— Ты обратила внимание, что Том вел себя с ГудНьюсом неделикатно? Да и ты… Если бы он улавливал вибрации, то не вел бы себя так грубо. Молли была вежлива. Она освоила правила за первое посещение.
— Значит, я ему еще и нагрубила?
— Да нет. Просто ты была скептично настроена. Отнеслась к нему с недоверием.
— Выходит, так с ним нельзя? И что я сделала не так в обращении с нашим гуру?
— Пойми, ты не можешь видеть того, что видно ему. Для этого нужно иметь внутреннее зрение.
— Думаешь, я слепая?
Непонятно, с чего я вдруг забеспокоилась, но, похоже, эта встреча задела меня. Мне стало интересно, о каком зрении идет речь и что он такого видит. Мне как будто захотелось оправдаться перед Дэвидом, ну, что я тоже принадлежу к людям, которые способны видеть это что-то — непонятно, что именно.
— Успокойся. Ничего плохого в этом нет. То, что ты не видишь, вовсе не значит, что ты плохой человек. Это другое.
— Из твоих слов это не следует. Значит, со мной что-то не так. Потому что все, что я увидела, — это пирсинг, проколотые брови — и больше ничего. Никакой ауры.
— Не все сразу.
Улыбнувшись знакомой блаженной улыбкой, которая появилась у него в последнее время, Дэвид присоединился к остальным.
— Есть еще одна проблема, — заявил Дэвид, когда все собрались на кухне.
— Печально слышать, — обронила я.
— Кровати, — сказал ГудНьюс. — Они меня не совсем устраивают.
— Ах вот оно что, — ответила я. — А по-моему, они нормальные, раз уж мы все-таки на них спим. — Я постаралась сказать это твердым и безразличным голосом, таким же сухим и светлым, как сухое белое вино, но, боюсь, получилось что-то близкое к уксусу.
— Каждый делает то, что считает нужным, — сказал ГудНьюс. — На мой взгляд, это слишком мягкие постели. Они вас размягчают. Уводят вас в сторону от реального положения вещей.
— И что это за реальное положение вещей, позвольте поинтересоваться?
Дэвид бросил на меня укоризненный взгляд. Не тот, давешний, полный ненависти и презрения взгляд «чтоб ты сдохла» — нет, это был взгляд нового Дэвида, что-то вроде: «Как ты меня разочаровала». На миг меня посетила ностальгия по тем далеким временам, когда ненависть была привычной подоплекой нашего общения. Золотые времена лютой искренней ненависти, где вы, ау!
— Это серьезный вопрос, Кейти, — изрек ГудНьюс. — Не знаю, готовы ли вы к серьезному ответу.
— Ты же готова, правда, мамочка? — присоединился ко мне верный Том, демонстрируя свою лояльность.
— В любом случае, — встрял Дэвид, — надо будет вынести кровать из комнаты для гостей, где расположится ГудНьюс. Иначе там мало места, чтобы спать на полу.
— Очень хорошо. И куда мы ее вынесем? Куда определим эту «лишнюю» мебель?
— Можно поставить в мой кабинет, — предложил Дэвид.
— А можно и мою кровать вынести? — поинтересовалась Молли. — Мне она тоже не нравится.
— Чем тебе не нравится кровать? — Мой вопрос был скорее адресован Дэвиду, чем Молли.
— Просто не нравится. Я не согласна.
— С чем же, разреши спросить, ты не согласна?
— Просто не согласна — и все. Она неправильная.
— Когда у тебя будет своя квартира, можешь спать хоть на гвоздях, как факир. А в моем доме будешь спать в постели.
— Простите, — вмешался ГудНьюс. — Кажется, я вызвал проблемы. Но ведь дело только во мне? Пожалуйста, забудем об этом. Все в порядке.
— Вы уверены? — переспросил Дэвид.
— Разумеется. Я могу устроиться и на кровати. — Последовала пауза, во время которой ГудНьюс посмотрел на Дэвида с таким выражением, будто назначал его своим представителем на Земле.
— Есть еще одна проблема, волнующая ГудНьюса. Точнее, нас обоих: как он будет целить.
— Как он будет — что?
— Исцелять людей.
— Он что, собирается делать это прямо здесь?
— Конечно.
— Значит, к нам будут ходить паломники… Что еще?
— Ну а куда еще?
— Ведь он пробудет здесь всего пару дней — ты так говорил.
— Вероятно. Но ему надо работать. У него долг перед людьми. Сама понимаешь. Так что, если выйдет задержка…
— Я так понимаю, все идет к тому, что одной комнаты для гостей доктору будет маловато? Это помещение не устраивает нашего гостя?
Дэвид посмотрел на «учителя», тот лишь пожал плечами.
— Конечно, помещение не идеальное, — сказал наконец ГудНьюс. — Из-за кровати. Впрочем, раз нет ничего более подходящего…
— Приходится мириться. Довольно забавно. У нас появился кабинет для исцелений.
— Боюсь, с сарказмом Кейти нам придется мириться — это одна из ее привилегий.
— У меня и других предостаточно. Их миллионы. — Тут я припомнила, что одна такая «привилегия» совсем недавно посетила наш дом и Дэвид вел себя с ней невероятно мягко, так сказать, толерантно уживался с ней все то недолгое время, что она у нас находилась, пытаясь отстаивать мои нрава на самоопределение. Мне стало чуточку стыдно. — Простите. Может быть, предложить гостю твою спальню? Лучше места не придумаешь.
— Прекрасно. Там я смогу хорошо поработать. Прекрасная атмосфера у вас дома, вы знаете об этом?
— И последнее: ГудНьюс вегетарианец. Но это даже облегчает тебе работу. Не правда ли?
— О да. А еще больше — тебе.
— Он строгий вегетарианец. — Дэвид, похоже, окончательно разучился воспринимать иронию, когда она не подается агрессивными средствами. Иными словами, утратил чувствительность к острым блюдам, когда их подают остывшими.
— Ну что ж, располагайтесь, — гостеприимно предложила я бездомному ГудНьюсу. Еще один босяк был обеспечен крышей над головой. Что касается меня, то я чувствовала, что он уже нас никогда не покинет.
Дэвид приготовил курицу в кляре и овощи. Курица предназначалась для нас, овощи — для всех, включая нашего гостя. Пока Дэвид готовил, ГудНьюс беседовал с ним на кухне, после чего состоялась наша первая совместная трапеза. Основной темой разговора за столом был ГудНьюс, а именно следующие вопросы: «ГудНьюс и черепахи» (оказывается, то, что они видят, необъяснимо словами), «ГудНьюс и каковы предметы в действительности» (человек плох, но в нем остается надежда на выздоровление души — надо лишь отыскать путь), «ГудНьюс и его исцеляющие руки». Молли снова захотела, чтобы он прогрел ее там и сям, но Дэвид заметил, что мы, между прочим, сидим за столом.
— А вы всегда могли так делать? Например, когда вам было столько лет, как мне сейчас? — спросила Молли.
— Нет. Я ничего не умел, пока мне не исполнилось… как это будет по-вашему — двадцать пять.
— А сколько вам сейчас?
— Тридцать два.
— А как вы узнали, что обрели такие способности? — Этот вопрос исходил от Тома, который по-прежнему стойко не поддавался обаянию ГудНьюса.
— Моя подружка в то время растянула шейную мышцу и попросила меня растереть ей вот тут, и… произошло нечто странное.
— Что именно?
— Непостижимо. Лампочки вдруг вспыхнули и стали светить ярче, в комнате сделалось жарко. В общем, нечто необыкновенное.
— И откуда, вы думаете, взялся ваш дар? — В этот раз, к моему удовлетворению, уксуса в моем голосе было куда меньше. Я понемногу училась. Я еще не стала добрым белым вином, но пить меня уже можно — или хотя бы добавлять в пунш.
— Знаю откуда, но не могу сказать при детях.
Я не поняла, что он имел в виду, но, если ГудНьюс полагал, что историю о том, как он стал знахарем, нельзя рассказывать в присутствии несовершеннолетних, я не собиралась спорить с ним на эту тему, даже если сами несовершеннолетние были иного мнения.
— Нет, нет, расскажите, — попросил Том.
— Нет, — сказал ГудНьюс. — Давайте поговорим на другую тему.
— Как зовут вашу подружку? — спросила Молли.
— Глупый вопрос, — хмыкнул Том. — Кому это интересно. Вот дура.
— Эй, Том, дружище. Возможно, эта информация кому-то важна, почем нам знать? — сказал ГудНьюс. — Может быть множество причин, по которым Молли необходимо знать имя моей подружки. Вероятно, это благие причины, насколько я знаю Молли. Давай не оскорблять людей за то, что они обращаются к нам с вопросами, хорошо? Молли, ее зовут Андреа.
Молли самодовольно кивнула, а на лице Тома вспыхнула ненависть — подобное лицо можно было встретить в газете, иллюстрирующей статью об этническом раздоре в бывшей Югославии. В общем, я не сомневалась, что диджей ГудНьюс нажил себе врага.
Оставшуюся часть обеда мы старались избегать горячих точек соприкосновения: ГудНьюс ненавязчиво и осторожно интересовался нашей работой, расспрашивал о наших делах в школе, о наших учителях, а мы так же осторожно отвечали (кое-кто и сквозь зубы) — сжато и лаконично, сдержанно роняя слова. Так мы и проводили время, пока тарелки не освободились окончательно и не настала пора расходиться.
— Я помою посуду, — предложил ГудНьюс.
— У нас есть посудомоечная машина, — сказала я, и ГудНьюс озадаченно посмотрел на Дэвида. Нетрудно было предугадать, что за этим последует.
— У вас, наверное, никогда не было посудомоечной машины, — устало предположила я, чтобы подчеркнуть, что временами неприязнь ГудНьюса к некоторым приметам цивилизации становится утомительной.
— Не было, — ответил ГудНьюс.
— У вас, похоже, нет многих вещей, — осторожно сказала я, — без которых многие люди не могут сейчас обойтись. Причем, заметьте, они ими обзаводятся, чтобы облегчить себе существование.
— В самом деле, — согласился он. — Но ведь от того, что существование облегчается, никому не становится легче. Рабство тоже в свое время считалось неплохим изобретением и здорово облегчало существование. Ну и что — в конце концов те, кто так считал, оказались неправы. Потому что порабощать людей или машины — это не лучший способ облегчить жизнь. Ведь рабы — это плохо, не так ли?
— Значит, вы считаете рабство и использование посудомоечной машины явлением одного порядка? Так, что ли, ГудНьюс? Или вы хотели сказать что-то другое?
— Мне все-таки кажется, что это одно и то же.
— Что ж, многие вещи на первый взгляд похожи, но это еще ничего не значит. Так можно сказать, что педофилия это то же, что и… мыло, например. А фашизм, может быть, то же самое, что и туалеты. Но это не значит, что я стану водить детей писать в садик лишь потому, что ваш необычный моральный кодекс отдает этому предпочтение.