Однако мысленно я уже составила список своих больных-рецидивистов. То есть занудных «безнадег». Вы только представьте это счастье — проработать оставшуюся жизнь, забыв про мистера Артурса! Или про мисс Макбрайд! Или про Безумного Брайена, как все мы его здесь называли, — поверьте, не из симпатии.
ГудНьюс появился через пятнадцать минут. Эти четверть часа тянулись долго, но не дольше, чем обычная консультация с мисс Кортенца, которую в этот раз я с превеликим удовольствием сократила. На меня с любопытством взглянула девица из регистратуры, не озвучив, впрочем, никаких соображений.
Мисс Кортенца посмотрела на амулеты ГудНьюса, свисавшие с его бровей, с откровенной враждебностью.
— Привет, дорогая, — проворковал ГудНьюс. — Сногсшибательная девушка, не правда ли? Как зовут, красавица?
Моя пациентка смотрела на него с прежним выражением.
— Перед вами мисс Кортенца, — поспешила я на помощь.
— Меня не интересует эта кличка. Ее настоящее имя. Первое имя.
Естественно, мне это было невдомек. Откуда я могла знать? Я наблюдала за ней всего пять лет. Я порылась в записях.
— Мария.
— Мария, — произнес ГудНьюс.
Затем повторил это имя вновь — на этот раз с подчеркнуто европейским произношением.
— Мар-ри-я, — протянул он. — Ну и что же нам делать с Марией? Помните эту песню, из «Вестсайдской истории»?[25]
— Это «Звуки музыки»,[26] — поправила я. — «Вестсайдская история» совсем о другом.
В этот момент меня посетила мысль, что это было мое первое верное наблюдение за всю консультацию.
— Так, получается, о тебе написано целых две песни? — ничуть не смутившись, продолжал ГудНьюс. — Не удивлюсь, если это так. Такие девушки достойны песен.
Мисс Кортенца ответила робкой улыбкой. Мне захотелось придушить ее за такую доверчивость и легкомыслие.
— И чем мы можем помочь? Как нам поставить Марию на ноги, чтобы она снова затанцевала?
— У нее хроническое воспаление суставов. Тазобедренных, коленных. И постоянные боли в спине.
— Плохо себя чувствует?
— Думаю, никто бы на ее месте не чувствовал себя хорошо. Приятного мало.
— Пожалуй, нелегко ей приходится.
— Тут главное — психические последствия хронической болезни. Она просто затравлена этой болью, понимаете?
— Хотите сказать, у нее с головой не в порядке из-за того, что болят колени?
— Да, все верно, мне просто трудно объяснить вам… — Тут я замешкалась, на ходу выдумывая ГудНьюсу имя, которое бы не отпугнуло мисс Кортенца, — доктор Смартипантс. Давайте посмотрим, чем мы можем ей помочь.
— Значит, она была несчастна уже до того, как вы начали ее лечить?
— Если бы я с самого начала знала причину ее несчастий, вполне возможно, это помогло бы лечению.
— Вы несчастны, мисс Кортенца?
Она вопросительно посмотрела на меня. В глазах ее читалось непонимание.
— Несчастна? Что значит — несчастна?
Да, это слово можно трактовать по-разному. В конце концов, оно может быть воспринято и как оскорбление. Говорим же мы, например, «олух несчастный» — это почти то же самое, что «Богом обиженный». «Несчастный» — значит также «неполноценный», «бедный», «жалкий» и в итоге где-то даже, не побоюсь этого слова, — «плохой». В общем, неудавшийся человек. А что может быть хуже слова «неудачник». Или даже так: «Неудачник» — с большой буквы. То есть во всем по жизни несчастный.
Но мисс Кортенца, похоже, отказывалась понимать значение этого слова: то ли ее слабый английский был тому виной, то ли она просто была туговата на ухо — трудно определить, какая именно из причин вызвала это замешательство.
— Да, именно — несчастна, — постаралась я навести ее на мысль, повторив заветное слово.
— О да, — наконец сказала мисс Кортенца, преодолев неведомые сомнения. Сказала с тем смаком, какой только старики могут придать этому выражению. — Очень, очень несчастна.
— Но отчего? — спросил ГудНьюс.
— По многим причинам, — ответила она и показала на свою одежду — она ходила в том же наряде, в каком появилась на нашей первой встрече. Глаза мисс Кортенца наполнились слезами. — Мой супруг, — выдавила она через силу. — Моя сестра Моя мать. Мой отец. По многим причинам. Очень, очень много причин. — Очевидно, мисс Кортенца осталась круглой сиротой. — Мой сын, — продолжала она.
— Он умер?
— Нет, что вы, не умер. Хуже — уехал в Арчуэй. И ни разу не звонил мне оттуда.
— Достаточно огорчений? — спросила я ГудНьюса.
Не знаю, получил ли он представление о причине ее несчастий, но мысль о том, что ГудНьюс мог бы осмотреть Безумного Брайена, перестала мне казаться столь привлекательной. Воображаю, сколько огорчений может гнездиться в голове Безумного Брайена — сможем ли мы выслушать его исповедь до конца?
— Все это имеет смысл, — загадочно заметил ГудНьюс. — Я начинаю чувствовать. Объясните ей, что я должен притронуться к ее плечам, шее и голове.
— Я и так поняла, — сказала слегка обиженная мисс Кортенца.
— Ничего не будете иметь против, если он вас слегка пощупает? Даже, — я перевела взгляд на ГудНьюса, и тот кивнул, — просто прикоснется к вам. Это необходимо для констатации вашей болезни.
Я невольно поймала себя на мысли, что представляю ГудНьюса как некое подобие рентгеновского аппарата на колесиках, который на время прикатили в мой кабинет.
— Да, — сказала мисс Кортенца. — Пожалуйста.
ГудНьюс сел напротив пациентки и на некоторое время прикрыл глаза ладонью. Затем встал, зашел за спинку ее стула и принялся массировать ей голову. Он что-то шептал при этом, но я не могла разобрать ни слова.
— Очень горячо! — вдруг воскликнула мисс Кортенца.
— Хорошо, — ответил ГудНьюс. — Чем теплее, тем лучше. Все только начинается..
Он был прав. Все в самом деле только начиналось. Может быть, это просто было результатом коллективной концентрации энергии, но в кабинете стало заметно теплее — как будто включили отопление в зимнем режиме — и, самое непостижимое, светлее. Я невольно чувствовала этот всепроникающий жар, хотя старалась ни на что не обращать внимания — в том числе и на то, что сороковаттная лампочка под потолком вдруг принялась светиться как стоваттная. И это было еще не все — множество других признаков, мелких явлений, замечаемых краем глаза, недвусмысленно указывало на то, что в кабинете происходит нечто невероятное. Впрочем, лучше опущу рассказ о собственных ощущениях — будем объективны.
После нескольких минут легкого массажа и напряженной паузы мисс Кортенца встала, осторожно выпрямилась и сказала ГудНьюсу:
— Спасибо. Теперь намного лучше. Гораздо лучше.
Она кивнула мне — может, это мнительность, но я чувствовала некую холодность в этом кивке, словно бы я была в чем-то перед ней виновата, словно она намекала на то, что исцелить ее оказалось вовсе не так трудно, а я волынила, мурыжила ее годами, — вот, мол, доктор, и всего дел-то. В общем, она как бы дала мне понять, что давно можно было все исправить, будь я более компетентным врачом.
Мисс Кортенца покинула мой кабинет со скоростью, пятикратно превосходящей ту, с которой она сюда вошла.
— Вот как, — изрекла я. — Вы смогли исцелить старика. Отличная работа. Как говорится, честь вам и хвала.
— Нет, она не исцелена, — ответил ГудНьюс. — Конечно же, не исцелена. Ее тело совсем плохое. Но жизнь ее теперь станет намного легче.
В голосе его чувствовалось удовлетворение от проделанной работы, он был доволен, искренне доволен. Причем не самим собой — он был рад за мисс Кортенца. Зато я чувствовала себя преотвратно — ограниченной и бесполезной.
— Теперь можете рассказать мне, как все было на самом деле, — сказала я перед его уходом. — Детей нет. Что у вас там случилось с вашей подружкой? В чем секрет?
— Не знаю, — честно ответил он. — Я не знаю, в чем секрет. Я ничего от вас не скрываю. Если был бы секрет, я бы рассказал.
— Ну так расскажите, что было, — расскажите, что можете.
— Наркотики.
— Так вы это имели в виду — наркотики? Этого нельзя было говорить при детях? И что за препараты?
— С этого и началось. Экстези. Во всяком случае, так мне представляется. Сами понимаете — работа на дискотеке. Ночной клубный кайф по пятницам и… Со мной произошло примерно то же, что с одним из этих парней в американских комиксах. Человек-паук и тому подобное. Я как будто изменил молекулярную структуру своего ДНК. И стал сверхчеловеком.
— Значит, экстези сделало вас сверхчеловеком.
— Мне так показалось, во всяком случае. — Он пожал плечами. — Странно, не правда ли? Вы вот учили в университете, как там берцовая кость крепится к коленному суставу и все такое. И мы пришли к одному и тому же. Не поймите превратно, я считаю, что это в первую очередь ваше занятие — лечить людей. Это же ваш кабинет и ваши больные.
— Спасибо и на этом. Неслыханная щедрость с вашей стороны. Вы необыкновенно любезны.
— Никаких проблем, что вы. До встречи за столом.
Разглядывая вечером Молли в ванне, я не обнаружила никаких следов экземы.
— Послушай, Молли, ты же помнишь, как первый раз встретилась с ГудНьюсом?
— Да, конечно.
— И что он тебе тогда говорил? Спрашивал о чем-нибудь?
— О чем таком он должен был меня спрашивать?
— Ну, не знаю. Например, о твоем самочувствии. Прежде чем тебя лечить, он разговаривал с тобой, задавал какие-нибудь вопросы?
— М-м-м… Ах да, задавал. Он спросил, не чувствую ли я себя несчастной.
— И что ты ответила?
— Сказала, что иногда чувствую.
— И что именно ты чувствуешь?
— Иногда скучаю по бабушке Попугайчик.
Молли имела в виду маму Дэвида, умершую в прошлом году. Дети называли ее так, потому что на столбе ворот ее дома стоял каменный попугай.
— Да, это в самом деле печально.
— И еще по Поппи.
Так звали кота, странным образом погибшего вскоре после того, как нас покинула бабушка Попугайчик. Молли остро переживала эти два злосчастных события. Мы не ожидали, что она воспримет так близко к сердцу эти утраты. Бабушку Попугайчик сразил удар, когда она была у нас в гостях, и, хотя смерть наступила позже, ближе к ночи, когда ее уже доставили в больницу, было ясно, что дело плохо, пока она еще лежала у нас дома. А потом мы целый день искали сбежавшего Поппи, я и Молли обнаружили его раздавленного машиной на дороге. Как мне тогда хотелось, чтобы она никогда не видела этого зрелища.