Когда мы вернулись, ГудНьюс уже спал в кресле с раскрытым блокнотом на груди. Пока Дэвид ставил чайник, я украдкой сняла блокнот и посмотрела, что там:
«ВЕГЕТАРИАНСТВО ИЛИ МЯСО??? — гласили большие красные буквы. — ДОПУСТИТЬ СИНТЕТИКУ??? Проблематично».
Я уже не сомневалась, что отыщу в этой, пока не написанной книге способ, как прокормить семью из четырех человек соевым мясом, когда мы существенно урежем свой бюджет на бездомных. Я так же бережно положила рукопись на место, но ГудНьюс все-таки проснулся.
— Ну, как провели время?
— Превосходно, — ответила я. — Только голова раскалывается.
Как раз в этот момент в гостиную вошел Дэвид с подносом, на котором стояли три чашки чая.
— Извини, — сказал он. — Я не знал. Ты же ничего не сказала.
— Это началось совсем недавно, несколько дней назад. Есть какие-то мысли по этому поводу?
Дэвид рассмеялся:
— Ты же знаешь ГудНьюса. Он полон идей. Но как ты к этому отнесешься?
— Мне все равно, лишь бы голова не болела. А вы как думали? Парацетамол я принимать больше не могу. Я и так его глотаю круглыми сутками.
— Вы серьезно? — спросил ГудНьюс. — Хотите у меня лечиться?
— Да. А почему бы нет?
— И ты готова к тому, что может случиться? К переменам, которые могут наступить в твоей жизни? — спросил Дэвид.
— Я давно ко всему готова.
— Хорошо. Тогда, может, перейдем в кабинет?
Кстати, головная боль бы мне в самом деле пригодилась в данной ситуации, однако вынуждена признаться, у меня ее не было. Это была другая боль — боль души (не подумайте, что я душевнобольная, хотя, если и подумаете, далеко от правды не уйдете). И я хотела снять эту боль любой ценой. Если я не могла их переубедить, то должна была примкнуть к ним, пусть даже навсегда утратив способность к связному мышлению. Больше я не смогу иронизировать, скабрезничать, перебрасываться шутками с коллегами и друзьями, так тому и быть — я решилась, пускай. Я готова пожертвовать всем, что считаю неотъемлемой частью себя, — ради семьи. Может быть, семья и есть гибель личности, и ГудНьюс здесь ни при чем. Я просто должна была убить себя самое — и должна была сделать это еще много лет назад. Поднимаясь по лестнице, я ощущала персонального «Джоунстауна».[63]
ГудНьюс гостеприимно подтолкнул меня сзади, и я уселась в кресло Дэвида, которое всегда стояло у него перед письменным столом.
— Может, надо раздеться, что-нибудь снять?
ГудНьюса я ничуть не стеснялась. Я вообще сомневалась в наличии у него сексуальности. Казалось, он относится к какой-то отдельной половой — или вообще бесполой — категории. Наверное, он пользовался сексуальной энергией совершенно в иных целях.
— Нет, совсем необязательно. Если я не могу пробиться сквозь два слоя ткани, как я доберусь до внутренней Кейти?
— И что вы собираетесь со мной делать?
— Ничего. Просто сидите спокойно. Где болит голова?
Я ткнула почти наобум, где, согласно моим представлениям, мог находиться источник головной боли, и ГудНьюс осторожно притронулся к этому месту.
— Здесь?
— Да.
Он еще немного помассировал. Ощущение было превосходное.
— Но я ничего не чувствую.
— Что значит «не чувствуете»?
— Вы уверены, что болит именно там?
— Может, еще раз попробуете? Чуть в сторону?
Он переместил пальцы на пару дюймов и снова принялся растирать мой скальп.
— Нет. Ничего там нет.
— Правда? Совсем ничего?
— Здесь, во всяком случае. Так что простите.
По голосу я поняла, что он раскрыл мой обман, однако был слишком учтив, чтобы произнести это вслух.
— Других жалоб нет? Я не могу найти никакого источника боли.
— А вы бы не могли… как это вы делаете, горячими руками…
— Не сработает. Руки не нагреваются, если нет источника боли.
— Что значит «нет источника боли»? Его уже нет или никогда и не было? — спросила я, потому что вдруг поняла, речь идет не просто о головной боли. Он говорит о чем-то другом, что, по его мнению, утрачено безвозвратно. Я и сама знала, что он прав. Что-то ушло навсегда, вот почему я оказалась в этой комнате, почему решилась прийти к нему на лечебный сеанс.
— Я не знаю, как это объяснить… Понимаете, руки сами говорят мне, где лечить и что лечить. У вас же нет… Простите, если это прозвучит грубо, но вы отсутствуете. В духовном смысле слова.
— А у Дэвида это было?
— Наверное. Раз это ему помогло.
— Так нечестно! Чем я хуже его? Дэвид всю жизнь был жуткой, саркастичной и беззаботной свиньей!
— Ну, на этот счет не знаю. Но с ним было над чем поработать. С вами же… другое дело. Это как батарейка. У вас она села, понимаете, пшш… чпок… и так далее.
Шум, который он изобразил, показался мне набором самых жутких звуков, на которые только был способен человеческий речевой аппарат.
— Может, вам надо немного передохнуть, — любезно предположил ГудНьюс. — Не спуститься ли нам вниз, выпить чашечку чаю?
14
Безумный Брайен, Безнадега Номер Один, был записан ко мне на прием в понедельник первым, и вид у него был неважнецкий. Я понимала, что приемная доктора — не подиум и не место, куда приходят блеснуть внешним видом, и все же Безумный Брайен подозрительно заметно опустился со времени нашей последней встречи, которая случилась недели три назад. Под плащом у него, похоже, была пижама, он был небрит, волосы всклокочены, лицо какого-то серого, свинцового оттенка, дыхание — см. картотеку, ящик «Агрокультура-Алкоголизм».
— Здравствуйте, Брайен, — поприветствовала его я. — Так торопились ко мне на прием?
— С чего это вы решили?
— По-моему, вы не успели переодеться. Разве на вас не пижама?
— Нет.
Несмотря на то что Брайен ходил сюда довольно давно и вроде бы должен был ко мне привыкнуть, ему всегда чудились с моей стороны какие-то уловки и подковырки, как будто я хочу поймать его на том, что он вовсе не то, за что себя выдает. Возможно, он и в самом деле был не то, за что себя выдавал. Может, он вовсе и не Безумный Брайен — может быть, он Рехнувшийся Майк, или Сумасшедший Колин, или Полоумный Лен, что не отменяет главного — он человек, который нуждается в медицинской помощи. Его же этот вариант разоблачения не устраивал, так как он считал, что если я разоблачу его, то отважу от поликлиники и, видимо, никогда не разрешу «заниматься хирургией».
— Понятно. Это не пижама, а просто костюм в розово-голубую полосочку.
— Нет.
Я не настаивала (хотя, поверьте, он в самом деле заявился ко мне в пижаме и упрямо отказывался признавать это лишь потому, что не хотел дать мне в руки козыри против себя). Вот неписаные правила общения с ББ: шутливый тон допустим — иначе вы просто сами превратитесь в безумного, — но только не переусердствуйте. Юмора он не понимает.
— Чем могу помочь?
— У меня с желудком плохо. Все время болит.
— Болит? И где?
— Вот тут.
Он ткнул пальцем в живот. По прежнему опыту знаю: мне строжайше запрещено притрагиваться к любой части тела ББ, но так как все его болезни преимущественно не физиологического происхождения, обычно это не вызывает особых трудностей.
— Испытываете тошноту?
— Нет.
— А как насчет туалета? Все в порядке?
— Что вы говорите? — В голосе ББ немедленно появилась подозрительность.
— Послушайте, Брайен, вы же понимаете: если у вас боли в животе, мне приходится задавать такие нескромные вопросы.
Еще пару лет назад Брайен бы горячо отрицал, что у него вообще бывает стул, и лишь после долгой и упорной борьбы со скрипом бы признал, что иногда все же писает. Мои попытки покаяться ему в том, что и у меня, как у всех людей, происходит опорожнение кишечника, на него не действовали. Он оставил бы без внимания даже признания всего здешнего медицинского персонала.
— Я перестал… ходить, — ответил он.
— Давно?
— Пару недель назад.
— Так, может, в этом и проблема.
— Вы так считаете?
— Вполне может быть. Две недели — вполне достаточный срок, чтобы разболелся живот. У вас были изменения в диете?
— Что вы говорите?
— Изменения в питании? Ну, съели что-нибудь непривычное. Стали по-другому питаться…
— Еще бы, — хмыкнул он, как будто я сказала несусветную глупость. — Конечно, теперь я не могу есть то, что всегда.
— А что случилось?
— Что случилось? Случилось то, что у меня умерла мама, а вы как думали?
Если бы ГудНьюс приложил ко мне руки сейчас, он бы ни за что не упрекнул меня в царящем внутри меня вакууме. Сейчас там было все что угодно: жалость, соболезнование, паника, отчаяние. Мне даже в голову не приходило, что у Брайена могла быть мама — ведь ему, согласно медицинской карточке, уже был пятьдесят один год. Но теперь все сразу стало ясно. Конечно, у него должна была быть мама, такой человек просто не мог содержать себя самостоятельно. А теперь она исчезла из его жизни, и тут же последовала пижама в виде вечернего костюма и желудочные колики.
— Мне очень, очень жаль, Брайен. Примите мои соболезнования.
— Она была старой-старой, очень старой. Она сказала, что когда-нибудь умрет. Но понимаете, у нее еда получалась горячей. Как она это делала? И как отличить в магазине, какие продукты надо есть горячими, а какие — наоборот? Вот иногда мы брали ветчину. Холодная. Но есть можно. А в другой раз брали бекон. Его надо есть горячим. А когда покупаешь, они не говорят, что горячее, а что холодное. Мне кажется, в магазине должны это говорить. Получается, я покупаю и не знаю, что с этим делать. Что вы скажете о салате и кабачках? А как насчет горячей курятины и холодной курятины? А потом я купил картошку, но это была не та картошка, что продается в магазине. Это была ужасная картошка. Я думал, она горячая, а она оказалась сырой и холодной, и я совсем запутался. Я совершенно запутался, что есть и что покупать. Я очень, очень сильно запутался.
Наверное, это была одна из самых трогательных жалоб пациента на здоровье, прозвучавших в стенах моего кабинета. Я с трудом удержалась, чтобы не разреветься у бедняги Брайена на груди.