не нарушать! О Господи, да кому нужно их нарушать? Не убий. Не укради. Не прелюбодействуй и все такое прочее. Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего… Что это означает? Вранье и сплетни, а врать и сплетничать – это дурные манеры. Если у тебя хорошие манеры, ты просто не станешь «произносить ложного свидетельства на ближнего твоего»…
Так она в своей легкой светской манере и проболтала весь обед – кстати, прекрасно приготовленный и поданный. После чего умело приладила свою маленькую шляпку, расцеловала Эмили в обе щеки и, улыбаясь и кивая своим мыслям, отбыла в легкой карете.
Эмили стояла у окна гостиной и провожала взглядом карету, пока та не свернула на Чарльз-стрит, а затем отвернулась от окна и, оглядев просторную, торжественную, не заставленную мебелью комнату, невольно вздохнула и улыбнулась.
– Она такая умная и такая интересная, – сказала она себе, – но никому и в голову не придет рассказывать ей что-то серьезное и важное, как не придет в голову рассказывать что-то важное бабочке. Откровения нагоняют на нее тоску.
Так оно и было. Никогда в жизни ее светлость не позволяла себе дойти до неприличия казаться особой, с которой кто-то посмел бы откровенничать. Она была достаточно откровенной с самой собой, чтобы еще выслушивать чьи-то чужие признания.
– Боже правый! – воскликнула она однажды. – Это так же неприлично, как пересчитывать чужие морщины!
Когда на следующее утро после возвращения в Полстри леди Уолдерхерст приехала на Псовую ферму, Алек Осборн, помогая ей выйти из экипажа, был неприятно поражен ее необычайно – даже для нее – цветущим видом. На щеках играл нежный румянец, глаза сияли.
– Вы замечательно выглядите, – буркнул он и удивился сам себе: это произошло помимо его воли, он вовсе не намеревался расточать ей комплименты. Эмили Уолдерхерст тоже слегка удивилась.
– Вы тоже выглядите чудесно, – ответила она. – Полстри идет на пользу нам обоим. Вы очень посвежели.
– Я все это время ездил верхом на Фаустине. Помните, я обещал хорошенько ее изучить и обучить, прежде чем позволить вам на нее сесть? Теперь она совершенно готова. Мы можем провести наш первый урок уже завтра.
– Я… Я пока не знаю, – неуверенно произнесла она. – Я вам попозже скажу. А где Эстер?
Эстер лежала в гостиной на софе под открытым окном и выглядела утомленной. Она только что выдержала непростой разговор с Алеком, который закончился чем-то вроде сцены. Чем хуже чувствовала себя Эстер, тем раздражительнее она становилась, а в последнее время и муж ее все чаще срывался и грубил, что ужасно действовало ей на нервы.
В это утро она почувствовала в поведении Эмили что-то новое. Та была непривычно робкой и скованной. Ее детская открытость и непосредственность куда-то делись. Ей отчего-то было неловко, и болтала она меньше обычного. Эстер Осборн подумала, что, похоже, Эмили хочет ее о чем-то спросить, но не решается.
Она привезла охапку великолепных роз из сада и расставляла их по вазам, чтобы порадовать Эстер.
– Как же хорошо было вернуться в деревню, – сказала она. – Когда я на станции сажусь в экипаж, мне всегда кажется, что я снова начинаю жить, как будто в Лондоне я и не жила вовсе. Как же божественно прекрасно было сегодня в розарии в Полстри! Это такое счастье, бродить среди тысяч великолепных цветов, вдыхать их аромат, смотреть на их склонившиеся прекрасные головки!
– Дороги в отличном состоянии для верховой езды, – сказала Эстер, – и Алек говорит, что Фаустина само совершенство. Вы можете начинать уже завтра утром.
Она проговорила это как бы с трудом, медленно, и выглядела при этом отнюдь не радостно. Впрочем, радость никогда не была частой гостьей на ее лице: слишком много разочарований выпало на ее долю в юности.
Эмили ничего не сказала в ответ, и Эстер повторила свой вопрос:
– Так вы начнете, если погода будет хорошей?
Руки Эмили были заняты розами, и Эстер увидела, что и руки, и розы задрожали. Эмили медленно повернулась и подошла к ней. Она казалась растерянной, явно нервничала, и в этот момент была похожа на девочку-переростка, которой надо задать неловкий вопрос. Но при этом в глубине ее глаз горел какой-то необычный, экстатический огонь. Она встала перед Эстер, протянула ей дрожащие розы и приглушенным голосом, словно на исповеди, произнесла:
– Я… Мне нельзя…
Уголки губ у нее дрогнули и опустились. Эстер привстала:
– Вам нельзя? – Эстер почти выдохнула эти слова.
Руки у Эмили задрожали еще сильнее, розы, роняя лепестки, посыпались на пол.
– Мне нельзя, – повторила Эмили срывающимся голосом. – У меня есть… У меня есть причина. Я ездила в город повидать… кое-кого. Я встречалась с сэром Сэмюэлом Брентом, и он сказал, что я не должна. Он совершенно уверен.
Она попыталась успокоиться и улыбнуться, но улыбка никак не получалась, лицо у нее сморщилось, и она, чтобы взять себя в руки и обрести пристойный самоконтроль, наклонилась и стала подбирать розы. Подобрала пару, но остальные все равно высыпались у нее из рук, и она опустилась среди роз на колени и закрыла лицо руками.
– О, Эстер, Эстер! – простонала она, не видя, каким бешеным огнем зажглись глаза миссис Осборн, как тяжело вздымалась ее грудь. – И со мной это произошло, и со мной это наконец-то случилось!
Глава 15
Экипаж только что увез леди Уолдерхерст домой, в Полстри-мэнор. Просторная гостиная фермерского дома, с дубовыми балками, поддерживавшими низкий потолок, была залита золотым предзакатным светом и полна ароматом роз, душистого горошка и резеды – сладким ароматом типичного английского загородного дома. Капитан Осборн жадно вдыхал его, стоя у застекленного ромбами окна и глядя вслед удаляющемуся ландо. Этот аромат, этот закатный свет были такими сильными, что он, казалось, мог их потрогать – так же, как мертвую тишину у него за спиной. Эстер снова лежала на софе, и он спиной чувствовал презрительный взгляд ее черных миндалевидных глаз – такой взгляд всегда предвещал что-то ужасное.
Когда экипаж окончательно скрылся за высоким кустарником и топот копыт затих вдалеке, он резко повернулся и грубым голосом спросил:
– Что все это значит? Черт бы ее побрал! С какой это стати она не будет ездить верхом, если сама собиралась?
Эстер издала жесткий, короткий и безжалостный смешок.
– Нет, она не намерена больше ездить верхом, ни в ближайшие дни, ни в ближайшие месяцы. Сэр Сэмюэл Брент приказал ей быть очень осторожной и заботиться о себе.
– Брент? Брент?
Эстер стиснула свои изящные маленькие ручки и снова рассмеялась, но на этот раз в ее смехе слышались истерические нотки.
– А я тебе говорила, я говорила! – закричала она. – Я знала, знала, что так и будет! Еще до того, как ей исполнится тридцать шесть, у нас появится новый маркиз Уолдерхерст, да только это будешь не ты и не твой ребенок.
Она снова упала на софу, лицом вниз, и принялась в ярости рвать зубами подушку.
– Не ты, не твой! – снова выкрикнула она и изо всех сил ударила подушку кулаком.
Он бросился к ней и, схватив за плечи, стал трясти.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь! Не понимаешь, о чем говоришь!
– Еще как понимаю! – прорычала она, продолжая колотить подушку. – Я все правильно понимаю! Она тут разнюнилась по этому поводу!
Алек Осборн дернулся и прорычал:
– Господи! Ну уж нет! Стоит ей сесть на Фаустину, и назад она не вернется!
В ярости он не сдержался и выдал больше, чем следовало, а это было опасно. Но его жена пребывала в такой же ярости и поддержала его:
– Так ей и надо! – крикнула она. – Мне плевать! Ненавижу ее! Ненавижу! Помнишь, я говорила тебе, что не могу ее ненавидеть? Еще как могу! Дура, идиотка! Она и понятия не имеет, что я на самом деле чувствую! Уверена, она считает, что я за нее рада. А я не знала – то ли мне рыдать, то ли смеяться. Глаза у нее были, как блюдца, вытаращилась на меня, как Святая Дева после Благовещения. О, дура, тупая корова!
Она говорила все громче и все быстрее, хватая ртом воздух, голос ее поднялся до истерического визга. Он снова встряхнул ее.
– Замолчи! – приказал он. – У тебя истерика начинается, это плохо. Соберись.
– Сходи за Амирой, – попросила она, – я сама не могу. Она знает, что делать.
Он сходил за Амирой, и служанка, прихватив с собой свои снадобья, как всегда, молча скользнула в комнату. Она с любовью посмотрела на госпожу и, усевшись на пол, принялась делать ей успокаивающий массаж – растирать ноги и руки. Осборн вышел, оставив женщин одних. Амира знала множество способов успокоить свою разнервничавшуюся хозяйку, и, возможно, основным из них было подтолкнуть ее к рассказу о своих невзгодах и заботах. Эстер никогда не осознавала, что выкладывает своей старой няне все без утайки, пока не выговорится. Порою она только через час или даже более понимала, что высказала даже то, что намеревалась сохранить в секрете. При этом Амира никогда не говорила ни слова, да и Эстер казалось, что она тоже была не очень многословна, однако к концу понимала, что даже несколько сказанных ею фраз полностью удовлетворяли интерес Амиры, если бы она как-то выказывала этот интерес. Но нет, она всегда сидела молча и с непроницаемым лицом, лишь взгляд ее выражал бесконечную любовь и преданность. Амира по сей день любила свою молодую госпожу такой же страстной любовью, как и в тот день, когда впервые прижала ее к своей груди, будто это было ее собственное дитя. К тому времени, как Эмили Уолдерхерст доехала до Полстри, Амира уже знала почти все. Она поняла, что перед ее хозяйкой разверзлась пропасть, и она медленно, но уверенно движется к ее краю, подталкиваемая самой судьбой. Именно этот образ она видела перед собой, когда, закрывшись в своей комнате, воздела над покрытой белой шалью головой сжатые в кулаки смуглые руки и, стиснув зубы, произнесла проклятья, в которых содержался волшебный смысл, и заклятия, которые обрекали на гибель.
Эмили была рада, что предпочла оставаться одна и не приглашала никого побыть с ней. По правде говоря, она потому еще и не рассылала приглашения, что побаивалась ответственности и не решалась развлекать кого-то без Уолдерхерста. Приглашать ей следовало его друзей, а перед его друзьями она трепетала, ей не хватало светских навыков, которые помогли бы ей достойно их встретить. Она говорила себе, что если бы была замужем несколько лет, а не несколько месяцев, то была бы смелее.