– Все люди добрые. Видите ли, мне нечего им дать, но я все время от них что-то получаю…
И он, продолжая разглядывать ее, спокойно ответил:
– Надо же, как вам повезло.
Потом он говорил ей, что именно в этот момент впервые подумал, что, может, ему стоит жениться именно на ней, потому что она совершенно не понимала, что дает людям гораздо больше, чем от них получает, и не осознавала ценности своих даров.
«Как прекрасно он обо мне думает, хотя говорит об этом так сдержанно. Но он всегда и обо всем так говорит. Именно потому, что он так говорит, его слова тем более ценны», – думала она, погрузившись в свои чудесные воспоминания.
По правде говоря, именно эта сдержанность и очаровывала ее больше всего, даже когда где-то в глубине души она чувствовала, что хотела бы получать от него больший эмоциональный отклик. Она восхищалась этой сдержанностью, этой полной свободой от малейшего интереса к мнению и отношению к нему других людей. Когда он вот так стоял и смотрел на собеседника сквозь аккуратно вставленный в глаз монокль, становилось ясно, что для него имеет значение только собственное мнение. И благодаря этой холодной невозмутимости он, казалось, был неподвластен критике. То, что кто-то другой мог сказать или подумать по поводу его сложившегося мнения о чем бы то ни было, проходило как бы мимо него – этого просто не существовало, а личности тех, кто находили недостатки в его мнениях и сомневались в них, также переставали существовать. Он был человеком невозмутимым – и непоколебимым. Он не отталкивал людей – он просто разрывал всякую духовную связь с ними и забывал о них. Эмили преклонялась перед этой твердостью и сдержанным достоинством и ужасалась одной только мысли, что может совершить ошибку, в результате которой он и ее душу отправит дрейфовать по воле волн. Все это время она больше всего боялась выставить его на посмешище, сделать что-то, что привлечет к нему нежелательное и раздражающее внимание.
Но сейчас она ничего не боялась, она могла в безопасности ожидать его возвращения и предаваться воспоминаниям. Она даже обрела некую смелость в мыслях о нем.
Царившая на Беркли-сквер атмосфера шла ей на пользу. Раньше она не чувствовала себя здесь хозяйкой, теперь же стала центром существования для всего штата слуг, они с таким вниманием и удовольствием ей прислуживали, так почтительно выполняли все ее желания и просьбы, что она осознала и свою защищенность, и силу. Уоррены, которые разбирались в житейских делах куда лучше нее, ненавязчиво ее поддерживали. Постепенно она все больше открывалась миссис Уоррен, которая в результате пришла к выводу, что сама личность ее новой знакомой – случай куда более необычный, чем та интрига, которую они с мужем изначально окрестили Необычным Делом.
– Она совершенно восхитительна, – сказала миссис Уоррен. – Это ее обожание и преклонение, типичное для девятнадцатого века и невероятное сегодня, оно какое-то…
– Вырожденческое, – засмеялся ее муж.
– А, может, наоборот – возрожденческое. Кто знает? Ничто – ни земное, ни небесное, – не заставит меня в ней усомниться. Я целыми днями сижу перед портретом ее Джеймса и слушаю, что она о нем говорит, при этом она совершенно не осознает, каким он видится на самом деле. Как не понимает и того, что говорит о нем каждым своим вздохом, хотя и стесняется слишком часто упоминать его имя. Для нее самое большое счастье – иметь возможность беспрепятственно входить в его личные покои и сидеть там, призывая его дух.
Эмили проводила часы в апартаментах, в которых укрывалась в день отъезда мужа. Здесь она была счастлива. Душа ее была полна благодарности за снизошедший на нее покой. Отчеты, получаемые от врача лорда Уолдерхерста, не содержали тревожных новостей и в целом были благоприятными. Она знала, что ему следует пока избегать физических нагрузок и что прежде, чем он отправится в обратный путь, пройдет немало времени. Как только это станет для него безопасным, он тут же вернется. А сейчас в ее мире было все, чего она желала, кроме него.
Ее эмоциональное состояние нашло выражение в неукоснительном выполнении ежедневных религиозных обрядов. Она читала Библию и часто сидела, погрузившись в изучение часослова. Она находила в этих занятиях покой и удовлетворение. По воскресеньям, когда затихал звон утренних колоколов, она закрывалась в кабинете его светлости и читала Книгу общих молитв. Здесь ей было удивительно спокойно, и даже утренний шум, доносившийся с Беркли-сквер, казался не таким суетным, как обычно.
– Я сижу у окна и размышляю, – объясняла она миссис Уоррен. – Там так хорошо!
Здесь она писала письма в Индию. Она не догадывалась, до какой степени ее новая смелость в мыслях о муже отражалась в этих письмах. Однако, читая их, Уолдерхерст ощущал перемены. О женщинах часто говорят, что они «расцветают». Ему показалось, что Эмили, в определенной степени, тоже начала «расцветать». Возможно, думал он, это происходило потому, что она постепенно привыкала к перемене в своей жизни. Она теперь писала больше, и писала интереснее. Вероятно, она начала превращаться из невинной девицы в восхитительную женщину.
То ли потому, что он был прикован к постели, то ли потому, что чувствовал слабость, то ли потому, что выздоровление двигалось так медленно, но у него появилась новая привычка, его самого удивлявшая: он стал по несколько раз перечитывать ее письма и, что еще более странно, думать о ней так, как никогда не думал о женщинах. Мало того: он стал ждать писем из Англии! Письма поднимали ему настроение и оказывали замечательное укрепляющее воздействие. Доктор отмечал, что лорд Уолдерхерст, получив весточку от жены, всегда чувствовал себя лучше.
«Ваши письма, моя дорогая Эмили, – как-то раз написал Уолдерхерст, – доставляют мне огромное удовольствие. Сегодняшнее напомнило мне вас такой, какой вы были в Моллоуи – замечательно приветливым и добрым созданием. Вы придаете мне сил».
– Как славно! Как славно! – вскричала уединившаяся в его кабинете Эмили и расцеловала письмо.
В следующем послании он пошел еще дальше. В нем определенно содержалось «всякое такое»: он вспоминал о прошлом, которому и она отдавала должное и в своих счастливых воспоминаниях. Когда ее глаза выхватили фразу «те дни в Моллоуи», она почти испугалась – такой горячей была накрывшая ее волна радости. Она читала в книгах и слыхала, что некоторые мужчины, менее далекие от сантиментов, использовали в своих письмах подобные выражения. Но для него написать такую фразу было все равно, что написать «чудесные деньки в Моллоуи» или «счастливые времена в Моллоуи» – это было почти невероятно, больше, чем она могла вынести.
«Лежа здесь, я не могу не вспоминать те мысли, которые одолевали меня, когда я ехал по вересковой пустоши, чтобы вас подобрать, – писал он. – Я день за днем наблюдал за вами. Мне всегда в особенности нравились ваши ясные, большие глаза. Я помню, как пытался описать их для себя и как трудно это было. Мне казалось, что они напоминают нечто среднее между глазами очень хорошего послушного мальчика и глазами восхитительной овчарки. Это, конечно, не самое романтическое сравнение».
Эмили прослезилась: ничего более романтического она и представить себе не могла!
«Я думал о них вопреки самому себе, когда ехал по пустоши, и даже передать не могу, как я тогда был зол на Марию. Мне казалось, что она грубо навязала вам свою волю, поскольку вообще решила навязать ее женщине с такими глазами. Я был зол и растроган одновременно. И когда я нашел вас, сидящую на обочине, совершенно измученную и в слезах, я был так тронут – я даже не предполагал, что могу быть так тронут. А когда вы меня неправильно поняли и встали, а ваши прекрасные глаза смотрели на меня с такой мольбой и таким ужасом – моя дорогая, я этого не забыл и никогда не забуду».
Ему было непросто выражать свои чувства, но эта попытка говорила о многом.
Эмили сидела в одиночестве и с нежностью смотрела на письмо, как смотрит мать на свое новорожденное дитя. Она была полна трепетного блаженства и, думая о том чуде, которое должно было случиться и которое с каждым часом становилось все ближе, тихо плакала от счастья.
А ближе к вечеру прибыла леди Мария Бейн. Она была за границей, где развлекалась, принимая различные «курсы лечения», в которые входили питье минеральных вод, променад под звуки струнных оркестров и сравнение своих симптомов с симптомами друзей, каковое неизменно перерастало в остроумную перепалку.
Доктор Уоррен был одним из ее старых знакомцев, и она столкнулась с ним, когда он уже намеревался уходить.
Он приветствовал ее фразой:
– Только представьте, как трудно живется человеку, которого рады встретить исключительно в доме врага.
Она приветствовала его фразой:
– Ну-ка, расскажите, что вы здесь делаете. Ни за что не поверю, что леди Уолдерхерст извела себя только потому, что ее муж решил подцепить в Индии лихорадку.
– Нет, она ведет себя замечательно во всех отношениях. Леди Мария, не могли бы вы уделить мне несколько минут, прежде чем вы с ней встретитесь?
– Когда просят «уделить несколько минут», обычно имеют в виду либо что-то непристойное, либо что-то зловещее. Давайте зайдем в столовую.
И она прошла вперед, шурша шелковыми юбками и высоко вздернув брови. Она была склонна думать, что то, что ей предстоит услышать, было скорее зловещим, нежели непристойным. Слава Богу, невозможно, чтобы Эмили ввязалась во что-то неприличное. Не такого она склада женщина.
Когда спустя двадцать минут леди Мария вышла из столовой, она была совершенно не похожа на саму себя. Маленькая шляпка сидела на ее голове уже совсем не так лихо, а сама она была и взволнована, и сердита, и рада.
– Какая нелепость со стороны Уолдерхерста оставить ее одну! – воскликнула она. – И какая нелепость с ее стороны не приказать ему сразу же возвращаться домой! В этом вся она – славная и нелепая!
Несмотря на возмущение, она, поднимаясь к Эмили, и себя чувствовала немного несуразно – несуразно потому, что, как она себе призналась, еще никогда в жизни не была так странно взволнована. Леди Мария понимала, что вот-вот совершит то, чем грешат другие женщины: уронит от волнения слезу. Слезу она, конечно, не уронила, но была, как она называла это, «расстроена».