еумолимо подталкивает ее к обрыву. Именно этот образ возник в голове у служанки, когда она заперлась у себя, встала посреди комнаты и вскинула смуглые руки над покрытой белой накидкой головой, бормоча проклятия, которые обращались в заклинания, и заклинания, которые становились проклятиями.
Эмили решила оставаться одна столько, сколько возможно, и никого к себе не приглашать. По правде говоря, она не звала гостей, потому что стеснялась устраивать увеселительные мероприятия, пока Уолдерхерста не было рядом. Приличия требовали приглашать друзей мужа, а его друзьями были люди, перед которыми она робела и слишком желала угодить, чтобы чувствовать себя свободно и наслаждаться общением. Эмили хотелось верить, что по прошествии нескольких лет после замужества она станет посмелее.
А сейчас она радовалась так неистово, что в душе царил настоящий праздник. Разве можно оставаться спокойной и как ни в чем не бывало беседовать, если все твое существо наполняет одно-единственное чувство?
Не будь Эмили столь романтично исполнена желанием избежать даже видимости того, что она обременяет своего мужа, она потребовала бы его немедленного возвращения. Не будь она такой скромной, она понимала бы важность ситуации и серьезность требований, которые эта ситуация предъявляла к ее супругу, вместо того чтобы рассыпаться в благодарностях перед небесами.
Эмили совершила глупую ошибку, по девичьей застенчивости не доверившись леди Марии Бейн, однако тут, как всегда, проявилось свойство ее натуры. В глубине души она страшилась увидеть безмерное изумление, которое непременно промелькнуло бы в глазах ее светлости, вооруженных золотой лорнеткой, несмотря на всю доброжелательность старой дамы. Эмили знала за собой склонность к излишней эмоциональности по аналогичным поводам; и если бы различила за стеклами лорнетки тщательно скрываемую насмешку, то, возможно, разрыдалась бы, вместо того чтобы засмеяться и притвориться беспечной. О нет, только не это! Эмили почему-то подозревала, что по какой-то неуловимой причине в этот момент леди Мария увидит в ней Эмили Фокс-Ситон; что она и в самом деле вообразит на миг, будто перед ней стоит несчастная Эмили Фокс-Ситон и делает ужасное признание. Такого Эмили не вынесла бы, не совершив какого-либо безрассудного поступка; она слишком хорошо себя знала.
Поэтому леди Мария радостно отбыла совершать череду визитов и наслаждаться ролью язвительной старой дамы, посещая одну домашнюю вечеринку за другой и ничего не подозревая о том, что при ином раскладе у нее был шанс узнать реальное положение дел.
А Эмили проводила дни в Полстри в состоянии блаженной экзальтации. Почти неделю она потратила на размышления – следует ли написать письмо лорду Уолдерхерсту и донести до него информацию, которую даже леди Мария сочла бы важной. Она помнила слова ее светлости, когда та поздравила себя и лорда Уолдерхерста с правильным выбором, – и вследствие своей нетребовательности стремилась отдавать предпочтение тем действиям, которых ожидают от нее другие люди. Леди Мария считала маловероятным, что Эмили позволит себе стать обузой; она прежде встречала женщин в ее положении, которые после замужества превратились в абсолютных дурочек, полностью лишившись мозгов и требуя уступок и внимания от вновь приобретенных родственников – а такое любого утомит. Поэтому она похлопывала Эмили по плечу и хвалила за образ действий, которого та придерживалась; это называлось «придать стимул».
– Она из тех женщин, что впитают в себя любую идею, если только правильно эту идею преподнести, – изрекла леди Мария в свое время. – Недостаточно проницательна, чтобы замечать, как ею управляют, зато всякое внушение действует на нее превосходно.
Внушения ее светлости действовали на Эмили, когда она гуляла по залитым солнцем садам Полстри, умиротворенная ласковым теплом и цветочным ароматом. Если она напишет Уолдерхерсту, это может нарушить его заветные планы, в отношении которых, как ей было известно, муж имел определенные амбиции. И они настолько увлекли его, что он отправился в Индию, да еще и в то время года, которое не особо подходит для путешествий. Дело еще более заинтриговало его по прибытии в страну, и очевидно, Уолдерхерст не отказался бы продлить свой визит. Он писал жене регулярно, хотя и нечасто, и Эмили по тону писем сделала вывод, что муж заинтересовался поставленной перед ним задачей, как ни разу в жизни ничем не интересовался.
«Ни за что на свете я не стану помехой его работе, – решила она. – Он явно увлечен. Я увлекаюсь всем подряд, так уж устроен мой ум; у интеллектуалов все по-другому. Я совершенно здорова и счастлива. Как приятно с нетерпением ждать будущего!»
Она представления не имела, насколько «впитала в себя» внушения леди Марии. Вероятно, она пришла бы к тем же выводам, не следуя указаниям ее светлости, однако она послушалась, и это помогло. Лишь одного Эмили, скорее всего, не вынесла бы: вдруг она сама вызовет на лице у драгоценного Джеймса выражение, которое в ее присутствии один или два раза вызывали другие, и в особенности капитан Осборн – выражение вежливой скуки, скуки на грани досады. Даже радостное известие, затрагивающее семью, будет не в состоянии побороть его раздражение, учитывая, что волею обстоятельств и правил приличия мужу придется сесть на ближайший пароход до Англии.
Если до того Эмили относилась к Эстер Осборн с сочувствием, то теперь симпатия возросла десятикратно. Эмили чаще стала приезжать с визитами и пыталась уговорить Эстер пожить в Полстри. Как тут не прийти на помощь, ведь Эстер совсем упала духом! Маленькое лицо осунулось, кожа отливала желтизной, под глазами залегли темные круги, а крошечные руки были горячими на ощупь и напоминали птичьи когти. Эстер лишилась сна и аппетита.
– Вы должны приехать и пожить в Полстри пару дней, – настаивала Эмили. – Даже простая смена обстановки поможет наладить сон.
Тем не менее Эстер не спешила воспользоваться приглашением, а выдумывала отговорки и откладывала приезд то по одной причине, то по другой. На самом деле чем больше этого визита желал муж, тем больше она сопротивлялась. Противоположные мнения привели к очередной супружеской ссоре.
– Не поеду, – заявила Эстер. – Не хочу, и все!
– Поедешь, – настаивал он. – Так будет лучше для тебя.
– А если останусь, мне что, будет хуже? – истерично расхохоталась Эстер. – И чем будет лучше для тебя, если я соглашусь? Я знаю, тут без тебя не обошлось!
Он потерял самообладание и не сдержался – раздражительность постоянно вырывалась наружу.
– Да, не обошлось, – процедил он сквозь зубы, – ты угадала. Для нас лучше все, что сводит нас с ними в одном месте; так они будут больше думать о нас и наших правах.
– О наших правах, – визгливым голосом передразнила его Эстер. – Да какие у тебя права? Их никто не признает, пока ты ее не убьешь. Ведь ты собирался ее убить?
На миг Алек впал в безумие.
– Я убил бы и ее, и тебя, если бы дело сошло с рук. Вы обе заслужили!
Он возбужденно бегал по комнате, вместе с самообладанием теряя разум. Однако спустя секунду к нему вернулись и то и другое; наступил некий перелом.
– Я говорю, как жалкий идиот! О милая, прости меня! – Осборн опустился на колени рядом с женой и умоляюще принялся ее гладить. – Мы оба одинаково вспыльчивы. Оба сходим с ума от этой чертовой неожиданной напасти. Хотя наши надежды рухнули, мы должны постараться и взять то, что удастся. Она тупица, однако она лучше, чем чванливое животное Уолдерхерст, и она имеет такое влияние на него, о котором он и не догадывается. Самодовольный сукин сын по-своему влюблен в жену. Она в силах заставить его что-то для нас сделать. Пристойно вознаградить нас. Давай поддерживать с ней дружбу.
– «Пристойно» начинается с тысячи в год, – прохныкала Эстер, невольно сдавшись перед раскаянием мужа, поскольку когда-то его любила и потому что была совершенно беспомощна. – Пять сотен в год – это непристойно.
– Нужно подольститься к ней, – проговорил Алек, продолжая ласкать жену. – Скажи ей, что приедешь, что она ангел и что ты уверена – визит в поместье спасет тебе жизнь.
Спустя несколько дней они прибыли в Полстри. Амира сопровождала их под предлогом ухода за своей госпожой; все трое устроились на новом месте и начали вести обычную жизнь, словно и не были гостями. Осборнам предоставили самые красивые и уютные комнаты в доме. Других гостей не предвиделось, и почти весь дом был в их распоряжении. Окна будуара Эстер выходили на живописные уголки сада, а портьеры с узором из цветов и птиц, подушки, книги и цветы превратили его в роскошное уютное гнездышко.
– Что же я буду делать, – пожаловалась Эстер в разговоре с Эмили в первый же вечер, когда сидела в мягком кресле у окна, вглядываясь в сумерки, – что же я буду делать, когда придется отсюда уехать? Я имею в виду, не только из этого дома, но и вообще из Англии, в ненавистную Индию.
– Вы так не любите Индию? – спросила Эмили. Ее что-то насторожило в тоне Эстер.
Эстер в исступлении продолжила:
– Не могу описать вам, как я ее ненавижу. Словно вернуться в место, противоположное раю.
Эмили проговорила с жалостью:
– Я не знала. Я… попробую что-нибудь сделать. Мне нужно поговорить с мужем.
А тем временем у Амиры выработалась странная прихоть – стремление чаще бывать в обществе Джейн Капп; Джейн вынужденно призналась госпоже, что от этой прихоти у нее «по коже мурашки бегают».
– Ты должна превозмочь свою неприязнь, Джейн, – сказала леди Уолдерхерст. – По-моему, причина кроется в цвете кожи женщины. Я и сама по-глупому робею в ее присутствии, однако с нашей стороны это нехорошо. Прочти «Хижину дяди Тома». Про несчастного набожного дядю Тома, про Легри, про то, как Элиза переплыла реку на льдине.
– Я читала эту книгу два раза, ваша светлость, – с искренним сожалением ответила Джейн. – Там пишут про всякие ужасы! Просто нет слов. Мы с мамой так плакали, так плакали! Да, полагаю, все дело в цвете кожи бедняжки. Я стараюсь относиться к ней по-доброму, вот только должна признаться, она меня нервирует. Задает столько вопросов, да каких-то странных, и при этом смотрит прямо в глаза. Вот на днях ни с того ни с сего спрашивает, люблю ли я большую Мэм Сахиб. Я сперва не поняла, о ком она, а потом выяснила, что это она в своей индийской манере именует так вашу светлость, причем она говорила о вас исключительно с почтением, а его светлость называла Божественным.