– Пахнет, как в больнице, – пробормотал он с досадой. – Что все это значит?
Лакей, которому он адресовал вопрос, вместо ответа смущенно повернулся к своему начальнику, пожилому дворецкому.
О присутствии в доме смертельно больного или умирающего может свидетельствовать лишь один признак, более однозначный, чем тяжелый запах антисептика, этот до отвращения неприятный дух стерильности: а именно шепот и неестественно приглушенные голоса. Лорд Уолдерхерст похолодел и внутренне напрягся, когда выслушал ответ дворецкого и осознал, с какой интонацией тот говорил.
– Ее светлость, милорд… Ее светлость очень плоха. Доктора от нее не отходят.
– Ее светлость?
Лакей почтительно отступил назад. Дверь в гостиную приоткрылась; на пороге стояла леди Мария Бейн. Куда только исчезла мудрая и жизнерадостная пожилая дама? Она выглядела столетней старухой, почти развалиной. Словно отпустила пружины, которые удерживали ее от распада и обыкновенно давали жизненный импульс.
– Иди сюда! – поманила она Уолдерхерста.
Уолдерхерст, охваченный ужасом, вошел в комнату, и она закрыла дверь.
– Наверное, следовало бы преподнести тебе дурную весть осторожно, – дрожащим голосом проговорила леди Мария, – однако я не буду этого делать. Не стоит ожидать многого от женщины, которая пережила то, что я пережила за последние три дня. Она умирает; возможно, в данную минуту уже мертва.
Леди Мария опустилась на диван и начала вытирать нахлынувшие слезы. Морщинистые щеки были бледны, и на носовом платке остались пятна от румян, к чему старуха отнеслась с полным безразличием. Глядя на измученную женщину, Уолдерхерст закашлялся, не в состоянии произнести ни слова.
– Может быть, ты окажешь мне любезность, – наконец произнес он со странной церемонностью, – и пояснишь, кого имеешь в виду?
– Эмили Уолдерхерст. Вчера родился мальчик, и с того момента она начала угасать. Вероятно, долго не протянет.
– Долго не протянет? – Маркиз резко втянул в себя воздух, лицо приобрело свинцовый оттенок. – Эмили?
Чудовищное потрясение проникло в ту часть его существа, где под эгоизмом и чопорностью были погребены человеческие чувства. Он говорил и действительно думал в первую очередь об Эмили.
Леди Мария продолжала плакать, не стесняясь.
– Мне уже за семьдесят, и последние три дня наказали меня за все грехи, которые я совершила с рождения. Я тоже была в аду, Джеймс. Когда она приходила в себя, она думала только о тебе и твоем несчастном ребенке. Не могу представить, что это за женщина, которая до такой степени заботится о муже. Теперь она добилась того, о чем мечтала, – она умирает за тебя.
– Почему мне никто не сообщил? – спросил Уолдерхерст все так же церемонно.
– Потому что она сентиментальная дурочка. Боялась тебя расстроить. Эмили следовало затребовать тебя домой, а дома доводить до истерики, заставляя танцевать вокруг себя.
Никто другой не смог бы иронизировать над подобного рода поведением с бо́льшим ехидством, чем леди Мария, однако последние три дня довели ее практически до нервного срыва, и она совершенно растеряла свой сарказм.
– Эмили писала мне веселые письма…
– Она писала бы тебе веселые письма, даже сидя в котле с кипящим маслом, если хочешь знать мое мнение, – перебила его леди Мария. – С ней обходились чудовищно и пытались убить, а она боялась обвинить преступников из опасения вызвать твой гнев. Ты знаешь за собой эту отвратительную манеру, Джеймс, – если вобьешь себе в голову, что затронуто твое достоинство, сразу начинаешь злиться.
Лорд Уолдерхерст стоял, опустив руки по швам, сжимая и разжимая кулаки. Ему не хотелось верить, что лихорадка повредила мозг, однако неужели это происходит с ним на самом деле?
– Мария, дорогая, я не понял ни единого твоего слова, но я должен немедленно ее увидеть.
– И убить, если она еще дышит! Ты не тронешься с места. Слава богу, здесь доктор Уоррен.
Дверь открылась, и вошел доктор. Он только что держал в своей руке безжизненную руку умирающей женщины; ни один врач не мог после этого выйти к родственникам, не нацепив на лицо соответствующего выражения.
В доме, где лежит умирающий, все невольно понижают голос, независимо от того, насколько далеко находятся от комнаты больного. Леди Мария выкрикнула громким шепотом:
– Она еще жива?
– Да, – ответил Уоррен.
Уолдерхерст повернулся к доктору.
– Я могу ее видеть?
– Нет, лорд Уолдерхерст. Пока не время.
– Означает ли это, что последние минуты еще не наступили?
– Когда этот момент наступит со всей очевидностью, вас позовут.
– Что я должен делать?
– Ничего. Только ждать. Брент, Форсайт и Блант от нее не отходят.
– Я нахожусь в полном неведении. Кто-то должен мне все рассказать. У вас есть несколько минут?
Они направились в кабинет Уолдерхерста, святая святых Эмили.
– Леди Уолдерхерст очень любила сидеть здесь одна, – заметил доктор Уоррен.
Уолдерхерст догадался, что жена писала письма за его столом. Здесь лежали ее ручка с пером и настольный бювар. Вероятно, у Эмили выработалась странная причуда: писать письма мужу и сидеть при этом в его кресле. Вполне в ее духе. Увидев на журнальном столике наперсток и ножницы, Уолдерхерст содрогнулся.
– Почему от меня все скрывали? – повторил он свой вопрос.
Доктор Уоррен сел и начал объяснять Уолдерхерсту, почему его держали в неведении. В процессе объяснений доктор мысленно отметил один факт, который его зацепил, – собеседник повернул к себе женский бювар и принялся механически открывать и закрывать его.
– Вот что я хочу знать: в состоянии ли жена общаться со мной? Я хочу с ней поговорить.
– Понимаю вас, – уклончиво ответил доктор Уоррен. – При подобных обстоятельствах это вполне естественное желание.
– Вы полагаете, она не может меня слышать?
– Увы, я не могу сказать точно.
– Мне очень тяжело, – выдавил из себя Уолдерхерст.
– Я должен кое-что сообщить вам, лорд Уолдерхерст. – Доктор Уоррен не сводил с собеседника внимательных глаз. В прошлом он не обольщался насчет этого человека и теперь задумался, насколько тот будет растроган, узнав жестокую правду, – если его вообще может что-то растрогать. – Еще до болезни леди Уолдерхерст совершенно недвусмысленно изложила мне свое единственное пожелание. Она настоятельно просила, чтобы я дал слово – которое я не дал бы без вашего позволения, – что если возникнут обстоятельства, когда придется пожертвовать одной жизнью, то это должна быть ее жизнь.
Уолдерхерст вспыхнул. Сквозь свинцовую бледность его щек пробилась краска.
– Она просила вас?..
– Да. И к сожалению, этого не забыла. Когда она бредила, она молилась, причем, вероятно, обращалась ко мне, как к божеству, заклиная не забыть ее отчаянную просьбу. Когда ее сознание прояснялось, она вела себя мужественно. Она спасла вашего сына благодаря невероятной способности переносить страдания.
– Выходит, если бы она переживала больше за себя, чем за жизнь ребенка, она не была бы сейчас в столь ужасном состоянии?
Уоррен наклонил голову.
Лорд Уолдерхерст подхватил вяло болтавшийся на шнурке монокль и водрузил на место, чтобы посмотреть доктору в лицо. Его руки дрожали. Даже привычный жест выглядел судорожным.
– Богом клянусь, – выкрикнул он, – будь я дома, ничего не случилось бы!
Он привстал и оперся о стол дрожащими руками.
– Совершенно очевидно, что она готова быть разорванной на куски, стремясь дать мне то, чего я желал. Да простит меня Господь Бог, но я скорее удавил бы младенца собственными руками, чем потерял ее!
Стало ясно, что высокомерный, замкнутый в своей скорлупе консервативный пожилой аристократ достиг точки кипения. На Уолдерхерста было страшно смотреть. Гордыня слезала с него клочьями. На лбу выступил холодный пот, подбородок трясся.
– Сейчас, – рявкнул он, – мне плевать на ребенка. Мне нужна она и только она. Я хочу видеть ее, хочу говорить с ней, живой или мертвой. Если в ней еще теплится хоть капля жизни, Эмили непременно меня услышит!
Доктор Уоррен сидел, удивленно глядя на Уолдерхерста. Он многое знал о человеческой природе, в том числе такое, о чем не ведало большинство его коллег. Он знал, что Жизнь – непостижимая штука и даже гаснущий огонь порой можно раздуть и вновь заставить вспыхнуть посредством материй более тонких и неуловимых, чем те, что наука обычно рассматривает как движущие силы природы. Он изучил характер умирающей женщины, лежавшей сейчас в постели на втором этаже, и понимал, что ее удерживала на этом свете лишь божественная страсть к эгоистичному мужу. Доктор видел эту страсть в измученных глазах женщины в часы смертельной агонии.
– Не забудьте, – молила она. – Отче наш, сущий на небесах! Не дай им забыть. Да святится имя Твое.
Мужчина, который стоял перед доктором, тяжело опираясь о стол дрожащими руками, представлял из себя в этот момент душераздирающее зрелище. Ни один человек, знакомый с ним ранее, не узнал бы его сейчас.
– Я хочу видеть жену до того, как она совершит последний вдох, – произнес он хриплым прерывистым шепотом. – Я хочу говорить с ней. Позвольте мне ее видеть.
Доктор Уоррен медленно опустился на стул. Что, если у женщины есть один шанс из тысячи? Шанс услышать, как голос этого сухого равнодушного человека позовет ее назад к берегу, от которого она отплыла? Никому не дано знать, на какие чудеса способно любящее человеческое существо, даже когда его телесная оболочка распадается, чтобы выпустить душу на волю.
– Я переговорю с коллегами. Вы обещаете держать себя в руках?
– Да.
К спальне леди Уолдерхерст примыкал небольшой будуар, который врачи превратили в совещательную комнату. Двое из троих стояли у окна и переговаривались шепотом.
Уолдерхерст приветствовал их кивком и отошел в сторонку, к камину. Сейчас ему было не до церемоний.
Доктор Уоррен присоединился к беседе коллег у окна. Лорд Уолдерхерст уловил лишь две фразы.