Проворачивались цилиндры размещенной в днище сундука шарманки, и из фыркающих труб в зимний воздух вырывались звуки мелодий, под которые маленькие актеры и исполняли свои сценки. Деревянная труппа состояла, по меньшей мере, из дюжины марионеток в милых костюмчиках.
Играли они «Мешок Крампуса», очень старую пьесу, которую в Габене традиционно показывали незадолго перед Новым годом. В «Мешке Крампуса» рассказывалась история Маленького Джека, мальчика, который себя плохо вел и к которому в новогоднюю ночь явился вовсе не Человек-в-красном с мешком подарков, а злобный рогатый Крампус с мешком, в который он засунул Джона-пуговку, младшего брата Маленького Джека. Крампус перепутал братьев и похитил того, который хорошо себя вел. И тогда, несмотря на собственный страх, Маленький Джек отправился в Глухую Чащу искать брата…
Это была местами страшная, но в целом добрая праздничная история о раскаянии и исправлении ошибок. Маленький Джек, претерпевая невзгоды и опасности в заснеженном лесу, из плохого мальчика постепенно стал хорошим, спас брата и обманул страшного Крампуса. Ну а в самом конце к братьям таки пришел Человек-в-красном и подарил им множество подарков.
В Габене не сыскать того, кто бы не любил эту историю: у нее был счастливый конец, она наполняла теплом даже самую студеную душу.
Куклы Шапиро в очередной раз показывали хорошо знакомую зрителям историю, но все, и дети, и взрослые, неизменно вздрагивали на страшных моментах и заливались смехом на забавных, словно никогда прежде не слышали ее.
Монолог Крампуса о плохих детях так и вовсе заставил зрителей замереть – каждому в тот момент показалось, будто злобный дух зимы припомнил их личные проделки и неблаговидные поступки.
И все же в толпе стоял тот, кому происходящее крайне не нравилось. Единственный из всех, он пристально оценивал каждое движение кукловода Шапиро, подмечал каждую мелочь как в оформлении сундука-балаганчика, так и в декорациях, и в нарядах деревянных актеров.
Высокая черная фигура застыла среди довольных зрителей – никто не обращал на нее внимания, хотя выглядела она весьма примечательно и отнюдь не празднично: черное, как душа убийцы, пальто, шляпа-двууголка, кроваво-красный шарф и белая носатая маска. Господин этот опирался на трость и при этом держал на поводке ворочающееся у его ног существо, похожее на средних размеров собаку – существо было одето в вязаную серую курточку, на его круглой покатой голове сидела такая же вязаная шапка, а из шести рукавов (или это были штанинки?) торчали шесть длинных тонких ног.
«Собачка» вовсе не была «необычной», как сказала заметившая ее девочка, – потому что это была отнюдь не собака. Это была здоровенная блоха, и от того, чтобы вцепиться в чью-то ногу, ее останавливала лишь сомкнувшаяся на поводке твердая рука хозяина.
Кукольник Гудвин из переулка Фейр не мог пройти мимо, завидев балаганчик Шапиро. На какое-то время он забыл о своих делах, смешался с толпой и принялся подмечать все недостатки в постановке и в мастерстве своего коллеги – или, правильнее будет сказать, конкурента.
Он видел все слабо натянутые или, напротив, слишком перетянутые нити марионеток Шапиро, не упускал ни одного случая, когда куклы неловко спотыкались или дергались невпопад, но сильнее всего его раздражали манеры самого кукловода и его вид.
По мнению Гудвина, Шапиро был ужасным кукловодом. Начать с того, что он просто так заявился в Тремпл-Толл со своими финтифлюшными папперетками и даже не полюбопытствовал, будут ли ему здесь рады местные кукольных дел мастера. Но важнее было то, как он вел представление, то, какой костюм он выбрал, и то, с какими трагизмом и недопустимой экспрессивностью он двигался.
Таких кукольник Гудвин из переулка Фейр звал «манерниками» – эти кукловоды забывали о том, что они никакие не актеры, что пьесу должны показывать вовсе не они, а их куклы. Чем кукловод неприметнее, считал Гудвин, – тем лучше. Что касается Шапиро, то он привлекал слишком много внимания к самому себе. Маяча над балаганчиком и дергаясь, словно в предсмертных конвульсиях, он разрушал атмосферу происходящего на своей сцене. Ну а зритель… зритель хоть обычно и слеп, когда дело касается нитей, но даже такой близорукий болван, как он, этот зритель, в какой-то момент поймет: это просто театр, все не по-настоящему… И осознав это, зритель прекратит верить и сопереживать – он начнет гадать: а как там все устроено и что именно человек с крестовинами-вагами делает со своими пальцами, чтобы кукла наклонилась или опустила голову? И вот уже никого не волнует история, которую показывают деревянные актеры…
Манерники не понимали этого, в них погибали гении подмосток, их амбиции требовали признания, а лица – взглядов.
Гудвин же был из «скрытников» или «закулисников» – из тех, кого не видно за ширмой-падугой. Из тех, кто манипулирует и управляет куклами незаметно, ведь если их или крестовины в их руках заметят, все представление провалится.
Поэтому Гудвин глядел на Шапиро и его кукол с нескрываемым презрением. В его глазах тот уже провалился – он делал все неправильно.
Наблюдая за тем, как Шапиро крутит ручку и задники сменяются, Гудвин поморщился под своей маской.
– Я даже отсюда вижу, что фоны потрескавшиеся и дряхлые. Стоило их подкрасить, Шапиро…
Гудвин оглядел зрителей, ожидая, что сейчас и дети, и взрослые начнут тыкать пальцами и смеяться, указывая этому наглецу-манернику на все его недоработки, но с раздражением отметил лишь улыбки на раскрасневшихся от холода лицах и восхищенно взирающие на представление глаза.
«Видимо, у них всех беда со зрением, а очки они забыли дома. Но, быть может, там, где их подвели глаза, их уши явят им суть шарлатанства Шапиро?»
– Хм… так я и думал… – проворчал Гудвин, с презрением слушая очередную заигравшую мелодию, как только декорации переменились. – Музыка повторяется! Плохой пюпитр – очень плохой пюпитр… Он не удосужился написать музыку отдельно к каждой из сцен. Повторы – признак бездарности и дурачины! Верх непрофессионализма…
Но и повторяющиеся мелодии нисколько не смутили зрителей.
«Ну что за непритязательная публика? – возмутился кукольник Гудвин. – Не видят, не слышат. Что ж, ладно. Но что они скажут о сценарии? Плохую пьесу от хорошей отличит даже пьяная крыса из портового кабака…»
– Бездарно, – заметил Гудвин. – Никчемная пьеска. Глупые реплики. Лишние персонажи…
Он повернул голову и ткнул тростью стоявшего рядом пухлого мальчика, завороженно следившего за представлением.
– Эй ты, толстяк!
Мальчик недоуменно обернулся к окликнувшему его господину и вздрогнул – настолько жутко тот выглядел.
– Тебе нравится это глупое представление?
– Что?
– Представление нравится, толстяк? Отвечай.
Мальчик открыл рот, но не для того, чтобы ответить. Губы его задрожали, и он заплакал.
– Вот и я говорю: гадость. Шапиро – бездарь и картонщик, каких поискать. Знаешь, что я говорю о таких, толстяк? Я говорю о таких: «Фу!» Он что, не понимает, как глупо выглядит? Неужели он полагает, что никто не видит: Маленький Джек и Боб-хромоножка исполняют одну и ту же роль – без какой-либо из этих кукол пьеса бы только выиграла. Да и Крампус заметно переигрывает. Ты согласен?
Мальчик, вытирая слезы кулачками, скрылся в толпе, торопясь сбежать от этого злого господина.
Ну а кукольник Гудвин продолжил негодовать:
– Так испортить «Мешок Крампуса»… Ну ничего, Шапиро, я преподам тебе несколько уроков кукольного мастерства и цеховых манер. Что?! – воскликнул он вдруг. – Вы видели?! Нет, ну вы видели?! Он задел сундук! Задел локтем сундук!..
***
Колеса скрипели. Мистер Шапиро вошел в Заплатный переулок.
Кукловод больше не походил на того великолепного господина, который каких-то полчаса назад давал представление на праздничной ярмарке. Цилиндр-башня исчез в сундуке, как и маска. От театрального образа остались лишь длинные, торчащие в стороны усы. Вся таинственность господина Шапиро развеялась, стоило лишь переменить костюм. Теперь это был обычный человек в залатанном пальто, дырявом шарфе и засаленном котелке. Озябшие руки в перчатках-митенках сжимали ручку сундука на колесах, пухлый нос раскраснелся, на синих губах был снег.
Он кряхтел и морщился, из горла лез сухой кашель.
Представление имело определенный успех, но это была лишь первая постановка из тех, что он запланировал. На очереди – Скверный сквер, где располагалась одна из самых больших ярмарок в Тремпл-Толл. А после него – Пыльная площадь, Поваренная, Чемоданная и Неми-Дрё.
Если все пройдет как надо, то денег хватит, чтобы незадолго перед полуночью дать представление в самом пассаже Грюммлера – кукловод знал, что его туда пустят только в том случае, если он преподнесет парочку подарков господину смотрителю пассажа и тамошнему полицейскому.
Мистер Шапиро прикинул в уме, сколько он выручил с прошлого представления, и улыбнулся – сейчас он доберется до сквера и купит сочную, дымящуюся сосиску и большую кружку клюквенного грога. От мысли об обеде на душе потеплело.
– И не забыть попробовать имбирный пряник… – пробормотал он себе под нос. – Они выглядят очень вкусными…
– Они и на вкус очень… вкусные, – раздался скрежещущий голос за спиной, и мистер Шапиро обернулся.
В нескольких шагах от него стоял высокий господин в двууголке и носатой маске. На поводке он держал… – мистер Шапиро сперва не поверил своим глазам! – блоху в вязаном костюмчике.
– Вот только вы не попробуете имбирный пряник, Шапиро, – добавил человек в маске.
– Мы знакомы? – испуганно спросил мистер Шапиро.
– Я знаком… – сказал человек в маске, – с вашим кошмарным представлением, которое вы осмелились показать на площади Семи Марок.
– Кошмарным?
– Вы все безнадежно испортили, Шапиро. Вам должно быть очень стыдно.
– Что? Но почему?! Зрителям понравилось…
– Зритель глуп. Он слеп и глух. Но я нет. Вы нанесли мне глубокую рану своей бездарностью. То, как вы изобразили «Мешок Крампуса», – это худшее кукольное представление, которое я видел за последний год.