когда они мигрировали на север. Отец Анатоля, Поль Бройяр, поступал таким образом, но только во время рабочего дня. Он был высококвалифицированным плотником. Он проходил как белый в течение дня, чтобы присоединиться к союзу плотников и получить работу. В конце дня он возвращался домой к семье, которая, во всех отношениях, была абсолютно черной. Демонстрируя как серьезность, так и абсурдность такого поведения относительно цвета кожи в ту эпоху, форма перехода в дневное время имела широкое распространение среди светлокожих «черных». Молодой Анатоль имел образцы для подражания, даже близкую модель для подражания, в том, как обращаться со своеобразным институтом американской цветовой политики.
Есть такая шутка, которую люди рассказывают о Майкле Джексоне: «Только в Америке бедный маленький черный мальчик мог вырасти и стать богатой белой женщиной». Бройяр так и не разбогател (и его никогда не принимали за женщину), но он прошел другую часть пути. Он рос как чернокожий, будучи мальчиком и студентом Средней школы для мальчиков в Бруклине и в Бруклинском колледже. В то время он всей душой полюбил европейскую и американскую литературу и классическую, и популярную. Он захотел стать писателем, великим американским писателем, и ему было чем поделиться: знанием городской жизни о Бруклинском детстве вперемешку с не по годам развитой литературной эрудицией.
Ближе к концу Второй мировой войны, живя жизнью черного, Бройяр познакомился с черной женщиной. У них родился ребенок. Анатоль пошел в армию. Видимо, в тот период в ответ неизвестно на что Бройяр решил пересмотреть собственную расовую идентичность. Обстоятельства этого покрыты мраком. Но затем, вернувшись из армии, Бройяр бросил своих жену и ребенка и уехал в деревню Гринвич в Нью-Йорке. Там маленький черный мальчик из Бруклина начал жизнь в новом обличье. Анатоль Бройяр стал белым.
В деревне он стал местным рассказчиком, публиковал очерки, купил книжный магазин, стал учителем письма в Новой школе социальных исследований и Нью-Йоркском университете, опубликовал еще один сборник очерков, женился на белой женщине, получил огромный контракт на книгу, написал автобиографический роман, который так и не закончил, получил работу в «Нью-Йорк Таймс» в качестве ежедневного книжного обозревателя и, в конечном итоге, переехал в пригород Коннектикута, где выбранная им идентичность могла быть еще более безопасной, чем данная ему от рождения социальная идентичность.
Бройяр мог бы бороться против ограничительных условий своей жизни чернокожего человека. Но поскольку у него была возможность и, я уверен, целый ряд других причин, он решил не делать этого. И когда он сменил расовую принадлежность, он изменил идентификацию, связанную с ней – ограничения, с которыми он должен был столкнуться, новые возможности, которые он получил, и пути, по которым он мог следовать. Его встретили с разными ожиданиями. Он мог жить в разных местах, например, в Вест-Виллидж, не испытывая при этом сегрегации в отличие от жизни в Бедфорд-Стьювесанте или Гарлеме. Он мог иметь доступ к различным ресурсам, таким, как банковский кредит на покупку или аренду магазина или сети профессиональных контактов, которая могла принести предложение о работе от «Нью-Йорк Таймс» – все, что было бы для него недоступно, если бы он остался черным. Он мог знать разных людей. Он мог жениться на разных людях. Его дети могли посещать различные школы. Он смог стать кем-то иным, а не писателнм. Как белый человек, он шел по тем же улицам в Вест-Виллидж, где он ходил, будучи черным человеком. Его общество имело те же законы и учреждения. Сам он имел такие же таланты, слабости, психологические черты, культурные убеждения, те же предпочтения, отношения, ценности и так далее. Все было то же самое. Отличалась его социальная идентичность. Он был теперь белый человек, а не черный. Его социальное положение было иным. Из этого положения его жизнь могла пойти совершенно другими путями.
Обычно мы думаем, что раса коренится в сущности, возможно биологической, возможно, культурной и является неотъемлемой и определяющей. Но история Бройяра, как тысячи других историй, нарушает эту тенденцию. Ничего из его сущности, биологической или культурной, не изменилось, когда он перешел в мир белокожих людей. Он был тем же человеком. Отличались лишь условия, в которых он находился.
С нашей точки зрения, он обменял один набор личной идентификации на другой, тот, который подразумевался для черных в то время в том месте на тот, что подразумевался для белых в то время в том месте. И после этого обмена его жизнь изменилась.
Как я уже сказал, я психолог. Мое дело заглядывать внутрь людей, чтобы понять причины их поведения и достижений. Но оба наших исследования, показывающие, как работает угроза подтверждения стереотипа, которая идет рука об руку с определенными социальными идентичностями в школе и во время тестов и которая может существенно повлиять на интеллектуальные показатели, и история Бройяра, показывающая в реальной жизни, как измененная социальная идентичность может привести к совершенно другим условиям жизни, – все это укрепили мое убеждение в идее личной идентификации, что она реальна и что она может быть недооценена как причина наших действий и результатов.
Я позаимствовал термин «идентификация» из бихевиорального подхода, преобладавшего в научной психологии на протяжении большей части двадцатого века. Он относится к тем условиям в окружении, которые вознаграждают некоторые виды поведения и наказывают другие, тем самым определяя, как мы реагируем на окружение и что узнаем. Такие случаи в бихевиоризме называются условными реакциями. В значении, которое я использую для этого термина, идентификация – это условия, с которыми вы должны иметь дело в окружении, чтобы функционировать в нем. И личная идентификация – это идентификация, которая особенна для вас потому, что у вас есть данная социальная идентичность – такие вещи, как доступность банковского кредита для Бройяра только тогда, когда он стал белым, или заниженные ожидания от умственной активности, с которыми могут столкнуться пожилые люди, или социальное отчуждение, которое может испытать южанин, когда его акцент услышат на коктейльной вечеринке в Новой Англии. Все это личная идентификация.
Она возникает из того, каким образом окружение организовано вокруг идентичности, и от того, насколько идентичности в окружении стереотипны. Подумайте о типичной американской школьной столовой, где рассадка, как известно, сегрегирована по расе. Представьте себе, какая личная идентификация создается для белокожего и чернокожего студента, когда они входят – идентификация, о которой они знают слишком хорошо, просто понимая школьную культуру и общество в целом. Белый ученик знает, например, что если он сидит с «черными» учениками, то о нем можно судить сомнительно, как будто он пытается показаться крутым изо всех сил, или он неискренний, или нетактичен к расе и так далее. Он мог волноваться, что его встретят холодно, что он скажет что-нибудь, что будет неправильно воспринято, что он не поймет культурный контекст. Черный ученик в кафетерии тоже осознает личную идентификацию. Он знает, что, если он сидит с белыми учениками, другие черные ученики могут счесть его предателем, или, возможно, расценить это как желание быть человеком светлой расы. Он может беспокоиться, что белые ученики не поймут, какое давление он испытывает в школе, что он не сможет перед ними открыться, не заставив их почувствовать себя виноватыми. Он может волноваться, что попадет под риск вызвать неодобрение. В этом кафетерии представлены тяжелые личные идентификации, которые привносят расовую историю нации в повседневную жизнь учеников. Чтобы объяснить расовую сегрегацию в столовой, нет необходимости постулировать даже йоту групповых предрассудков со стороны любого ученика в комнате. Сегрегация может возникнуть исключительно для того, чтобы избежать плохих личных идентификаций для двух групповых идентичностей в данном помещении.
В этом очевидна наша тема. Как и в политике, все идентичности локальны. Они произрастают из местных особенностей, местных личных идентификаций.
3
Тем не менее пока этот (основанный на личной идентификации) взгляд на социальную идентичность развивался, я почувствовал, что нечто скрытое в нашем мышлении необходимо прояснить. Я заметил, что большинство личных идентификаций, которые, как я подумал, способны повлиять на нас – наши мысли, чувства и действия – были личными идентификациями, которые либо угрожали человеку, как в случае угрозы подтверждения стереотипа, либо ограничивали доступ человека к возможности, как ограничения в бассейне. Личные идентификации, которые имели наибольшее значение в нашем функционировании, казалось, угрожали нам или каким-то образом ограничивали нас.
Мысль брезжила где-то на подкорке мозга, когда я вернулся в свой кабинет в Стенфорде после лекции в Институте Редклифа в Кембридже, штат Массачусетс, и прочитал почту. Институт Редклифа раньше был колледжем Редклифа – известным женским колледжем, отделением Гарвардского университета, и располагался неподалеку от Гарвардской площади. Теперь это выдающийся институт перспективных исследований, где всемирно известные ученые и исследователи работают над проектами в течение года. В моей аудитории были преимущественно студенты из колледжей Гарварда и районов Бостона. Я говорил о социальных идентичностях и личной идентификации, которые были связаны с ними. Я перечислил семь из них на слайде презентации, такие идентичности, как: возраст, пол, сексуальная ориентация, раса, профессия, национальность и политические взгляды. Я счел, что мой перечень получился всесторонним. Но, вернувшись в Калифорнию и открыв почту, я прочел следующее сообщение:
«Сегодня я имела удовольствие услышать вашу лекцию в Редклиффе на тему «Стереотипы и идентичность». Она мне понравилась. Я выпускница Стэнфорда (1998), страдающая биполярным расстройством. Я имею непосредственное отношение к теме личной идентификации и тому подобного. Даже когда я здорова, я беспокоюсь, что меня будут считать сумасшедшей. Я трачу большую часть времени, стараясь сойти за нормального члена общества. Однако, когда я посещаю группу поддержки больных маниакально-депрессивным психозом, я чувствую себя более свободной и становлюсь более открытой. Тем не менее я не могу рассказать об этом в формате: «вопрос-ответ», не дай бог, когда-нибудь у меня будут проводить собеседование люди, слышавшие мое интервью, и я подвергнусь дискриминации. Меня грызет мысль о том, стоит ли мне поделиться информацией о моем расстройстве с людьми, с которыми я живу (я сейчас живу в доме для людей с психическими расстройствами, так что теперь мне легче) или же с людьми, которых я знаю в других сферах, в том числе моей семьей. Состояние психического здоровья не было упомянуто в вашем списке расы, религии и т. д. Оно часто не учитывается. Однако я восприняла то, что вы не назвали мой случай, в качестве ключевого сигнала, как вы говорите, значит, мое расстройство превосходит то, из чего можно сделать список. Пожалуйста, не стесняйтесь поделиться моей историей с другими без и