[139]. Эссеист Брук Аллен идет еще дальше: «Западноевропейская литературная традиция, похоже, порождена печальным обществом алкоголиков, завзятых игроков, страдающих маниакально-депрессивными психозами, сексуальных маньяков и сочетающих две, три, а то и все вышеперечисленные черты людей»[140].
Американский психиатр Арнольд Людвиг опубликовал обширное исследование[141] под названием «Цена величия» (The Price of Greatness): по его данным, 87 % знаменитых поэтов и 77 % выдающихся прозаиков страдали тем или иным психическим заболеванием – это намного превышает показатели, присущие представителям менее творческих сфер деятельности (например, бизнеса, науки, политики или военного дела). Разница в склонности к биполярному расстройству была обнаружена даже у студентов: те из них, кто посещал семинары по поэзии, были более подвержены этому заболеванию. Поэты и писатели также более склонны к проявлениям депрессии и шизофрении. Вовсе не удивительным является и то, что среди представителей этих профессий чаще встречаются алкоголики, наркоманы, пациенты психиатрических клиник и самоубийцы.
Может ли быть так, что душевную болезнь вызывает какая-то особенность писательской жизни, будь то одиночество, отчаяние или постоянный самоанализ? Возможно. Однако исследования с участием родственников творческих людей показали, что свою роль играет и генетика[142]. В семьях людей с психическими расстройствами обычно есть занимающиеся творчеством (чаще всего это кто-то из ближайших родственников), и наоборот: в семьях художников и писателей часто встречаются случаи ментальной неуравновешенности (и наблюдаются случаи суицида, наркотической зависимости, пребывания под наблюдением в специализированных учреждениях).
Рис. 23. Стивен Кинг пишет, что он не верит в миф, связывающий наличие зависимости и литературную одаренность. Впрочем, многие отрывки из его мемуаров довольно показательны[143]
Изучая безумные фантазии Джеймса Тилли Мэтьюса, мы видим, как больное сознание силится оправдать порожденную им же самим бессмыслицу: человек создает целую историю, слышит чьи-то голоса и все больше убеждается в собственной значимости. Над случаем Мэтьюса можно сочувственно покачать головой, но на самом деле мы все похожи на него гораздо больше, чем можем себе представить. Наш мозг постоянно занят извлечением смысла из заполняющей сознание информации; хотя истории, придуманные здоровыми людьми, не похожи на истории шизофреников, они также могут быть не совсем нормальными. Это цена, которую мы платим за возможность иметь фантазию.
В 1962 году человеческий мозг был подвергнут необычной операции под руководством нейрохирурга Джозефа Богена; тот убедил пациента с тяжелой формой эпилепсии согласиться на достаточно рискованную процедуру[144]. Сначала врач просверлил в черепе больного небольшие отверстия. Используя ножницы, он прорезал одну из защитных оболочек мозга и осторожно разделил полушария мозга – его интересовало мозолистое тело, сосредоточивающее в себе переносящие импульсы нервы. Словно перерезающий телефонный кабель диверсант, Боген взялся за скальпель и разрезал мозолистое тело. Он буквально расщепил мозг: левое и правое полушария больше не могли обмениваться информацией. Затем хирург скрепил фрагменты костей небольшими зажимами, зашил пациенту кожу и стал ждать результата.
Боген не был сумасшедшим ученым. Разумеется, операция была небезопасна, однако пациент, бывший десантник, страдал от смертельно опасных припадков, не поддававшихся обычным методам лечения. Боген предполагал, что рассечение мозолистого тела приведет к уменьшению частоты этих припадков или их полному исчезновению. Это подтверждали исследования на животных; хирургу также было известно о людях, у которых припадки ослаблялись после возникновения опухоли или травм, затронувших мозолистое тело.
Врачу повезло, и операция увенчалась успехом. Несмотря на то что пациент продолжал сталкиваться с припадками, их частота и сила заметно уменьшились. Самым поразительным, однако, было полное отсутствие побочных эффектов: в дальнейшем мужчина не выказал каких бы то ни было признаков нарушений душевного здоровья.
До появления фМРТ-сканеров и других способов получения изображений мозга подобные случаи считались чудом. Во многом благодаря таким пациентам ученые смогли получить данные, легшие в основу исследований о работе полушарий; было обнаружено, что левое специализируется на речи, мыслительной деятельности и создании гипотез[145], а правое занимается распознаванием лиц, фокусировкой внимания и выполнением визуально-моторных действий.
Ведущий специалист в области исследований расщепленного мозга, Майкл Газзанига выделил участок левого полушария мозга, отвечающий за выделение смысла в потоке получаемой информации. Работа этой группы нейронов заключается в том, чтобы организовать значения в связный поток человеческого опыта – или, иными словами, в фантазию. Газзанига назвал эту структуру «интерпретатором»[146].
Мозг активируется по довольно сложной схеме. Из-за этого визуальная информация, поступающая в правый глаз, передается в левое полушарие, и наоборот; в неповрежденном мозге полушария обмениваются визуальной информацией через мозолистое тело. Но у людей с расщепленным мозгом информация остается заключенной в одном полушарии и не поступает в соседнее.
Группа Газзаниги провела серию блестящих экспериментов: они предлагали пациентам с расщепленным мозгом смотреть на точку в центре монитора. Через некоторое время справа и слева от точки начинали на короткое время появляться различные картинки. Картинки, появлявшиеся слева, обрабатывались только в правом полушарии, а информация о находившихся справа поступала только в левое.
Рис. 24. Эксперимент Майкла Газзаниги
В одном из экспериментов[147] Газзанига показывал участнику две картинки одновременно: предполагалось, что левое полушарие будет обрабатывать фотографию куриной лапы, а правое – изображение зимнего пейзажа. После этого перед испытуемым были разложены несколько картинок. Учитывая то, что правая сторона человеческого тела управляется в основном левым полушарием, а левая – правым, неудивительно, что правой рукой испытуемый указывал на фотографию курицы, а левой – на лопату для уборки снега.
Испытуемого спрашивали, почему он выбрал две картинки. Первая часть ответа обычно была совершенно логична: «Я выбрал курицу, потому что вы показали мне фотографию куриной лапы». Человек мог объяснить свой выбор, поскольку фотография лапы предъявлялась левому полушарию, отвечающему за речь. Однако правое полушарие не связано с языковыми функциями: испытуемый не мог дать правильный ответ на вопрос «Почему вы выбрали лопату?».
Вас могут смутить эти зигзаги влево-вправо, однако поверьте – все довольно просто. Сторона мозга испытуемого, ответственная за общение с экспериментаторами (левая), не знала о том, что правое полушарие восприняло картинку снежного пейзажа. Все, что было известно этой стороне, заключалось в том, что левая рука (контролируемая правым полушарием) выбрала картинку, связанную со снегом. Тем не менее, когда ученые спрашивали: «Почему вы выбрали лопату?» – испытуемый быстро и уверенно отвечал: «Потому что она нужна для очистки курятника».
Газзанига и его коллеги варьировали задания. Так, при предъявлении забавной картинки правому полушарию пациента с расщепленным мозгом они наблюдали возникновение смеха. Следовал вопрос: «Почему вы смеетесь?» Левое полушарие испытуемого, ответственное за реагирование на вопросы, не обладало нужной информацией, поскольку не знало о шутке; впрочем, это не мешало ему придумать объяснение. Испытуемый утверждал, что он только что вспомнил нечто смешное. В другом случае предъявлялось изображение слова «ходить». Испытуемый вставал и начинал перемещаться по комнате. Когда экспериментатор спрашивал, куда он собрался, тот немедленно изобретал историю – и начинал в нее верить, – что он испытывает жажду и ищет напиток.
Эти модели поведения наблюдались у многих пациентов с расщепленным мозгом. Левое полушарие играло роль типичного всезнайки; оно не могло признать, что не знает ответа на вопрос. Оно не переставало искать объяснения и было бы более склонно выдумать их, но не оставлять явление без причины.
Если бы исследования Газзаниги были применимы только к нескольким десяткам прошедших серьезную операцию эпилептиков, они не представляли бы особого интереса. Однако они играют большую роль в понимании функций и устройства здорового мозга. Фантазия начинается не тогда, когда скальпель проникает в мозолистое тело; операция всего лишь позволяет изучить этот загадочный феномен.
То, что позволяет нам фантазировать, можно представить как гомункула, крошечного человечка, обитающего на несколько сантиметров выше левого глаза. Он во многом похож на великого сыщика Шерлока Холмса, образом которого вдохновлялись создатели таких криминалистических сериалов, как «C.S.I.: Место преступления». Сэр Артур Конан Дойл изобразил Холмса гением криминалистики: он обладает сверхъестественной способностью видеть всю цепочку фактов и событий, приведших к преступлению, – будь то любовная интрижка, попытка кого-то отравить или путешествие по Америке с Бригамом Янгом[148] и мормонами.
Вышеперечисленные детали – из повести «Этюд в багровых тонах». Она начинается с введения, написанного доктором Ватсоном; по сути, его функции сводятся к подчеркиванию таланта Холмса. Ватсон встречает Холмса в задымленной химической лаборатории, где тот оттачивает новые методы расследования. Холмс, высокий и изящный, поворачивается к Ватсону и пожимает ему руку. Затем – первый из сотен тысяч раз – гениального детектива о