Это удивительно, поскольку люди готовы представить и допустить удивительные вещи: что волки могут сдувать дома; что человек может стать отвратительным насекомым, как это произошло в «Превращении» Франца Кафки; что ослы могут летать, разговаривать и петь песни в стиле R&B, как в мультфильме «Шрек»; что «мертвый, но живой появившийся без отца богочеловек [Иисус] может одаривать бессмертием»[200]; что белый кит может быть воплощением дьявола; что путешественники во времени могут переноситься в прошлое и изменять будущее, убив лишь одну бабочку (так было в «И грянул гром» Рэя Брэдбери).
В общем, люди готовы представить практически что угодно, пока дело не касается моральных норм. Эту особенность подметил еще философ Дэвид Юм[201]: мы не поддержим мысль, что плохое является хорошим, а хорошее плохим[202].
Вот как Достоевский не написал «Преступление и наказание»: Раскольников убивает процентщицу и ее сестру, а затем признается в этом семье и друзьям; все они проливают огромное количество слез; Раскольников – хороший человек; все живут долго и счастливо.
Представьте рассказ, основанный на «Скромном предложении» Джонатана Свифта; тот пишет, что было бы хорошо пускать детей ирландских бедняков на мясо для стола богачей. А что, если бы это не было сатирой? Что, если бы автор и вправду считал, что бедные женщины должны откармливать ребенка своим молоком, чтобы после этого из него сделали рагу?
Или вообразите сюжет о римском императоре Гелиогабале, который, по преданиям, убивал рабов – мужчин, женщин и детей – на лугу перед своим дворцом, поскольку считал красивыми брызги крови на зеленой траве. Такая история говорила бы о Гелиогабале как о храбром пионере в сфере искусства: не каждый решится искать красоту в том, что запрещают нравственные законы.
Ровно так же, как мы не в восторге от сюжета, в котором любовниками становятся мать и сын, большинство из нас не хочет представлять миры, в которых допустимо убивать рабов, младенцев или процентщиц.
Писатели прекрасно это знают. Да, они осыпают нас примерами порочности, распутства и жестокости – вспомните «Лолиту», «Заводной апельсин» и «Тита Андроника». Так, в пьесе Шекспира «двое убивают третьего, насилуют его невесту и отрезают ей язык и руки; ее отец убивает насильников, запекает их мясо в пироге и кормит этим их мать, которую затем убивает; после этого он убивает собственную дочь за то, что она была изнасилована, и сам умирает от рук убийцы, который в свою очередь также становится жертвой»[203]. Но мы любим их за это. Мы только рады подглядывать, как плохие парни пытают, насилуют и убивают. Впрочем, писатели никогда не ищут нашего одобрения. Аморальные поступки – основа художественной прозы наравне с авторским порицанием. Достоевский ясно дает понять, что Раскольникову не стоило убивать своих жертв, а Свифт – что нельзя растить детей на мясо, нуждается ли в этом экономика или нет.
Греческий философ Платон считал, что поэты и писатели недостойны быть гражданами идеального государства[204], поскольку они кормятся лишь за счет слухов. Платон был лишь первым в длинном ряду считавших, что искусство вредит общественной морали – дешевые ужастики, бульварные романы, комиксы, мультфильмы, телевидение и видеоигры отрицательно влияют на молодежь, делают ее ленивой, агрессивной и извращенной.
Рис. 35. Мадам Бовари раздевается перед своим любовником, Леоном. В 1857 году Гюстав Флобер предстал перед судом за то, что его героиня стала символом вопиющего нарушения общепринятой морали и пренебрежения религией. Однако адвокат писателя успешно доказал, что, хотя роман и изображает аморальные вещи, он сам полон нравственности. Эмма Бовари грешит – и ее ждет возмездие
Однако Платон, как и его последователи, в корне ошибался. Искусство глубоко нравственно. Да, оно может содержать неприятные эпизоды или описывать злодеев, которые, впрочем (например, Сатана Мильтона или Тони Сопрано), привлекают его внимание. Однако искусство всегда ставит нас перед необходимостью осудить неправильные действия, и мы с упоением делаем это. Иногда мы находим в себе сходство с Сатаной, Сопрано или даже Гумбертом Гумбертом[205], однако это не значит, что нам непременно нужно одобрить их жестокое и эгоистичное поведение; сами писатели практически никогда не позволяют таким героям «жить долго и счастливо».
Одним из первых английских романов была написанная в 1740 году «Памела, или Вознагражденная добродетель» Сэмюэла Ричардсона. Вторая часть заголовка может быть отнесена к большинству выдуманных человечеством историй от самых ранних сказок до современных мыльных опер и сюжетов представлений профессиональных рестлеров. Как в своей книге «Возмездие» (Comeuppance) показывает литературовед Уильям Флеш, большинство эмоций, которые мы чувствуем при прочтении истории – страх, надежда, беспокойство, – отражают наше волнение по поводу того, получат ли все (и плохие, и хорошие) персонажи то, что они заслуживают. В основном так и случается; впрочем, иногда этого не происходит. В последнем случае мы со вздохом закрываем книгу или огорченно уходим из театра, переживая настоящую трагедию.
К своему совершеннолетию американский подросток становится свидетелем 200 000 актов насилия, показанных только по телевизору[206]; из них 40 000 эпизодов представляют собой убийства. Нечего и говорить о фильмах или тех врагах, которых дети собственноручно убивают в компьютерных играх. Социологи не скрывают своего неодобрения по этому поводу; по их мнению, просмотр такого количества кровавых сцен приводит к всплеску агрессии в реальной жизни, и они, разумеется, правы (мы обратимся к этому пункту подробнее в следующей главе). Правда, есть и одно «но». Когда убивает злодей, это преступление всегда осуждается. Когда убивает герой, он делает это не просто так. Искусство несет посыл, что насилие допустимо только в конкретных обстоятельствах – например, чтобы защитить хороших и слабых от плохих и сильных. Да, некоторые видеоигры (например, Grand Theft Auto) прославляют дурные поступки, но такие исключения лишь подтверждают общее правило.
Психолог Джером Брунер пишет, что «великое искусство губительно по своей натуре»[207]. Я не согласен с этим. Действительно, писатели (особенно в последнее столетие) часто испытывают нашу чувствительность – вот почему сжигалось и запрещалось столько книг. Однако большинство этих произведений по-прежнему содержит мораль: читая их, мы одобряем благодетель и испытываем отрицательные чувства по отношению к корыстным антагонистам. Как считали Лев Толстой и Джон Гарднер, искусство всегда глубоко нравственно[208]. Под роскошной внешней оболочкой искусства всегда скрывается проповедь.
Рис. 36. Египтянка рассказывает истории из «Тысячи и одной ночи». Стоит помнить, что до недавних пор особому риску подвергались как раз те писатели, которые оспаривали общественные ценности. Десятки тысяч лет до изобретения книгопечатания истории передавались только устно. Члены любого племени собирались вокруг рассказчиков и внимательно слушали их, но те из говоривших, кто подвергал сомнению испытанные временем традиции и стереотипы, сталкивались с непониманием и другими неприятными последствиями. В результате устные истории обычно отражают «в высшей степени традиционный образ мышления»[209]
Чарльз Бакстер написал талантливую книгу о писательском мастерстве, «Сжигая дома» (Burning Down the House), в которой оплакивает «смерть антагониста – любого антагониста»[210] в современной литературе; он определенно что-то знает. За последние сто лет литература сильно продвинулась в сторону двойственности морали. Это хорошо заметно на примере многих сериалов – например, «Агентов Щ.И.Т.», «Прослушки», «Декстера», «Во все тяжкие», «Клана Сопрано» или «Дэдвуда». Однако, по моему частному мнению, слухи о смерти антагонистов преувеличены. Посмотрите на сериальных злодеев: разве кто-то из них путается в этических нормах, которые я описываю, или пересматривает общественную мораль? В любом случае я более склонен согласиться с журналистом Стивеном Джонсоном, который считает, что наиболее популярные формы искусства (фильмы, телевидение, видеоигры и литература) все равно основываются на воспетой в стихах справедливости: «побеждают хорошие парни; они делают это благодаря тому, что ведут себя честно и играют по правилам»[211].
Если и вправду есть какая-то общепринятая мораль в историях и проявляется она во всех сюжетах, за исключением лишь нескольких отличающихся от нормы, то как она была выработана? Уильям Флеш считает, что это – отражение присущего человечеству от природы нравственного импульса[212]. Думаю, он прав, но также позволю себе уточнить, что она придает этому импульсу дополнительную мощность. Так же как сложная структура выявляет потенциально важную биологическую функцию историй (упражнение в преодолении трудностей), мораль ответственна за не менее важные их функции.
В серии статей[213] и готовящейся к публикации книге мы с Джозефом Кэрроллом, Джоном Джонсоном и Дэном Крюгером предполагаем, что истории способствуют групповой работе, поскольку имеют свойство заставлять человека вести себя согласно этическим нормам. Самые обычные истории – от телешоу до сказок – влияют на нас так же, как и священные мифы. Они постоянно порицают антисоциальное поведение и одобряют поведение правильное, согласующееся с законами общества. Ассоциируя себя с героями, мы понимаем, что те, кто больше похож на протагонистов, скорее получат такие же награды (любовь, социальное одобрение и прочие положительные вещи) и вряд ли окажутся теми, кого ждет у