– Mutti, – сказал Людвиг, – а если они придут к нам и попросят книги и кофе?
– Нет, не придут.
– Почему?
– Они не так хорошо знают язык, чтобы читать книги.
– Но этот, патрульный… Он говорил, хоть и смешно.
– Ну вот поэтому он и не сможет ничего прочитать. Ему вслух надо, как ребенку, простое. Может быть, какие-то твои старые книжки.
– Так пускай читают мои, мне не жалко!
– Людвиг. – Мама остановилась, придержала его за руку. – Пообещай, что ты не будешь тереться возле Amis. Вот этого вообще не надо. Хорошо? Обещай.
– Почему?
– Потому что у каждого должно быть свое место. Мне – ждать Вальтера. Тебе учиться. А им быть здесь.
– Они не делают ничего плохого, они даже фрау Дедер ничего не сказали…
– Ну тогда это тоже их место. У тебя свое.
И ему вдруг жалко ее становится – думает, что у них есть какое-то место, а на самом деле они просто так ходят, чтобы не слишком бояться.
– Вальтер не знал своего места и поэтому ушел… – вдруг заводит она заново свою шарманку, от которой уже скучно делается.
– Не поэтому.
– Я знаю. – Мама поджимает губы. – Не хочу об этом спорить. Что-то у меня сердце не на месте, зайдем к бабушке еще? Что-то не так, чувствую.
«Конечно, не так, – хочет сказать Людвиг. – Она не помнит, кто я такой, она ни черта не помнит. Только ведь все это говорить нельзя, даже думать нельзя, но только ведь правда. И она давно такая».
Мама почти бежит.
– Ладно, стой, ты чего? Ничего же не случилось!
Но мама бежит. Он пускается за ней, потому что ничего не сделаешь, и наплевать на американцев – они вроде бы говорят что-то, что бегать тоже нельзя, но что сделаешь.
Дома у бабушки тихо, и вроде бы они слышат ее дыхание. Вначале слышат. Долго слышат. Но потом в тот вечер бабушка перестает дышать.
Они хотели думать, что это страшно, невероятно грустно, но почему-то даже легче стало. Они плохие. Ей давно следовало перестать дышать, а она просто лежала, ничего не делала, с каждым днем все больше забывая себя.
Мама садится в изножье кровати, гладит ее ногу, чтобы было не так страшно. Нога без одеяла – черная, нездоровая, страшная, ее прикрывали раньше, а сейчас это будто бы не так важно, но Людвигу не хочется смотреть.
– Почему-то совсем не хочется плакать, – говорит мама, – я ничего не чувствую. Наверное, нужно кого-нибудь позвать.
Кого?
– Я не знаю. Сходи, позови, хорошо? Я пока с ней… с мамой побуду.
Людвиг думает, что на самом деле она не хочет никого видеть, а просто нужно оставить – он все равно не сможет как положено попрощаться, а она не знает. Может быть, в его отсутствие найдет нужные слова или нужные чувства. Он так про себя не сформулировал, конечно. Но вышел. Один из Amis покосился, но в нем уже храбрость была: «Вот что ты мне сделаешь, что?»
А могли бы сделать.
Но только этот из Amis отворачивается, будто не желая с мальчишкой связываться.
– Беги к маме Розмари, – говорит мама вдогонку, – может быть, она поможет.
Или он так придумал, что она сказала. В конце концов, он уже мог не услышать. Он бежит в дом Розмари, пробегает ворота, украшенные красивыми деревянными фигурами, – и, глядя на них, он вспоминает отца, он мастерил такие, делал для всех, ему заказывали, даже гауптарбайтсляйтер, что посчитали особой честью. И отец сделал для них лесного дикого волчка, и зайца, и ежа, и грибы с серо-коричневыми шляпками, он дело его рук наблюдает. А может, и память. Может, только такая память останется.
Скоро он и сам сможет такие делать.
– Помогите, – говорит Людвиг, вначале тихо, потом громче.
Выходит мама Розмари, без лица, нет лица на ней.
– Что? – тихо говорит. – Иди, иди.
Он и не понял вначале, долго потом не понимал.
Розмари поехала в Магдебург к отцу, Розмари не вернулась. Бомбардировка? Или просто ушла, растворилась в нигде, как Вальтер? Кто теперь разберет? И он в ту секунду перестал думать о бабушке Анне, а думал только о Розмари. Как могло так выйти?
Он думал, что со временем начнет забывать ее лицо, но ничего подобного, ничего похожего даже, а лицо все время вспоминалось, казалось, даже с незнакомых фотографий смотрело, а однажды выпало из конверта девушки из России, которая должна была приехать сюда по обмену.
И с этой девушкой, с Женькой, получилось много новых фотографий, на которых она выглядела в точности как Розмари.
А фотографию не стал показывать, среди пластинок своих спрятал, чтобы потом найти, когда она уедет. Не нашел, она провалилась куда-нибудь, наверное, в щель, но потом у них появилось множество совместных фотографий – он нарочно и фотоаппарат купил. Научился пленку вставлять в эту новую конструкцию, не так сложно оказалось. Боялся только пленку ненароком засветить, вынимал осторожно.
Зато теперь есть несколько любимых: они вдвоем перед замком Фалькенштайн; они в торговом центре города Хальберштадт, куда Жене за платьями и всякими девичьими штучками ездили; и третья, тайная.
Женья не видела, что он снимал, хотя и ничего такого, не то чтобы подглядывал, но просто не хотел, чтобы она знала. Она сидит на корточках перед Хексе, гладит ее, по голове треплет, и ласки столько в руках и глазах. И он потом часто брал именно эту фотографию, чтобы вспомнить, была ли собака у Розмари, а если была, то она наверняка бы так же на нее смотрела.
7. Знакомство
В ее сне они бегут вместе со светловолосой девочкой прочь от взрыва, и коралловое ожерелье на шее той целехонько. Почему-то нет рядом Людвига и Сабины, но есть другой Людвиг, маленький, живший во время войны в деревушке Шванеберг.
Вместе с ними бегут от бомб Вальтер и Розмари.
«Нужно быстрее», – кричит она девочке.
Та оборачивается, зачем-то останавливается, показывает на ухо, на рот, качает головой: «Я тебя не понимаю, что ты говоришь?»
«Я тоже тебя не понимаю!» – кричит Женька. Наверное, из-за этой секундной паузы, незначительной задержки, все и происходит. Она просыпается от собственного крика, колотящегося сердца.
Женя открывает глаза, над ней стоит Артем.
– Ты идиотка? – спрашивает он.
– Что?
В голове смутное.
– Нет, я спрашиваю – ты идиотка? Мы же на самолет опоздаем. Ты чего тут разлеглась?
– Не знаю, я сама не заметила, как уснула… Мы погулять с Аней собирались.
– Напились вчера? Давай, поднимайся.
– Сейчас утро? Нет же, не пили, конечно.
– Ага. Семь почти. Тебя что, силой поднимать?
На Артеме какая-то нелепая клетчатая рубашка – неужели не купил ничего здесь красивого? И мысль дурацкая, никак не относящаяся к тому, что происходит. Она протирает глаза, неужели прямо в одежде уснула?
– Господи, ты похожа на бомжа.
«На себя посмотри, – думает Женя. – Тебя не взрывали. Ты только резал кроликов. Всего-то. Даже не резал, так – оглушал. Это почти даже и не считается. Все равно всю основную и грязную работу, и кровавую, делал твой гостевой отец. Снимал шкурки, растягивал их. Или что делают с кроличьими шкурками? Наверное, какие-то шапки, наверное, какие-то изделия. Может быть, эти изделия у тебя в чемодане».
– Встала? Вот и хорошо, давай, двигайся. Там какой-то завтрак дают, тошниловка еще та, но лучше, чем тратить последние бабки здесь на кафешку.
– Я не хочу есть.
– Дело хозяйское, но все равно пошли, мы в восемь уже должны у метро быть. А туда еще топать.
Артем идет впереди.
– А где Аня? Она же со мной в комнате была.
– Аня? Эта толстая из Нижнего? Она на другом самолете летит, наверное, меня не просили ее искать.
– Не просили, а все-таки она была здесь, с нами. Нехорошо, если одни завтракать пойдем.
– Заткнись. – Артем вдруг резко обрывает, берет ее за плечо и тянет за собой. – Ты же видишь, что происходит? Теракт, а может, и еще будут. Так говорят. А ты про какую-то Аню. Нужно о себе думать. А меня не посадят в самолет, если я не притащу тебя, так что ты пойдешь как миленькая.
– У меня кружится голова.
– Держись за меня. Я тебе серьезно говорю. Я и силой могу притащить.
И они спускаются в столовую, там на завтрак предлагают два вареных яйца, вчерашний хлеб и кофе. Женя пробует кофе, пытается смыть оскомину, горькое с губ, что после сна осталось. Артем быстро ест яйца, находит еще где-то йогурт с персиком.
– Давай быстрее. Ты чемодан ведь не открывала, надеюсь?
– Открывала. Переодевалась же вчера как-то.
– Тогда допивай кофе и иди закрывать чемодан.
– Да ты достал, хватит уже меня торопить! – Она срывается, вскакивает из-за стола.
«Истеричка. Ты истеричка. Он не виноват в том, что случилось». Она вдруг вспоминает, что над Артемом очень сильно издевались в школе, стоило только рот раскрыть на уроке, что-то сказать. И как же вышло так, что с этим некрасивым, случайным парнем она еще и в одном институте учится? И еще вдруг одно вспомнила, вроде бы случайное – а ведь у Артема самого дома жили кролики, кажется, еще когда в пятом классе учились. Не на мясо, понятное дело, а просто обыкновенно, по-кошачьи.
И вдруг так жалко его становится.
Потому что были его кролики, а тут – убивать. Никто на самом деле не хочет убивать.
– Хорошо, я сейчас соберусь быстро. Посмотрюсь только в зеркало, хорошо?
– Ладно… На улице встречаемся.
Заглядывает в зеркало в туалете: а губы потрескавшиеся, будто по морозу ходила, не смазав бальзамом. Но вот Артем уже стучится и говорит: «Жень, ты реально бесишь, выходи давай, пока я не сломал эту чертову дверь».
И она хватает чемодан и выходит из номера, стараясь не смотреть на разбросанные вещи и смятое постельное белье на кровати, где должна была спать Аня. Она валялась, наверное, днем с дороги, а заправлять не стала – смысл в этом, если все равно ночью спать. А так получилось, что осталось. Но и теперь ненадолго осталось – скоро придет горничная, перестелет белье, а вещи… Кто знает, куда они денут вещи. Там обычные тряпки, косметика, которую могла купить себе девчонка, впервые оказавшаяся за границей.