Они едут на маленьком серебристом «фольксвагене» в городок, после поезда – Женья чувствует – пахнет потом и какой-то затхлостью, немытыми волосами.
«Ничего, – она утешает себя, – потом непременно пойму, просто нужно время, потому что одно дело понимать Wer hat heute Gruppendienst, кто сегодня дежурный, но совсем другое – сложную живую звучащую речь. У нее она быстрее, она резкая, рваная, прерывистая, она похожа на звон стекла, на водопад, на щебет, хотя ее голос намного ниже, он не женский уже даже, а просто старый, семидесятилетний. У него еще нет. Почему так делается, в чем дело? Это гортань, гормоны, климакс, из-за чего с нами происходит так?»
– Садись на переднее сиденье, – говорит он, и Женья с благодарностью: со своими запахами кельнской воды и всего-всего – пересаживается, едва только он останавливается, веря, что впереди укачивает меньше.
И они в молчании проводят оставшуюся часть пути, они подбирают тот язык, который бы она поняла. И девочке страшно – вдруг не поймет никакой, вдруг зря приехала?
Про Розмари он при жене не говорит, и Женя тоже старается не думать о ней.
Ты так похожа на Розмари.
На кого, черт возьми?
Город называется Тале, улица называется Унтер-дер-Линде – почти как та, в Берлине.
– Ты не бойся, она за заборчиком. Помнишь, я писал о ней? Она самый, самый замечательный ротвейлер. Вот увидишь.
Собака захлебывается лаем, заливается. У девочки так кружится голова, что даже почти не страшно, – ну что с того, что вырвется, что нападет, что разорвет? Совершенно ничего. Но только собака не нападет – у них все рассчитано так, чтобы ничего подобного не происходило.
Женя часто фантазирует, что разорвет, даже кровь на ладонях представляет, но нет, не здесь, не сейчас, когда в чужой красивой стране, о которой со школы знает-не-знает-по-большей-части-не-знает, только какие-то обрывочные, общедоступные, привычные сведения. Что не стоит оставлять воду литься просто так. Что нельзя опаздывать. Что нужно оплачивать парковку. Потом оказывается, что вещи нельзя стирать просто так руками в раковине, нужно собирать стирку, потому что так расходуется меньше воды.
Один раз, когда его жена уезжает за покупками, Людвиг зовет ее в гостиную.
– Посиди, покажу кое-что.
И он включает – зажигается на большом экране какое-то сплетение тел, Женья даже не сразу понимает, что это. Смотрела, конечно, и раньше, и кассеты у родителей находила, но в какой-то момент это перестало быть интересным, хотя она все еще никогда, стеснялась этого, стеснялась невыносимо.
Что это?
– Разве не знаешь, что это? Никогда не видела? Так делают люди. А ты так делаешь? Ты знаешь, как это будет по-немецки? Вот то, что они делают? Ты ведь уже взрослая, тебе можно такое смотреть.
– Может быть, я не хочу на это смотреть.
Там люди лежат втроем, переплетаются тела – интересно, почему он включил именно это, почему не что-то, как бы это сказать, более классическое?
Может быть, нужно напомнить ему о Сабине. Сказать, что она скоро вернется, – не это ли ее велосипедный звонок? Да, она возвращается, так не лучше ли будет выключить видео? Женья может рассказать Сабине. Она может много всего гадкого сделать.
Впрочем, он знает, что не расскажет. У них с ним соглашение. Когда возникло? Женя толком не помнит, почти с первого дня так решили. Что они заодно, что бы ни случилось, что как бы немного в заговоре против его жены – хотя Женье очень нравится Сабина, и ведь это она, в конце концов, стирает ей вещи, дает чистые полотенца, готовит еду. А Женья смотрит с ее мужем видео для взрослых – наверное, это отвратительно и нужно рассказать. Но она не расскажет.
И он просто сидит, не делает ничего. Как будто это действительно просто интересно. И она садится – не рядом, на кресло, но все-таки садится. И не касаются ее брызги, вздохи. Только дыхание.
– Почему ты не хочешь смотреть?
– Я никогда не смотрела.
У него какое-то нервное, больное лицо.
– Ну хорошо, я выключу. Просто знаешь… я всегда что-то чувствовал, когда смотрел. Никогда не рассказывал Сабине. Но чувствовал. Ты меня понимаешь? Вот мне восемьдесят два. Как должно быть правильно?
– Не знаю.
Ей неловко, но не так, как обычно бывает неловко, – кажется, что он ей это не как мужчина рассказывает.
– А сейчас ничего не чувствую. Просто смотрю как кино, как на людей, которые занимаются чем-то неинтересным. Понимаешь? Ты первая, кому я это говорю. Я в самом деле стал слишком старым, чтобы быть мужчиной.
Он смотрит еще несколько секунд, потом щелкает кнопкой. Он ничего не чувствует. Они ничего не чувствуют.
– Но почему ты решил включить сейчас, при мне? Совсем не люблю такое.
– Думал, что почувствую, если буду не один. Но все равно ничего. Это дряхлость, Женья. Я такой дряхлый, ты себе не представляешь.
– Ну какой ты дряхлый, – вежливо начинает она, не представляя, что дальше.
Он не дряхлый, но совершенно точно старый. Даже вообразить себе нельзя, что они на полном серьезе будут смотреть что-то подобное вдвоем.
Но тут она замечает его глаза, они больные, с меленькими воспалившимися капиллярами.
– Ты мне хотел просто рассказать? Просто поделиться?
Его глаза плачут. Ничего, ничего, ничего не чувствую.
– Пять, десять лет. Ты можешь себе такое представить? И ведь это с каждым произойдет, кто доживет, – вот спроси своего деда!
Женя вдруг слегка улыбается – невольно выходит, совсем не желая обидеть. Вспоминает Алевтину, конечно. Мало ведь кто, кому за семьдесят, себе новую женщину находит, это правда.
Вдруг Людвиг вздрагивает, проверяет, что точно выключил фильм, – вот, Сабина теперь на самом деле возвращается, а он явно не хотел бы, чтобы она как-то не так поняла.
И когда Сабина, вернувшись из магазина, спрашивает: «А что вы в темноте сидите?» – Людвиг отвечает: «Все в порядке, мы как раз хотели свет включить, увидели, что темно стало».
И если рассказать сейчас о дедушке – будет невероятно неуместно, она же обещала преподавательнице немецкого, что не будет касаться острых и горестных тем. Но каких горестных – дедушка же особо и не рассказывал ничего. Она даже не знает точно, в какую часть Германии его угнали на работу.
Но что-то произошло после того вечера – может быть, Людвиг решил, что Жене можно доверять. Поэтому он и начинает свои ежевечерние рассказы – про войну, про Вальтера, про свиную голову в витрине, про парализованную бабушку Анну. Грустно, но можно было бы вот еще о чем подумать – у них бабушки совершенно в разных временах жили, но обе были парализованные и вскоре после этого умерли, не лежали долго. И слава богу, как прибавляли непременно все взрослые родственники. Ее бабушка так и вовсе недавно, в прошлом 2007 году. Но выходит ли, что так получается со всеми? Но только Женя не согласна с теми, кто говорит, что и слава богу, потому что они не знают, никто не знает, как страшно умирать.
– Что ты будешь пить утром – черный кофе или капучино? – почти сразу по приезде спрашивает Сабина, для нее это важно.
Женя снова не понимает ее, они не могут общий язык нащупать. Еще и в глаза сложно смотреть после того, что было в гостиной, хотя ничего и не было. Она не сталкивалась раньше с таким, чтобы дома кто-то варил настоящий кофе. Они дома с папой пили только растворимый «Нескафе», не добавляя ни молока, ни сливок, – все это казалось какой-то слабостью, отступлением от правил. У них с ним тоже было соглашение, о другом, конечно же. Теперь не будут пить. Она пытается больше не думать об этом.
– А что такое капучино?
И Сабина показывает – темно-коричневый порошок в красивом ярком пакете, сладко пахнущий шоколадом и молоком, больше похожий на какао.
– Это вкусно, попробуешь? Две или три ложки тебе положить?
Если две – кажется, это будет вежливее. Она приносит капучино и диабетическое пиво Людвигу, пока они сидят за столиком во дворе. Жена Людвига никогда не садится с ними – как будто знает, что мы разговариваем о каких-то очень важных вещах, в которых она не захочет или не сможет разобраться.
Но когда утром пахнет на весь дом настоящим черным кофе, Женя жалеет, что выбрала сладкий, приторный растворимый напиток, – и пить его все четыре месяца, потому что стыдно и неловко выбирать что-то другое.
– Ты не испугаешься, если я сделаю при тебе укол?
Женя пожимает плечами, но не боится.
Он задирает рубашку и делает себе укол в живот – если присмотреться, то там и без того много маленьких синячков и дырочек, едва заметных, уже заживающих. Сколько лет у него диабет – двадцать? Тогда должно быть больше дырочек. Не знаю, как ему удается так аккуратно делать себе уколы. Бабушке Жени два года назад ампутировали несколько пальцев на ноге, тоже из-за диабета. А он раз в несколько дней внимательно осматривает свои ноги, а может быть, и чаще – скажем, когда принимает душ, просто не говорит об этом. Носит специальные носки. Диабетическая стопа, так он говорит. Надо следить, чтобы ее не было, это частое осложнение. А бабушка потом умерла – не из-за этого, но почему-то вспомнилось. Женя даже не успела навестить ее в больнице – вначале родители говорили, что нет необходимости, что ничего опасного, а потом позвонил мамин брат, сказал.
И как-то быстро все – выписали домой, ночью стало плохо, скорую даже вызвать не успели. Они приехали потом, понятно, констатировали. Она до этого лежала, хотя кому от этого легче.
Но об этом сейчас не хочется думать. Просто так. Просто так, когда он делает себе укол. Мысли некуда девать.
– Я очень боюсь, что настанет момент, когда я не смогу бегать.
Он говорит – ходить, laufen, но для Женя все равно это бегать. Так научили.
– Что я тогда буду делать, если не смогу ходить с Хексе в горы?
Его ротвейлер оказался девочкой, Женя не сразу поняла – Хексе, Ведьма, хотя она хорошая и ласковая. Наверное, из-за окраса назвали, она черно-седая, старенькая уже. Через несколько лет, когда Женя уже будет жить в Москве, он пришлет фотографию – мертвая Хексе лежит в ящике, обитом шелковой тканью. И сразу отчего-то видно, что она мертвая, – по какому-то особому повороту головы, что ли. В каком-то стихотворении Шамшада Абдуллаева так