– Ну мне просто спокойнее. – Мама что-то понимает, извиняется. – Раньше включали радио, но у нас уже нет радио, помнишь, мы отключили радиоточку, чтобы не платить зря…
Женя помнит – платили шестьдесят рублей в месяц, и это казалось неважным, но родители все равно однажды договорились отключить. Теперь понадобилось, выходит. Лучше уж радио, а почему она так думает и чувствует? Они включают телевизор, и Женя из чемодана достает разное – она бы купила больше, всего хотела привезти друзьям и родителям, но привезла только это.
Но вот вещи, нужно смотреть на вещи. Сарафан. Обычный льняной сарафан на размер больше, чем купила бы себе, – в самый раз для мамы. Примерила, красивый.
«Тебе нравится?»
Мама прикладывает к себе, смотрится в зеркало.
В телевизоре белокурая ведущая в красном костюме, мама отвлекается, смотрит на нее.
Знакомое женское лицо. Светлые волосы. Лицо девушки, не убежавшей от взрыва. Рассыпавшиеся коралловые бусы – оператор догадался так выстроить кадр, чтобы они крупным планом были, как будто все начинается с них. Коралловая бусинка. Бусинка и бусинка. За ними всё.
«Я же подобрала одну бог знает зачем, для чего она мне понадобилась? Теперь это как будто свидетельство преступления, даже смотреть на нее не хочу».
Она поймала себя на мысли, что вот об этом хотела бы рассказать, но мама никогда не поймет. Скорее скажет с долей брезгливости – ты же, получается, у мертвого что-то взяла? Еще и в квартиру принесла? Помой хорошенько, а лучше выброси, чтобы всякий хлам не хранить. И если подумать – брр, это же реально с мертвой. Мало хорошего. Поэтому Женя ничего не рассказывает. Или о том еще не расскажет, что Людвиг порнуху включал потому, что никогда в жизни ничего такого со своей Розмари не сделает?
И это каждому понятно.
Никто не убежал от взрыва. Взрыв настиг ее даже здесь, в Раменском, когда она увидела, что в стаканчике нет папиной зубной щетки, она не появилась там никаким чудесным образом, а другая лежит запечатанная. Может быть, долго лежит, а мама все надеется.
– Мам, тебе нравится сарафан?
Мама надела – не на голое тело, на футболку, поэтому получилось немного впритык.
– Я красивая?
– Да, очень.
Мама поворачивается к зеркалу, долго разглядывает себя.
– Тогда почему он ушел? А?
– Мам, я совершенно не знаю, не хочу это обсуждать. И на твоем месте бы вообще не думала об этом. Правда. Надоело.
– Хорошо, но это же еще не все.
– А что еще?
– Дедушка, – говорит мама, – ты, я думаю, и сама понимаешь, что такое… Сегодня нам девочку хотели показать, пригласили домой, дедушку тоже привезут. Вот сама и посмотришь что.
– Какую девочку?
Мама смотрит – мол, ты что, все забыла в своей Германии? У твоего двоюродного брата дочка родилась. Ее назвали Ариадной, нравится имя? Жене нравится, хотя сама бы никогда не решилась так никого назвать.
Ну как же – они же в год смерти бабушки венчались, в самый июль, в жару. Не помнишь? И вот вышла девочка. И они идут смотреть девочку. Машка и Мишка скребутся в темноте, и Женя больше не вспоминает про них.
– Да… – Мама напоследок оборачивается в дверях. – Ты, кажется, что-то хотела рассказать? Прости, у меня голова идет кругом, а тут еще Ариадна… Нужно обо всем подумать, нужно что-то им подарить ведь, правда?
Женя кивает, идет в свою комнату – там до сих пор сумка с расстегнутой молнией на ковре лежит.
Может быть, так?
Она вырывает из тетрадки листок в клетку и пишет. Потом комкает.
«Мама, послушай меня. Я кое-что видела такое, от чего до сих пор страшно».
Нет, не так.
«Мам, хорошо, давай я выслушаю тебя. Я-то думала, что сразу папе расскажу и он что-нибудь с этим сделает, не может не сделать, он же бывший милиционер, сильный. Но он теперь не дома».
– Только ты не бойся, ладно? Ну… чтобы неожиданностью не было, – говорит мама уже перед выходом.
«Я не испугаюсь, – она себе внутренне обещает, – пусть он хоть слюни пускает, это все не имеет значения». Но оказывается, что бывает кое-что и похуже.
И никто не знает, когда это началось – может быть, после смерти бабушки, может быть, месяц назад. Но сейчас продолжается совершенно точно – родственники обступили лежащую в кроватке девочку, дедушка не подходит. И встречается взглядом с Женей.
Женя улыбается, она тоже не спешит смотреть. И замечает, что дед на нее тоже не смотрит – вернее, смотрит, но словно бы сквозь, а раньше всегда расспрашивал.
«Что, дедушка, – хочет она спросить, – что случилось? Где ты?»
Все воркуют над девочкой, над новым ребенком, и это хорошо, но как будто бы есть что-то еще.
Но с дедушкой не разговаривают. Ему кладут винегрет, и он ест винегрет, забывая заправить его подсолнечным маслом, хотя раньше всегда. Вот оно, подсолнечное масло, – стоит на столе.
– Дедушка, вот я и вернулась… – начинает она, хотя мама смотрит странно, как будто бы хочет сказать: «Не начинай, пожалуйста, и так ведь каждому ясно, что происходит».
Но Женя не хочет, чтобы просто было ясно, потому что нужно разобраться.
– Ага, – он говорит, но смотрит вниз.
Ему наливают коньяк. И тут только он слегка оживает, за рюмкой с интересом наблюдает.
– Знаешь, я жила в Германии, в маленьком старом городе, в хорошей семье, их зовут Людвиг и Сабина, они уже в возрасте, но все равно очень хорошие.
– Да ты можешь не рассказывать ему, – вмешивается мать маленькой девочки Ариадны, молодая жена двоюродного брата Жени, – он, видишь, и не реагирует теперь толком ни на что. Спасибо за рассказ не скажет.
Жене хочется сказать: «Давай-ка я сама решу, кому и что рассказывать». Но нельзя сегодня такое произносить, ей ведь уже не тринадцать лет, когда могла. И это у них сегодня праздник, это у них дочка родилась.
– Как ты без меня был – хорошо? – продолжает спрашивать, не обращая внимания.
Он кивает. Но он не здесь. Потом, когда он подходит к Ариадне, смотрит в кроватку, разглядывает ее волосы и распашонку, – он не здесь. И Женя не здесь. Она там, на площади. Она поднимает с асфальта рассыпавшиеся коралловые бусинки.
– А Женечка вот у нас вернулась, – вдруг начинает говорить мама, когда интерес к Ариадне стихает, когда уже все отворковали свое, отпричитали.
Но никто не отвечает, никто не реагирует, какой смысл слушать про нее и про поездку, когда здесь перед всеми есть настоящая семья ее двоюродного брата, настоящий ребенок, хороший коньяк, тортик с розовыми кремовыми цветами и зелеными лепестками. Когда жизнь. Может, про лепестки на торте она так придумала, а нет на самом деле никаких. Кажется, что они вовсе даже больше на маму смотрят, сочувственно, как будто все-все знают, что произошло. И на самом деле знают.
Потому что папа не пришел.
А почему твой муж не пришел, молчат они.
Что же, у него так много работы, что на двоюродную внучку – ведь правильно, на двоюродную внучку? – не нашел времени посмотреть?
Вот ведь как живет человек. Неправильно, что так живет человек.
И как им рассказать про зубную щетку, это же самое простое, встречающееся так часто?..
«А если вот прямо сейчас всем рассказать, – думает Женя. – Рассказать – и дело с концом, что они подумают? Отвлекутся от маминого развода. Пускай узнают, что это я была в эпицентре нашумевшего теракта, который они видели только по телевизору. Это я чуть не умерла. Я, я. А вы все только о себе, о том, что здесь и сейчас происходит, думать можете. Маме скажете – ох ты ж, господи, вот надо было семью разрушить. Как будто бы только она одна виновата. Хоть бы кто-нибудь меня услышал, но никто. Одни над маленькой девочкой трясутся, и это понятно, потому что это их девочка. Мама красивая. Папы нет. А дедушка сошел с ума».
Но когда они включают телевизор – теперь вообще все стараются не выключать, чтобы точно не пропустить новости, – можно уже ничего и не рассказывать. Они все становятся не здесь, почти как дед.
– А кто это там? – вдруг спрашивает дедушка. – Кого показывают?
– Это наш премьер-министр встречается с Сильвио Берлускони.
– Ага. А кто это? Кто это такой? Что за имя? Что он говорит?
Но никто ему не объясняет, и Женя тоже не может объяснить.
– Ничего особенного не говорит, дедушка, все в порядке, это просто новости, вечно происходит что-то, – утешает она, решает приехать к нему обязательно.
Может быть, они смогут поговорить по-настоящему, когда рядом не будет маленького ребенка, когда можно будет подумать хоть о чем-нибудь другом. И стыдно перед двоюродным братом, перед его женой – ведь это она одна, получается, не радуется. И дед.
Он как отошел от Ариадны, так и о нем все забыли тоже. Что-то у них общее вышло в душе. Его сажают в кресло, о нем не вспоминают до конца вечера, а Жене все же приходится один раз рассказать про Германию. Да, была в замке Фалькенштайн, там большие совы. На обед чаще всего ели картофельный салат. Купили босоножки, футболки, косметику разную.
Нет, больше ничего.
Несколько раз вроде бы и начинала рассказывать про теракт, но представляла лицо мамы – молчала.
Папа звонит вечером, серьезный.
– Женька, – говорит он, – я бы приехал сразу, честное слово, но… Но ты не пострадала? Там, когда взрыв?
– Где? – Она злится, она сопротивляется. – Почему тебя не было, там же эту, ну, Ариадну показывали, разве ты не хотел бы посмотреть на Ариадну?
– Ты знаешь, мне эти семейные посиделки сейчас… Да ты сама все прекрасно понимаешь. Как бы они на меня смотрели? Это же мамины родственники. Скажут, предатель. Ты хоть представляешь, каково это?
Может быть, ей вовсе не надо слушать?
Но он продолжает, как будто нет приятеля-мужчины, которому можно пожаловаться и рассказать. Что они давно к этому шли, что долго любили друг друга и сейчас, наверное, все еще любят, но как-то иначе, просто как друзья, а зачем друзьям жить вместе и изображать счастливую семью? Вот представь, что с тобой вечно рядом другой человек. Постоянно, вечно рядом. Словом, он испугался, что так будет всегда.