«Нет, никого не встретил, что ты, солнышко…»
– Мама тоже говорит, что у тебя нет другой женщины. Но это же неправда, да? Так не бывает, чтобы просто. Просто так, без причины, вот из-за этой ерунды, что ты наговорил, ты не оставил бы ее. Нас.
– Вас… Тебе восемнадцать, если ты не забыла. Тебя уже нельзя вот просто так взять и оставить.
– А дело не в возрасте. Кого угодно можно оставить. То есть никого нельзя оставлять.
– Ну да, она мне писала, та девушка, ну и что? Господи, да она немногим старше тебя. Это просто смешно. И совершенно не в ней дело.
– Вы целовались?
– Может быть, и целовались. Но какое это имеет…
– Пап… – Женя начинает, но вдруг становится нестерпимо жалко его. – Вы в губы целовались?
Даже странно, что хочется до такой степени быть жестокой к нему. Но лучше не продолжать – вот так, по телефону, потому что вдруг он будет плакать?.. А этого точно не вынести. Папа плакал только один раз – когда умерла его мама, но это было очень давно, Женька маленькая была, не помнит толком, но это запомнила, до сих пор страшно и неправильно. Нельзя, нельзя. И самое страшное, что он не здесь, – повесит трубку, а заплачет или нет, так никогда и не узнаешь.
– Ты звонишь, чтобы я тебя с мамой помирила? Не смогу. Я знаю, что ничего не было у тебя с этой и больше не будет. Но это как-то должно само… я не знаю. Пройти. Скоро пройдет.
– Пройдет? – И папа с такой надеждой говорит, будто Женя видит, разбирается.
– А ты маму любишь? – вот так глупо спросила, словно бы ни к чему, потому что вообще нет никакой разницы.
И теперь только ждать, долго ли он будет искать слова, – но он почему-то не ищет, отвечает сразу, будто слово было наготове, щекотало губы изнутри, рвалось наружу.
Женя молчит.
– Я не хочу, чтобы вы встречались. Вообще не хочу больше видеть тебя в нашей квартире.
– Понимаю. Но все-таки не все тебя касается. Есть наша жизнь, моя и мамина.
Она отводит трубку от уха и беззвучно кричит.
– А почему девочка – Ариадна? – спрашивает Женя потом, все-таки отец был здесь, видел, с ним разговаривали об этом. – Из-за мультфильма?
– Какого еще мультфильма? Ты что, не знаешь, кто такая Ариадна? Она…
И папа снова становится собой, и ему стыдно сейчас, что она его дочь, но не знает таких вещей. Почему-то вспомнила, как когда-то не выучила «Бородино» к уроку, получила двойку, а папа вдруг рассердился, заставил выучить полностью и сам проверял, долго сидел с ней на кухне, не отпускал спать, но не для того, чтобы оценку исправить, – а будто это и его касается, будто это и он не выучил.
«Папа?»
Кто штык точил, ворча сердито, кусая длинный ус?..
– Папа, а ты помнишь, как мы учили с тобой стихи наизусть? Ну, когда на литературе задавали?
Он тоже молчит некоторое время, может быть, тоже злится теперь на нее.
– Нет. А разве ты не сама учила? Ты же всегда такая самостоятельная была.
«Ничего-то ты не помнишь, папа. Я до десяти лет в одной кровати с мамой спала, боялась одна. И до сих пор помню момент, когда ее нужно было отпустить, потому что иначе стыдно. Большая девочка, ну куда? Но я до сих пор все помню».
9. Трактор
На первое послевоенное Рождество мама дарит ему игрушечный гусеничный трактор. Людвиг сразу же вспомнил его, удивился – его мама на то Рождество подарила, которое они впервые праздновали без Вальтера. Подарила, положила под елку, он разозлился, конечно. Не сказал ей, правда, что уже давным-давно вырос. Но сейчас обратил внимание, впрочем, что в водительской кабине в том году сидел деревянный солдат – кажется, еще из тех, что вырезал отец. Может быть, разве что этого солдата хотелось оставить, но он поборол это нелепое детское желание.
– Мам, а куда делся солдатик?
– Ты же говоришь, что взрослый, что тебе не надо?..
– Просто. Не знаю, вспомнил, что он был.
– Так папа сказал, что нужно убрать. Никаких больше солдат.
Папа вернулся мрачный, с неживым обмороженным лицом, сказал, что никаких воспоминаний больше, никаких упоминаний. Людвиг потом у папы спросил – как же так, если никаких солдат, то это значит, что никто никуда больше не уйдет, что Людвигу тоже не надо будет идти, если всё однажды повторится?.. Папа покачал головой. Папа вернулся, и вдруг настало новое Рождество. Это странно и грустно, но мама особо не обрадовалась. Просто кивнула, как будто чему-то само собой разумеющемуся, и пошла ждать Вальтера. Она ведь отцу и не объяснила толком, когда он спросил. И только за праздничным столом решились поговорить.
– Так что, где он? В Магдебурге? Когда вернется? Его же не могли мобилизовать из-за стеклышек этих в глазах?
У папы кривится лицо, когда он сам выговаривает слово.
– А Вальтер ушел. Но скоро вернется. – Мама спокойна, она поливает картофельный салат яблочным уксусом.
– Так, я не понял. А что ж он не вернулся отца встречать? Скажи ему, чтобы пришел.
– Он ушел четыре года назад, – вмешивается Людвиг, понимая, что мать не в силах этого произнести.
– Не понимаю. В каком смысле?
– Ушел и не вернулся. Папа, его нет.
Мама торопливо стала рассказывать – собрался, то есть на самом деле собрал вещи и ушел. Ждем, что вернется. Четыре года ничего не значат. Со дня на день ждем. Хотя они давно не ждали. И это было плохо, потому что папа тоже мог решить, что должен ждать его, так бы и сидели всей семьей – на каждый праздник, на каждое Рождество. Глупо, но они даже думали написать заявку на работника или работницу с востока – даже и не потому, что было много чего-то по хозяйству делать, а просто чтобы заполнить тишину, наступившую после ухода Вальтера. Тишину, хотя он сам мало говорил, смешно. Это соседи предложили, конечно, не мама, – мама как услышала, так сразу зашептала, про себя так почти, но он услышал: «Ой, а куда же мы этих работников денем, когда Вальтер вернется? Там и места за столом для них не найдется, хотя я слышала, что не все сажают их с собой за стол. А как по мне – то если человек с тобой работает, в твоем доме, то и за стол нужно вместе. Только не будет ничего такого, правда, сынок? Мы дождемся».
– Понятно, – сказал папа, глядя на картофельный салат у себя на тарелке.
И больше они никогда не говорили об этом.
– Вот мы и снова одни остались, – говорит Людвиг Сабине, когда они возвращаются домой. – Оставь пока ее комнату такой, как была.
– Почему это?
– Не знаю. Буду заходить иногда, смотреть.
Он отводит взгляд – так, словно жена все знает. И через некоторое время Сабине его жалко становится, она приносит с кухни его любимый бутерброд с маргарином и диабетическим джемом.
– Ну что ты, думаешь, что я ничего не понимаю? Что у тебя спокойная и тихая жена, которая только и знает, что домашним хозяйством заниматься? Ничего не видит и не слышит?
– Ну зачем ты так говоришь. И не думал никогда. И ты тоже слезы вытирала, когда Женья уезжала.
– Да, но у тебя глаза до сих пор мокрые. Не думай, я не дурочка, я все поняла. Поняла, что она на твою детскую любовь похожа.
– Не могу сказать, что похожа. Только иногда, когда смотрела вот так…
– Людвиг, пожалуйста. Я тебя знаю полвека почти. Ты ведь поэтому и захотел, чтобы приехала именно эта русская девочка? Ведь была еще и другая, которая…
– А я не хотел другую. Да, ты права. Хорошо. И что дальше? Я просто попросил ничего не трогать в ее комнате, неужели это так сложно? У нас довольно большой двухэтажный дом, зачем тебе ее комната? Пусть останется? Слышишь?
– Слышу.
Людвигу ее жалко становится – все ее милое лицо, безжалостно высвеченное слишком ярким светильником. Наверное, нужно было погасить несколько лампочек, но ему странно нравится смотреть на нее такую.
– Слышу. Как ты думаешь, она еще позвонит?
– Не знаю. Я бы на ее месте не стала, в конце концов, она теперь будет жить своей жизнью, учиться. Что ей до нас?
Он кивает, но на самом деле не смиряется, представляет себе, как будет звонить и писать, – ведь их переписка уже завязалась, почему бы ей не продолжиться сейчас? Правда, ему особо не о чем рассказывать – разве что о прошлом, которое никак не может закончиться.
10. Шахматы
Через несколько недель становится хуже. Женя подмечает это по молчанию, по тому, что мама часто уходит в ванную и кому-то звонит, а на вопросы так отвечает – мол, мы неприятные подробности обсуждаем, может, и не стоит тебе вникать? «Мам, – она пыталась объяснить, – да все в порядке, я вернулась, отдохнула, вовсе не хочу быть маленькой, как тогда с бабушкой было, – ведь так и не дали прийти и попрощаться, когда та лежала уже. Не хочу, чтобы и с дедом так».
– Ну хорошо, поедем вместе тогда, – выдыхает мама. – Твой отец тоже с нами.
– Зачем?..
Понимает сразу, что глупость спросила, отворачивается – одеваться нужно, если сейчас ехать. Папа ждет у подъезда, кажется, что давно. Мама на него не смотрит, но она так долго красила губы перед выходом, долго и нервно расчесывала челку у зеркала, пробуя уложить. Ведь все знают, что когда хочется непременно в этот день быть красивой, челка ни за что не ляжет. Странно, что мама не понимает, – так и вышла, раздраженная и слегка растрепанная. Видно, что много думала о том, что некрасивой перед папой покажется, а разве это так важно?
Мам, мы больного человека идем навестить, он точно не обратит внимания на это, а может быть, и на тебя саму внимания не обратит.
Женя понимает, не говорит ничего.
Они поднимаются. Вначале Женя замечает запах, еще на площадке, перед квартирой – с детства помнила, что квартиры стариков пахнут всегда странно, сладковато-мерзко, каким-то чужеродным уже и неправильным запахом. Папа потом объяснял – это тело работает плохо, это не потому, что они не следят за собой, они могут мыться, но… Просто что-то меняется, что становится навсегда другим. И когда какая-нибудь старушка садится на соседнее сиденье в электричке и появляется этот