запах, Женя всегда напоминает себе, что в этом никто не виноват, что и у ее любимого дедушки теперь такой и ничем его не отмыть, даже если самым дорогим гелем для душа с ног до головы обливаться. Сейчас к этому запаху примешивается какой-то другой. Как будто кто-то готовил, хотя некому в этой квартире теперь готовить. Разве что Алевтина могла бы, но она, говорят, к нему теперь не приходит.
– Ты все еще уверена, что тебе нужно к нему? Мы бы одни справились.
Папа бодро и неестественно говорит мы, а мама вздрагивает слегка – может быть, она не хочет, чтобы были какие-то мы. Их разделило всё, всё предыдущее – а это странно сплотило сегодня, Женя видит. Он шел рядом с ней, когда поднимались по лестнице, и она не отодвинулась. И челка легла.
– Да, я хочу его увидеть.
– Может, и хорошо? – Он оборачивается к маме. – Может, Женька поможет как раз тебе суп готовить? Если он захочет в квартиру впустить, конечно.
– Почему не захочет? Когда все встречались, – когда все встречались, а тебя не было, хочет она сказать, – он нормально на меня смотрел. Даже на вопрос ответил.
– Ну он на всех нормально смотрит, а в квартиру как будто не всех пускает, нервничает. Меня вот в первый раз не пустил. Ну, когда началось.
– А потом?
– Потом привык, я же почти каждый день стал ходить.
Женя совсем не умеет готовить суп, но поможешь — это ведь ни к чему не обязывает, просто порезать лук или почистить морковь, мама скажет, что нужно делать.
– Ну что, звоним?
Мама качает головой – нет, на звонок он не откроет, я сейчас своим ключом. И мама медлит перед дверью – точно боится, боится увидеть что-то такое, что даже ей, привыкшей уже, страшным покажется. Боится зайти и увидеть, что дедушка мертвым в кресле сидит.
Почему-то Женя представляла именно это. Да, еще они просили его соседку проверять, не пахнет ли газом. Но не пахло, это какой-то другой запах. Впрочем, дедушка сам не готовит, она уже вспоминала об этом, так откуда бы взяться газу? Он к плите не подходит, даже не греет то, что привозят родители, ест просто из холодильника. Почему-то больше всего страшно именно оттого, что он ест холодные щи с застывшими пятнышками масла. Такое сложно проглотить, но дед словно бы не чувствует. А однажды он открыл какие-то рыбные консервы и съел их только через три недели. Не умер, хотя и плохо было. С тех пор родители проверяли холодильник, вынимали оттуда все опасное. Так у него осталось только то, что не портится, – белый рис, сахар. Остальное привозили, а остатки, что не съедал, выкидывали. Хорошо, что не было ботулизма, повезло. Женя читала, что такое бывает. После этого случая с консервами стало лучше, он больше не ел ничего такого, а однажды мама заметила, что кто-то почистил туалет и ванну дезинфицирующим средством.
И они заходят. Сильно пахнет грязью и туалетом. Дверь в него открыта, раскачивается от ветра. Сквозняк, она ощутила, когда они вошли. Он что же, балкон не закрыл?
– Дедушка! – Женя окликает первая. – Дедушка, мы пришли!
Никто не отвечает.
– Это ничего, – объясняет мама, – он сейчас не особо-то любит разговаривать, телефон вон не берет. Он, наверное, в спальне. Лежит.
– Как – лежит?
– Мы тебе не говорили.
– Это за две недели так стало? Настолько хуже?
– Ну в таком возрасте это быстро происходит. К сожалению.
Получается, что ей многого не говорили, давали, наверное, после поездки в себя прийти, – и что лежит, и что таблетки, которые ему назначили кардиолог и невропатолог, просто лежат разноцветным неаккуратным ворохом на табуретке, он на них не смотрит даже, а на кухне макароны заплесневели и приклеились намертво к кастрюле – кажется, их даже никто не пытался есть, а просто сварил и забыл. Вода замутилась, выкипела, испарилась. Может, это они и пахнут. Но запах даже хуже, хуже, чем мог бы исходить от них.
Не сказали, что дедушка будет лежать на застеленной кровати прямо поверх грязного и мятого покрывала и молчать. Даже в их сторону не посмотрит.
– Привет, дедушка.
Тихо говорит Женя. Но он не шевелится, не реагирует. На нем спортивные штаны, слишком сильно спущенные – хочется отвернуться, не смотреть, не видеть этой стыдной беспомощной наготы. И Женя не смотрит. Наверное, нужно сказать громче.
– Привет, дедушка!
– А. – Он слегка шевелится, но головы все еще не поворачивает. – Привет.
Он не называет ее по имени, наверное, принимает за маму. Или вообще ни за кого – просто фигура, вдруг появившаяся на пороге.
– Пап, может быть, мы поможем тебе приподняться? Посидим, поговорим.
Мама выходит вперед, чтобы заговорить с ним. Она раньше никогда не выходила вперед.
– Вот и Женя приехала, ты же помнишь Женю, пап?
Жене хочется плакать от такого вопроса, или нет – Жене хочется заплакать именно потому, что не хочется плакать, что стоит, странно замороженная, заторможенная, словно бы вообще ничего не чувствующая.
Дедушка кивает, но не смотрит – просто так кивает, чтобы отстали.
Мама молчит, потом идет в прихожую, достает из пакета баночку с супом, картофельное пюре в контейнере, бутылку кефира. Щелкает электрической зажигалкой, и вскоре из кухни доносится сладковато-мясной запах: мама теперь варит раз в несколько дней, всегда только щи или куриный с лапшой, который всегда любил дедушка. Женя помнит, что он всегда посыпал суп перцем, – нарочно стояла перечница на столе, всегда только для него, больше никто в семье ее не трогал. А ей маленькой всегда было интересно – неужели вкусно? Перец ведь совсем не сладкий, какой смысл его добавлять всюду? Наверное, только став взрослой и попав впервые в грузинский ресторан, Женя узнала, каким всегда был перец на дедушкин вкус.
Женя заходит на кухню.
Перечница все еще стоит на столе.
– А ты посыпаешь ему?
– Что?
– Ну, перцем ему суп посыпаешь? Он же любил.
– А, да… Но сейчас ему нельзя острое, Жень.
– Почему?
– Не знаю. Не стоит. Я так думаю. Болеет человек. Когда болеешь, нельзя острое.
И вот только теперь становится по-настоящему грустно. Ведь он долго болеть будет. И что же, ему теперь все время без перца жить, только смотреть? И вроде ерунда, неважное, незначительное. Но он любил так, почему сейчас получается, что нельзя? Может быть, это только ему и осталось.
Она замечает пустую бутылку возле батареи.
– Мам, а это – можно?
Мама наклоняется, рассматривает бутылку, не трогая, пожимает плечами – не знает, откуда появилась, никто не привозил.
– Значит, он все-таки выходит из квартиры?
– Получается, что так. Сейчас спрошу.
И мама отчетливо и медленно повторяет ему: «Пап, кто тебе водку купил? Тебе нельзя водку. Совсем».
Но говорит она не так уверенно, как про перец.
– Кто, да никто. Сам сходил, – вдруг произносит дед.
Мама вздрагивает, потом смеется облегченно:
– Пап, так, значит, ты все-таки иногда выходишь? И гулять тоже?
На это отмалчивается.
– Мы будем приезжать к тебе по очереди, – утешающе говорит мама, – и гулять ходить вместе можем, если захочешь.
– Я тоже буду приезжать, – говорит Женя, стараясь разглядеть глаза дедушки.
Он поворачивается, когда она это говорит, кажется, только теперь узнавая. Или не узнавая. Нужно что-то сказать такое, чтобы узнал.
«Если я не могу быть ни для кого Розмари, буду Женькой, просто Женькой, какой помнит – помнит ли»
– Милая, он тяжелый, его же иногда и поднять надо. Мы поэтому с папой и вдвоем…
– Но иногда ты и одна, – перебивает она, – а ты тоже не очень сильная женщина, прямо скажем. Мы с тобой вообще одинаковые.
– Да где же одинаковые, дочь? Во мне по меньшей мере шестьдесят килограммов, а в тебе? Сорок пять, сколько? Хоть ты и говоришь, что поправилась, но вижу, что неправда.
– Ну это не так важно. Если ты можешь, то и я смогу.
Папа заходит в спальню, говорит, мол, нашел еще одну бутылку водки и вылил в раковину. Мама едва заметно кивает, а Женя вспоминает, как его, папины, бутылки мама в свое время выливала в раковину. А один раз даже просто на пол, а потом ковер еще долго неприятно пах.
– Ну что вы придумали, – шепотом говорит папа, – я сам его подниму, если будет нужно, но сейчас-то он вполне встает, правда, дедушка?
Дед кивает. И на самом деле встает, только медленно, подтягивает спортивные штаны.
Когда Жене было пять или шесть, дедушка учил ее играть в шахматы. Шахматы стояли на книжной полке, большие, холодные, черные, запыленные – не деревянные, приятные, а жесткие пластиковые, отчего-то казавшиеся более твердыми, чем обычное дерево. Наверное, дедушка и сам не знал до конца правил игры, только перечислил сперва фигуры – ладья, офицер, конь, король, ферзь. Женя только недавно узнала, что нет «офицеров», есть слоны. Да и ферзя дедушка долго называл королевой. Кони ходят буквой Г. Только это и запомнила с тех занятий, только ведь весело было. Теперь стыдно, что из-за этого дедушку любила больше, чем бабушку, – она-то все время ругалась, что Женя одета не так или слишком холодно, что суп не ест, вообще говорила об обычном, а с дедушкой – и рисовать, и шахматы, и гулять на строительных площадках, и проволоку собирать, и голубиный помет в карманы, и играть в морской бой на вырванных листочках в клеточку, и первый «Сникерс», и «Барби» в розовой коробке, в которой еще несколько нарядов для нее, и маленький пластиковый фен, и зеркальце, в которое ничего не видно, и расческа, и…
– Мам, тут раньше были шахматы. Не знаешь, сохранились?
– Наверное, сохранились. Никто не трогал. А зачем тебе, хочешь забрать?
– Нет. Просто посмотреть.
Но Женя уже и сама замечает – лежат на книжной полке, будто никаких десяти лет не проходило. И она открывает. Не хватает нескольких фигур – черного ферзя, белой ладьи, пары пешек. Но это не так важно, она уже давно научилась, что фигуру может заменить что угодно: колпачок от зубной пасты, крышка от бутылки. Она вспоминает.