– Пап, ты чего не отвечаешь? Все в порядке?
Дочка тяжело дышит в трубку, как будто бы плакала.
– Да, все хорошо, я в Германию еду, – говорит он.
Она плачет еще громче.
– Пап, ну что такое… В какую Германию, ты чего? Я приеду, хочешь, я приеду? Она что, тебе про Германию что-то рассказала? Брось, брось. Рассказала, взволновала тебя?
– Нет. – Он знает, он хитро отвечает. – Кто?
– Я приеду сейчас.
«Нет, – хочет сказать он, – меня все равно не будет дома, я буду в Германии». И кладет трубку, чтобы больше не заподозрили ни в чем. Теперь можно, теперь он свободен, но что-то не так, он что-то важное забыл.
Алевтина. Ах да, Алевтина. Нужно все же объяснить, узнать, кто она такая. И попрощаться, раз уж ее телефон написан первым на этой бумажке на стене.
Она быстро берет трубку, будто бы ждала у телефона.
– О, опять ты? Перестал смеяться надо мной наконец?
– Я не знаю, сестренка, – произносит он, как научился, – но…
– Какая еще сестренка? – злится она. – Когда тебе уже надоест, а? Сам сказал – убирайся, теперь звонишь, смеешься еще.
– Я не говорил…
Начинает он. А может, и вправду говорил. Наверняка уже не сказать.
– Может, и говорил что-то. Ты извини. У меня Мелок куда-то пропал.
– Да твой Мелок умер, еще когда твоя жена жива была. Не так твоего нынешнего кота зовут.
– А как?
– Не помню. Снежок, как-то. Тоже белый, до чего-то другого не догадался.
– Не Снежок, я точно помню. Он тоже Мелок.
– Ладно, пускай опять Мелок, отстань от меня только. Да езжай себе, что я тебя отговариваю? Езжай. Езжай и отстань от меня уже.
– Я не приставал…
– Не приставал? Так вот что я тебе скажу, раз ты так – раз ты так безобразно и отвратительно себя ведешь, притворяешься, чтобы только меня не видеть. Ты думаешь, почему я никогда не звала тебя в гости, а только приходила к тебе? Почему мы всегда у подъезда прощались? А? Почему?
Он пожимает плечами, но потом понимает, что она не может этого видеть.
– Не знаю. Мне кажется, что мы были в твоей квартире.
– Да как же были, окстись. Никогда не поднимались. А знаешь, знаешь почему? Потому что ты думал, что я вдова, а у меня муж есть, вот почему. Ему девяносто лет, но у меня есть муж, он живой.
Ему совершенно все равно, что у нее есть муж.
– Ну что ты молчишь? Отругай меня, перестань хоть на секундочку притворяться. Ты же можешь, ну? У меня есть муж, а я его от тебя скрывала, на лыжах с тобой каталась, чай пила, иногда даже ночевала, сидела с тобой за ручку перед телевизором. Не молчи.
Он молчит.
– Ты обидишься теперь, да? Разговаривать не станешь? Ведь я тебе врала. Как будто снова молодая, так врала. Но знаешь, может быть и так, что я не так сильно тебя обманывала. У него онкология. Мы уже двадцать лет в одной комнате не спим. У него онкология, понимаешь? От него запах, я уж и не говорила. Да он и сам прекрасно понимает. Молчишь?
Он молчит. Ему не по себе от этой истории, от слов про рак, но…
Он кладет трубку, чтобы не слушать больше таких вещей, на которые наплевать.
«Почему никак не получается запомнить, как зовут кота? Что она там говорила, что его зовут не так, а я все опять перепутал?»
И он решает этого кота тоже называть Мелком, может быть, даже Мелком Вторым, но для этого нужно вспомнить Первого, чтобы не путаться, потому что если раньше был белый кот и сейчас белый – значит, они отчего-то нравятся и он вполне мог назвать одинаково.
А эта женщина – эта Алевтина – не понимает ничего. Она к нему тоже никак не обратилась.
«Меня зовут так-то. Когда я выхожу на улицу, то всегда беру с собой удостоверение личности, на нем написано ZAGRANI, как и рекомендовано в памятке, в книжке».
Он выходит на балкон посмотреть погоду, как делал всегда, а там опять он, на балконе.
Трупак, да, они называли его трупак. Трупак не изменился, он кивает ему – мол, ничего, скоро все будет хорошо, только не надо здесь людей пугать. Он сегодня молчит. Как он полы помыл, счастье еще, что Женя на пол не смотрела, а то бы наверняка спросила, а то бы и восхитилась – деда, ты что, и уборку сам делаешь, молодец какой!
А вообще трупак умница, про Мелков никогда не забывал – про Первого, когда жена была жива, но не могла вести хозяйство, а он зашивался, тоже не мог. Ну и про Второго, конечно, когда он спал на всех этих таблетках.
А разве можно – чужие лавры себе?
Но спасибо. Все равно спасибо.
Возле дома мусорка, на ней роется большая черная собака.
Это Германия или еще нет?
Он что-то слышал такое, что такого не может быть в Германии, – вроде как у них все животные под присмотром, не бывает, чтобы собака сама по себе бродила, а вот у них в деревне бывало – да что в деревне, даже в Новгороде в самом.
Почему Алевтина, Алевтина в телефоне стала с таким плачем и вздохом рассказывать про своего мужа? Может быть, нужно было ее утешить как-то, но не нашлось сил. Да и она будто от злости рассказала.
У подъезда сидит старуха со знакомым лицом.
– Извините, а это уже Германия? – спрашивает он без надежды, на всякий случай.
– А? – Старуха поворачивается к нему. – Не слышу.
– Это Германия? – орет он.
Собака вздрагивает, отходит от мусорки.
– Ополоумел, – старуха бормочет, отворачивается.
Но только ведь он и сам все понимает. И что же это такое выходит – чтобы ехать куда-то, нужно собраться, всякие необходимые вещи взять. И он поднимается на свой четвертый этаж, осматривает изменившуюся, чужую квартиру.
Вот телевизор – кружево накинуто, паутина сеточкой. Жена смотрела, любила, кажется, «Возвращение Будулая», почему вспомнилось именно это? Она и другие фильмы смотрела.
Вот спортивный круг, на котором катались-вертелись все внуки.
Вот миска кота. Как зовут кота? Как это глупо, когда не можешь вспомнить имя кота. Кс-кс-кс, где ты? Мелок. Он же решил.
Он садится на диван. Кругом белая шерсть, и на черных спортивных штанах – тоже. Значит, кот был совсем недавно. Где он? Как жалко, что нельзя его взять с собой, хотя – он бы все равно не взял, а оставил в квартире, а оставлять-то нельзя точно, он бы просто открыл дверь и выпустил. Беги, кот, ищи сам во дворе себе свежую траву, открытые подвалы, крысиные тропы.
Почему кота нет дома?
Может быть, он уже выпустил его, не заметил? Да, точно, – когда спускался вниз, оставил дверь приоткрытой, а кот убежал. «Папа, не выходи на улицу один», – говорила дочка в трубку, и когда приезжала, говорила тоже, и что же теперь получилось?
Мелок ушел, получается. И хорошо, что ушел, может быть, сейчас у него бы храбрости выпустить не хватило, а носил бы по соседкам, пытался как-то устроить. А соседки бы позвонили дочери и нажаловались. Нет, сейчас точно нужно это провернуть.
Он оглядывает квартиру, вспоминает. Перекрывает газ – кажется, Иринка про газ тоже все время повторяет, недаром ведь возит супчики и запеканки, не разрешает ему включать плиту. Но что нужно перекрыть газ, он всегда помнил.
В ванной слегка смывает грязные потеки, образовавшиеся за время его состояния, – вроде и не так долго длилось, а он совсем не мыл ванну, а трупак в ванную не заходит никогда. Краем глаза взглянул в зеркало, растянул губы в улыбке – пеньки зубов почти не болят, но черные, некрасиво, может, и нехорошо с такими черными в Германию ехать.
Или плевать – кто посмотрит? Или скажут – сразу видно, что убивать кого-то собрался, раз на себя все равно?
И он снова идет на кухню, ищет номер зубного, к которому ходил когда-то невероятно давно, в прошлой жизни, не находит – может быть, жена в какой-то момент решила, что им больше не понадобится зубной.
Она в гробу такая некрасивая с накрашенными губами лежала. Все говорят – лежала в гробу красивая, красивая, красивая, а она – ну совсем нет, он даже с трудом заставил себя посмотреть. Посмотрел – и что-то вспыхнуло в голове, будто маленькая острая и яркая звездочка взорвалась. Она не утихает с тех времен, боль.
Разве что туман рассеялся на секунду – когда Женька сказала что.
И что Иринка приезжала, привозила еду, пылесосила здесь, удивлялась, что странно чистые полы, уже зная, что с Женькой – это? Как же так можно?
И он хочет позвонить Иринке, но не помнит, как найти ее в телефоне, на какие цифры оканчивается номер.
Он смотрит в ванной на расплывающееся хозяйственное мыло.
Он берет с собой в Германию кепку, ветровку, начатую бутылку кефира, все оставшиеся мелкие деньги, но потом оказывается, что каким-то образом он просыпает их мимо сумки, и они все оказываются на ковре. Долго ищет чистые трусы в комоде, но отчего-то нигде нет – может быть, жена переложила? Она вечно стирает, а потом кладет в разные непривычные места – никогда нет одного ящика, или есть один ящик, а просто он никак не может запомнить какой. Верхний или второй? В зале или в спальне? Потому что купили когда-то одинаковые комоды, да так и оставили.
Жена. Жена лежала некрасивая в гробу, она никак бы не могла убрать.
Он берет с собой в Германию кухонный нож, у него ничего нет больше. Выбирает из многих – этот лежит давно, его не точили давно, но он большой, на самом деле большой, кажется, им никто не пользовался. Он вспоминает, как точить нож. Кажется, для этого нужен маленький легкий брусок – точильный камень, кажется, точильный камень, но его нет нигде.
– Ну… – Он выходит на балкон, где на табуретке сидит трупак, сейчас-то можно его так называть. – Я пошел, остаешься?
Трупак кивает. Он уже не такой уж и трупак, отъелся за прошедшее время, даже похорошел. Он сам ему старался побольше еды подсовывать, тем более что родственники сейчас стали гораздо больше приносить, точно болезнь отступит от еды.
У него-то нет никакого желания ехать в Германию, потому что, можно сказать, и сейчас там, но об этом лучше не думать. Он заметил уже – когда долго и пристально думаешь о чем-то, может закружиться голова, может что-то вспыхнуть, от чего потом больно.