Повезли без матери, понятное дело, и еще мальчиков и девочек с десяти до шестнадцати. Но и девятилетние были, понятное дело. Еще ему показалось, что он видел нескольких совсем маленьких.
Он думал вначале, что будет в первой группе – поскольку легкие работы, отмечать подходящие для винтовок или частей самолета деревья. Но в первую группу взяли совсем взрослых – вроде как это нелегко, но нужно иметь опыт, нужно думать, а у него бы вряд ли это получилось. И ничего, что он объяснил, будто бы вырос среди деревьев, что он такой человек среди деревьев, но ему не поверили, хотя в личной карточке все было про то написано.
Его поставили в третью группу, что занималась обработкой уже поваленных стволов, – вроде как считалась, что это почти детская и женская работа: рубить сучки. Но когда похолодало, пальцы быстро распухли, как будто бы случайно ударил молотком по суставу: он зажил, но немного неправильно, палец в сторону все время торчит.
Из Латвии его везут в Германию. Все-таки. Оттуда разрешают писать письма – и он пишет отцу и матери, но расстрелянный к тому времени отец не открыл ни одного письма. Он не знал, понятно, а если бы знал – не получилось ли так, что его увезли именно из-за отца.
Он там с кем-то рассорился, бургомистр с кем-то рассорился, его и убрали. И людей его. А детей – в Литву, в Германию.
Об этом он тоже родителям писал, что рука болит; утешал, правда, – мол, уже не так сильно, а на ферме, в тепле, это не то что на лесоповале. Но очевидно, что бывает такое время для тела, когда один раз причиненное ничем уже не перебить: так болят всю жизнь ноги, которые девушка обморозила, прогулявшись по морозу в капроновых новеньких колготках, так болят почки, по которым несколько раз ударили дубинкой.
Палец теперь кривой, дурацкий, смешной.
Ну и артрит этот, конечно.
Разве может кто-то поверить, что он у него с девяти лет?
Дорогие папа и мама, вы, наверное, уже подумали, что я никогда не стану писать и бог знает что поэтому решили. Простите, что я иногда буду делать ошибки во всех этих знакаках препенания и словах, потому что очень спешу написать, но буду очень стараться расставлять. Кормят меня хорошо бульоном и баландой из лука и моркови, дают пайку хлеба, 300 граммов на день, я наедаюсь, я почти каждый день сыт. Но нам хочется с ребятами иногда посмотреть город, в котором мы живем, а то так получается, что мы живем в Германии и ничего не видим. но вышло так что мы пошли по трое а велели только чтобы пятеро. И поэтому к нам подошла полиция и отвела в какой-то подвал, правда там ничего не было особо, поругали только и велели идти обратно на ферму.
И сказали еще что мы вроде как не можем прийти с фермы в город, потому что мы работаем не в городе. Но когда нас вели в подвал не помню кто именно, но кто-то из девчонок запел песню «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая», вы, конечно же, знаете эту песню. Они вначале слушали спокойно, даже нормально, а потом велели замолчать. Но мы все равно продолжали петь и не потому что мы храбрые какие то, а просто не хорошо песню на середине обрывать, мы не оборвали, но нам за это не было ничего особенного так сказали еще раз замолчать хальт ден мауль так сказали.
А это между прочим и не самая моя любимая песня. Если бы я начинал что-то петь первым, то я выбрал бы другую. Что там, я конечно же помню, какая именно девчонка запела ту песню. Это я так, притворяюсь. А на самом деле она даже не совсем девчонка, взрослая женщина, ей двадцать два года. И я бы хотел больше рассказать и написать о ней, но пока нечего писать. Вот если узнаю что-нибудь или увижу, обязательно напишу. Ее зовут…
Он, конечно, не знал тогда, как ее зовут, она позднее представилась. Там и познакомились – на ферме, но не сразу. Вначале она у него только с песней ассоциировалась.
Но там в подвале все таки было кое что страшное что я запомнил и хотел бы рассказать там был кто-то за загородкой вот его похоже били были сухие странные звуки как будто ветку ломают ну такие то звуки я часто слышал когда работал на лесопилке
Но самое страшное не это а что что иногда человек там говорил по русски лучше убейте да так и говорил лучше убейте а то все равно никакой жизни не будет потом больше
Письмо, конечно, такое не сохранилось, но кое-что ему все равно памятно. Потом, взрослым, он пробовал себе представить, много ли осталось от письма после перлюстрации, – наверное, оно могло бы выглядеть так. Или даже еще хуже, когда текст не просвечивает даже сквозь сплошную черную заливку. И еще проще он писал, конечно, проще формулировал, не описывал так подробно. Но все равно. Пусть будет так, пусть будет что-то похожее на это письмо.
И еще писал, что иногда их заставляли работать без выходных, а некоторые сердобольные немки, жительницы окрестных деревень, приезжали на ферму на велосипедах и подкармливали их, детей. Наверное, свои их за это не очень хвалили, но тем было все равно. Впрочем, может быть, это цензура и оставила бы, он ведь ничего плохого не подразумевал.
В мае 1944 года их, всех работающих на ферме, выстроили фотографироваться, вначале просто, как всегда по воскресеньям – это они называли на парад, – но потом стало ясно, что они чего-то еще хотят. Велели до того мыла взять, вымыться хорошенько. А где его возьмешь, мыла? Он раз спросил, так думал, что по уху дадут, почти приготовился. Но не ударили, ему вообще почти всегда везло. Но собрались, приоделись, как кто мог. В основном дети и подростки, женщины. Впереди еще полицай стоял, но он уже не помнил, как его зовут, нарочно не стал запоминать.
Вернее, помнил, конечно. К чему лукавить.
И вот они стоят в два ряда, не так-то много работников на этой ферме было, и у всех невероятно грустные лица, как бывали в то время у детей, даже если они просто дома спокойно фотографировались.
И под фотографией подпись, его детский неровный почерк:
я по средине
Хотя он не подписал, в каком именно ряду, это и так понятно – во втором только женщины и девочки стоят. У него выражение лица – будто застали за чем-то жалким, ну как будто бы он лук из супа вылавливает, а лук же страшно полезный, не надо так делать, в нем столько витаминов, им можно от цинги спастись, вот представь, что есть такие дети, которые суп из одного лука только и едят? А у тебя там все есть. И потом, когда он на самом деле увидел баланду из одного лука, понял, что лук на самом деле очень нужен. Ведь без него не сваришь ничего, он-то один по крайней мере точно нужен.
вторая справа во втором ряду она
Ее тоже подписал, не забыл.
Еленка. Та девушка, которая «Страна моя, Москва моя», что долгое время только по песне помнил. Во втором ряду стоит Еленка. Она первой песню затянула, которая на самом деле, как он узнал потом, «Москва майская» называется.
Кипучая, могучая,
Никем непобедимая
Страна моя,
Москва моя —
Ты самая любимая!
Хотя Еленка была из Воронежа, а он – из Новгорода, они в жизни никогда не видели Москвы, не представляли, как древний Кремль выглядит, он воображал только, что, наверное, почти как их детинец, только больше, величественнее. Он не знал, что воображала она. Может быть, она о таком вообще не задумывалась, а только о работе и о песнях. Хотя работа – вот она, перед тобой, какой смысл задумываться?..
Но Еленка пела не только громче всех, но как-то мелодичнее, правильнее. У нее был звонкий, красивый голос, почти как у мальчишки, поющего в хоре. Почему-то у него все эти песни больше ассоциировались с мальчиками, со знаменитым детским хором.
У него-то самого голоса никогда не было – даже подпевать тогда взялся скорее просто так, из желания громко послушать себя, когда долго не приходилось. Можно было бы еще сказать – чтобы русскую песню услышать, но это неправда, дело просто в легких, что в них словно бы слишком много воздуха накопилось.
Еленка очень красивая. Он даже не думал, что бывают такие красивые. Волосы, она рассказывала, всегда длинные и черные, только по дороге в Германию, когда совсем завшивела, постригли. Но и сейчас быстро отросли до плеч, чуточку завиваясь на концах. И разговаривала она по-матерински, весомо, – а вот пела совсем не так, пела легко и задорно, словно бы только в пении становилась собой.
Еленка. Таким имя казалось звонким – точно песня.
Что они там делали?
Он ухаживал за животными, пойло телятам варил, она, наверное, тоже, вряд ли бы им доверили работу сложнее. Плохо было только то, что вставать в четыре утра приходилось, потому как к пяти уже все должно быть готово. Он размачивал хлебные сухари в воде, добавлял немного молока, соли, какого-то зеленого порошка, травяного жмыха. Выходило что-то, что пили телята, а иногда у них случался понос, тогда приходилось думать, изобретать свои лекарства, потому что винили его – мол, недоглядел. Хотя пойло он все время размешивал одинаково, а это просто от телят зависело – кто приезжал на ферму с поносом, кто нет. Тогда полагалось класть к ним в загон рыжевато-белесый брикет соли, похожий на диковинный камень, – или вешать на особую веревку, которую они, впрочем, быстро обрывали. Некоторые телята выздоравливали после того, как им давали лизунец, некоторые – нет. И тут как будто тоже – не от него зависело, а просто от какой-то удачи, обстоятельств.
Поставили за животными ухаживать потому, что он вроде как тоже из деревни родом? Да нет, всех поставили, никто и не выяснял, где он жил раньше. Но когда вернулся, решил, что больше никогда не будет заниматься этим, что забудет запах телячьего закутка, запах молозива, прелого сена, витаминного премикса, который нужно было тоже давать, что займется чем-то точным, чем-то техническим, чем-то городским. Может быть, электричество, да, электричество, электрики всегда нужны.
И если вернуться памятью к той фотографии – у них ведь и другие лица могли быть, не такие, будто сейчас убивать поведут, они знали, что так бывает каждое воскресенье, только фотографа не было. Например, у Еленки на шее коралловые бусы, кажущиеся черными, – наверное, в каком-то магазинчике купила, когда все-таки в горо