д выбралась, не с собой же привезла. Не с собой – потому что она рассказывала, в каких вагончиках их везли, там нельзя было ничего ценного и красивого сохранить при себе. Так что она их в любом случае здесь купила. И стоит – нет-нет да и улыбнется уголком рта, этим бусам, у самой низкий темный пучок, едва-едва хватило волос, чтобы заплести, темное платье с тугим воротничком. Ей немки ничего не передавали, так как она взрослой считалась, да еще вроде как красивой – ну, вроде бы негласно считалось, что ей и мужчины смогут помогать.
Но вот она купила бусы и обрадовалась.
Однажды он подумал о том, что коралловые бусы – наверняка вещь довольно дорогая и она не могла себе их купить. А вдруг кто-то их подарил? Может быть, кто-то из начальства даже? Но она не такая, он не хотел так думать про нее, она и от герра Вебера всегда подальше старалась держаться, не приближаться. Не взяла бы подарка ни от кого из начальства. Никогда.
Такая была Еленка. Только петь любила, когда можно было. А что звал так – так она Еленой представилась, но он не сообразил, какая краткая форма имени, у них в Кречно не было Лен. Вот и вышла – Еленка, Еленка. Она не возражала, удивлялась только вначале.
Раз он подошел к ней по делу, постаравшись не обращать внимания на бусы. Вернее, нет – ему десять или одиннадцать уже, он не обращает внимания на бусы просто потому, что мальчишкам до этого дела нет. Если даже и подарил кто, то ему все равно. Все равно.
– Еленка, – он говорит, – там мелкий того – пал, кажется. Он не пил ничего.
– Давно не пьет? Где?
– Да дня три, кажись… Там лежит он.
– И ты молчал? Он же у тебя сдохнет.
– Так он уже…
Бежим, Еленка сжимает его руку, он чувствует ее сухую, растрескавшуюся кожу – им иногда дают мазь для вымени, но руки мазать запрещается. Один раз жена бауэра заметила, так по морде одной доярке зафитилила. Больше уж никто не берет. А так тоже ничего такого не сделала вроде – так, взяла из большой стеклянной банки на половинку мизинчика, уж очень сильно эта екземе разошлась. Вообще они тут все поголовно этой екземе болеют, особенно девчонки, он-то бы и внимания не обратил, а может, тоже болеет. Замечал только, что есть все время хочется, а иногда кожа шелушится просто так, внутри рта тоже что-то шелушится, а иногда в глазах с утра темнеет, голова кружится. Ему говорили, что это от голода, что важно все съедать, что дают и чем подкармливают, а можно и витаминный премикс у телят воровать. Но только ему казалось уж очень нехорошим таскать его у животных. За витаминный премикс тоже попадет, посильнее, чем за мазь для вымени. Что там в ней, вазелин? А в витаминах наверняка сильный хороший состав, раз телята от них здоровее делаются. Ну, должны делаться.
А если он свалится – никто и не заметит, языками поцокают только, может. Не думал так, разве что иногда. О родителях часто думал, особенно ночью. Плакал, но немного, чтобы Еленка не заметила.
– Бежим, ну чего ты встал! – Еленка злится, дергает его, и они бегут к коровнику, к домикам телят.
И там лежит его тот теленок – сразу от входа заметно. Лежит – но не спит, как можно бы подумать, но вставать не хочет. Сам слабенький, хилый. Еленка опускается на колени рядом с ним – прямо в грязь, она пачкает подол платья в дерьме, траве, сене. Она засовывает ладонь теленку в рот.
– Ох, холодная… А это что?
Она смотрит вниз. Там моча у теленка красная пошла.
– У него давно так… Думал, пройдет…
– А воду ты ему какую даешь?
– Такую, из бочки…
– Теплую, получается?
– Ну да, лучше же, если теплую?
– Нет, не лучше, у них от этого начинается, сам же видишь… Именно от теплой воды. Надо холодную давать.
– Где я ее тебе возьму, когда только бочка есть?
– Давай скажем?
Он молчит. Можно и сказать, конечно. Но что будет? Это получается, что он чуть теленка не убил?
– Хорошо, я скажу.
Еленка поднимается с колен.
– Нет! – Он и сам не замечает, как тоже вскакивает, придерживает ее за рукав. – Я это… должен.
Если бы их кто-то сфотографировал сейчас, то, наверное, смешная картина вышла – одиннадцатилетка в комбинезоне, дохленький, щуплый, с копной темно-русых в рыжину волос – вернее, никто не знает, какого на самом деле цвета были волосы у дедушки, потому что все фотографии времен его молодости, ясное дело, черно-белые; но по каким-то ощущениям они могли быть и каштановые — и девушка в темном платье с воротничком, в красных бусах. Она их никогда не снимала, даже в коровник в них приходила.
И он идет к герру Веберу, говорит спотыкаясь, но стараясь очень-то в землю не смотреть, подумав, что Еленка, вероятно, в землю бы не смотрела. Не в глаза, понятно, но прямо перед собой.
И ничего не происходит. Герр Вебер говорит ему брать с кухни холодную воду.
Он начинает потихоньку выпаивать теленка, но тот все равно умирает – через два дня они с Еленкой снова стоят над ним, и снова она сует ладонь ему в пасть.
– Что он теперь со мной сделает? – шепотом спрашивает он. – Герр Вебер?..
– Не знаю.
– Ты пойдешь со мной? – Он всматривается в нее, в ее лицо, худенькое и грустное. Скулы ужасно проступили в последнее время.
Она отворачивается.
– Нет, милый, прости, – не пойду.
У него что-то вступает в сердце, не в сердце даже – в душу, что-то становится не так. Почему же раньше была готова – бежать, сказать? Почему сейчас так? Такая опасность? И понятно, что не до смерти убьют, и вообще часто между собой говорили, что попасть к бауэру – счастье, что он к своим работникам хорошо относиться будет, потому как рачительный хозяин, а они все равно что скот. Кто будет плохо относиться к скоту, кто в уме?
Никто.
– Так что, одному идти? – совсем теряется он.
– Да, милый. – Она не смотрит.
Потом он понимает. Наверное, только лет через десять понял по-настоящему.
Жена герра Вебера ее не любила – это как раз тот случай, когда она слишком красивой была, не на их, немецкий, лад красивой, но по-своему, худенькая, тоненькая, темноволосая.
Потом думал даже, что, может, этот Вебер ей и подарил эти бусы, но гнал от себя мысль.
Ей нельзя было появляться перед ним, перед его женой. Нельзя никак. Он что – он мальчишка, его, может, даже жалко будет, все-таки не сволочь он последняя, герр Вебер, хотя разное можно сказать.
И вот он нашел его во дворе, сказал, понурившись, постарался не бояться настолько уж. Ну ударит. Это не новость, что ударит.
– Das Kalb ist tot… – бормочет. – Тот, welcher… который слабенький был, schwach, ganz schwach.
Герр Вебер медленно кивает, идет смотреть. Ничего не говорит на этот раз, что коверкают язык, что так и не научились разговаривать по-человечески.
Там Еленки уже нет – она поняла, убежала, чтобы не нашли. Но хозяину, кажется, не до девушки – он приподнимает голову теленка, затем резко опускает в грязь. А затем так же резко бьет мальчика под колени – он не держит равновесия, тоже падает в грязь. Грязь пахнет коровьей мочой, дерьмом и еще каким-то странным запахом, которого раньше не было.
– На глаза мне чтобы не попадался, – бормочет бауэр, уходит куда-то.
Но за ужином все так же полагается еда, ничего не меняется – только Еленка не подходит, как будто это ей велели не попадаться на глаза. И наказания никакого не следует, а уж он за другими телятами смотрит – и понимая, что повториться может в любой момент. Может, и герр Вебер понимал.
Он потом сам подходит к Еленке, говорит – что, мол, ничего страшного, вроде бы пронесло, но только надо теперь смотреть, чтобы больше не было.
– Ты же лучше понимаешь. Скажешь, если что не так?
Но Еленка не приближается, отделывается короткими словами, больше никогда не берет за руку.
Один раз он видит – утром, во дворе, когда еще никто даже на работу не проснулся, герр Вебер обнимает Еленку и засовывает руку под ее аккуратное темное платье. Она стоит как статуя, от ветра пошатывается только, а руки держит на весу, словно бы боясь до чего-то дотронуться. Герр Вебер что-то бормочет ей в ухо, но не слышно, конечно.
Он смотрит сквозь стекло, смотрит, смотрит. Коралловые бусы горят капельками свежей крови. Не знает, что делать.
Знает, что делать. Он бежит во двор, бежит босиком по ледяной слякоти, на секунду замирает, а потом хватает герра Вебера за руку, за его мясистую белую руку. Сильно хватает, немец успевает испугаться, сделать шаг в сторону, почти прыжок. Еленка только стоять на месте остается, она как вкопанная.
– Ну, – он кричит, не обращая внимания на хозяина, – скажи мне, что вы тут делали? А? Ты же мне говорила? А? Ты же мне рассказывала, что никогда не целовалась?
Он плачет, размазывая слезы по грязному лицу.
– Я врала.
Тихо говорит она. Герра Вебера здесь нет.
– Почему? С этим, да? Или раньше?
– Раньше. А тебе какая разница?
– Какая разница? – Он бесится, он делает шаг к ней.
И тут Еленка склоняется над ним – можно было бы и не наклоняться так, он вполне дорос до ее подбородка, а так это унизительно выглядит, как будто бы она на самом деле взрослая женщина, а он малыш. И он хватает со всей силы коралловое ожерелье, дергает – и Еленка всхлипывает тихонько, будто бы от удара, и нитка лопается, и бусинки разлетаются по грязи. Кап-кап. Как дождь. Как слезы.
Герр Вебер как будто бы пробуждается – подходит, хватает за плечо, больно, до синяков, швыряет вниз, на колени, будто бы пригвождая тяжелой рукой. Еленка все стоит, вниз не смотрит, как будто это не с нее дорогие и красивые бусы сорвали.
– Komm. – Хозяин кивает ей, не обращая на мальчика внимания. – Я сейчас приду.
– И идите. – Он всхлипывает. – Я ведь знаю, что ты целовалась. И знаю, для чего вы пойдете. Ты гулящая. Ненавижу тебя.
– Бусы собери, – роняет герр Вебер.
И Еленка уходит, и немец не сразу идет за ней. Мальчик вначале не хочет собирать, конечно, а хочет вскочить, бежать за ними, сказать ей еще раз, выкрикнуть, какая она дрянь. Но герр Вебер смотрит внимательно, а ему противно касаться, даже смотреть на эти кругляшки.