Это кто с ним, она? Но это не может быть она, у женщины, которую Людвиг ведет за собой, совершенно другое лицо, у нее непривычное лицо странного цвета, какого не бывает.
Когда они подходят ближе, Женя понимает, что у женщины разбиты очки.
У Сабины разбиты очки, и капельки крови проступили, и небольшие ручейки побежали. Она беспрестанно поднимает руки к лицу, пытается вытереть, смахнуть осколки, но становится только хуже – Женя хочет схватить ее за руку, остановить, уже начинает движение.
Чувствует чьи-то руки на локте – наверное, вернулся тот мужчина, но только зачем ему возвращаться, она же не двинулась с места?
Но это полицейский. Он не улыбается, хотя обычно полицейские здесь улыбаются. Что-то говорит, но с ним тоже нет общего языка. У меня здесь родители, нужно сказать, чтобы позволили остаться? Meine Eltern… Meine Gasteltern… Мои родители, как лучше сказать… начинает она, но все кажется неверным, условным, необратимым. Она имеет право быть здесь. Тут ее родители, и пускай они только месяц родители, но, если нужно солгать, чтобы остаться, она может.
Женя отчего-то подумала: «А что, если бы тут на самом деле были родители?»
В детстве все время думала, что случилось что-то плохое, когда они задерживались. Когда взорвали дом на улице Гурьянова, боялась. Боялась, что в каком-то другом доме непременно окажутся родители, что это их коснется, не может не коснуться. И ее. Когда они не вернутся, а она навсегда останется дома одна.
Женя отходит за полицейским, он ее тащит почти.
И проклинает себя, свои слабые бессмысленные глаза – она ведь точно не убедилась, что Людвиг ведет именно Сабину, может быть, это совсем другая женщина, которую он не хотел там оставлять.
Понимаете, она хочет объяснить полицейскому, я ни за что не могу допустить, чтобы они там остались, а я спаслась. Даже если я спасусь, мне все равно некуда будет пойти. Нет, это звучит странно и цинично, совсем не то хотела сказать.
– Отойдите к машине, вас там осмотрят, хорошо?
– Со мной все в порядке.
– Вы не можете быть в этом уверены, Mädchen. Вам необходимо пройти осмотр.
– Я никуда не пойду без моих родителей.
Полицейский смотрит удивленно, потому что какие родители, если Женя все еще говорит с сильным акцентом, а сейчас и совсем неправильно, с никакой грамматикой?
– Родители сейчас тоже подойдут, вот они, видишь?
Жене казалось, что она видела, как Людвиг ведет Сабину. Но почему они никак не могут дойти, приблизиться? То, что Людвиг предпочел вернуться к жене, – что значит? Почему она одна, почему опять одна?
Женя идет к машине с надписью Rettungsdienst, там встречают, осматривают, хотя она и говорит, что была далеко. О чем-то разговаривают, потом закрывают двери. Машина трогается с места.
– Но я не хочу никуда ехать!
Они пожимают плечами, отвечают что-то – мол, все по правилам, но их язык Жене тоже не совсем понятен. Где же Людвиг, который еще мог бы все объяснить?
– Может быть, мы подождем моих Gasteltern?
Они приедут на другой машине, утешают, но как-то не слишком уверенно. Может быть, они вовсе приедут в другую больницу, Женя знает, что так бывает. Мелькает только дурацкая мысль: «А покрывает ли перевозку в больницу студенческая медицинская страховка? Ведь никто не планировал, что так может произойти».
Жене вдруг вспоминается лицо девушки, увиденное в самом начале, – это она внушила себе, что смотреть не стоит, а на самом деле посмотрела. Никого вокруг не было, только девушка, почти девочка, с тонким белым лицом. И она была накрашенной, с яркой черной подводкой и размазанной помадой, хотя здесь, в Германии, мало кто красится. В ванной комнате у Сабины только крем и духи, ничего больше. Женя не видела пудры, футляров с помадой, что всегда стояли у мамы. Но только Сабина гораздо старше мамы, может быть, в этом дело. И еще одна вещь, которая бросилась в глаза, – разорванные и распавшиеся по бусинкам мелкие коралловые бусы, как будто девочка сама хотела от них освободиться и рванула со всей силы, как ошейник, как удавку.
Вот они и рассыпались, капельками крови разлетелись.
Жене странно захотелось остановиться, поднять одну бусинку – и она разрешает себе это сделать, вроде как чтобы девочку не забыть. Не надо было смотреть ей в лицо, но что теперь сделаешь. Женя прячет бусинку в карман, точно открытку, точно подарок от друга. И сама себе удивилась немного – раньше бы никогда в жизни не подняла и не взяла. Кровь же. Грязь. Смерть.
В больнице ее сажают на длинный оранжевый диванчик – она отчего-то думала, что сразу приведут в палату, отвыкла от больниц. Скоро на диванчике появляются и другие люди в пыльной и грязной одежде. У некоторых заметна кровь, но Людвига и Сабины нигде нет. Она даже нарочно встала с диванчика, по всему коридору прошлась, пока не сделали замечание: «Mädchen, сядьте спокойно, голова закружится». И она садится снова, но тревога не утихает.
Через двадцать минут медсестры берут у всех анализ крови, измеряют давление.
– Извините… – Женя выбирает обратиться к женщине с ребенком, как привыкла с детства. – Я потеряла своих друзей. Вы не видели пожилую пару?
– Немецкий… плохо знать. – Женщина улыбается виновато, прижимает к себе ребенка.
– Старый мужчина. – Женя морщит лоб. – Не видели?
– Плохо знать, – повторяет женщина, – извините.
Ведь не из-за чего извиняться, ты не сделала ничего плохого. Но Жене уже кажется, что медсестра взяла у нее кровь как-то слишком неловко и быстро, даже грубовато. Наверное, показалось. Может быть, только останется синяк, ничего больше. Нечего бояться синяков.
– Вам не больно?
Она кивает на повязку, на сгиб локтя. Но женщина только продолжает улыбаться, прижимает к себе ребенка. Почему-то на ребенка никто не обращает внимания, хотя, наверное, его должны были осмотреть в первую очередь.
– Where are you from? – Она снова пытается, почему-то не может прекратить разговаривать, неспокойно здесь, на оранжевом диванчике.
Ungarn.
И Женя некоторое время вспоминает, что это значит.
Ведь учила же.
Это…
– Mädchen? – И медсестра с трудом выговаривает славянскую фамилию, ошибается, но нечего тут поправлять, все не имеет значения. – Разрешите, я измерю вам давление. Давление. Вы понимаете по-немецки?
– Да, немного.
Женя всегда отвечает про немного, вот это ein bisschen, один кусочек, один кусок, хотя на самом деле понимала многое, а сейчас-то, после месяца здесь, и вовсе почти хорошо. Но и это неважно.
– О, а я уже испугалась, думала, как с вами быть…
Манжета тонометра крепко сжимает предплечье, почти до боли.
– Вы в порядке, сотрясения нет. Царапины мы помажем, и можно будет завтра идти домой.
Домой, я не могу пойти домой.
Да, спасибо, автоматически выговаривают губы, язык. Как они поняли, что нет сотрясения, ведь никто не смотрел… Или те, что были в машине, каким-то образом поняли сразу, поэтому и везли относительно спокойно, без сирены? Домой. А дом закрыт, ключи лежат в поясной сумке Людвига. Может быть, и у Сабины есть свои, если она взяла.
Женя оглядывается снова, осматривает коридор – не в поисках их теперь, а просто хочется разглядеть ту девочку, что лежала на асфальте. Ее ведь подняли, правда? Не оставили там лежать? Но и ее нигде нет. Женя засовывает руку в карман, находит бусину, теребит ее – потеплевшую, родную почти.
У девочки той были белые волосы, и в них что-то застряло, запеклось. Ниже шеи она была чем-то закрыта, успели уже прикрыть, наверняка тот мужчина, отставной военный, – по крайней мере, Женя не разглядела, во что та была одета. Наверное, как все здесь весной – в джинсы и черную толстовку, Женя тоже себе такую купила. И еще представляла, как вернется в Раменское – пройдет вечером по городу, и ребята увидят, и все поймут, вот ты где была, скажут.
Кажется, что ей вовсе не жалко девочку, но на самом деле тяжело думать. Она не хотела умирать. Она не хотела умирать, она слишком ярко утром накрасилась перед зеркалом, причесала или даже завила волосы. Надела бусы, которые ей, наверное, мама или бабушка подарила, потому как слишком уж взрослая вещь, подросток такую себе не купит ни за что. Может быть, она даже и не хотела идти в бусах, а мать настояла, чтобы было празднично и красиво. Так не ходят умирать. Так случайно попадают и остаются, когда идут на праздник, в школу, за покупками. Кажется, у Жени единственной здесь нет никаких повреждений. Ее оставляют в палате на девятерых, только вначале долго приходится ждать анализа крови – наверное, проверяли на сифилис и гепатит.
И уже в палате Женя вспоминает про свой маленький и совершенно бессмысленный телефон – она не стала подключать роуминг, вообще ничего не стала делать, даже записывать номера Сабины и Людвига, потому что все равно не позвонить. Так и таскала с собой, как часы. Она механически нажимает на кнопки, но ничего не происходит.
Дежурная медсестра ничего не знает о Людвиге, отправляет ее обратно в палату. Найдутся, ничего страшного. Сейчас такая неразбериха везде, но скоро будет понятно. Счастье, что второй взрыв уже практически без людей случился, устройство у них раньше сработало, что ли.
Сегодня одиннадцатое апреля, говорит себе Женя, это нужно как-нибудь запомнить, хотя я никогда не запоминала даты. Но это будет моя. Слышно, как плачет ребенок женщины из Венгрии.
И они всю ночь не могут успокоиться, все перебирают, разбирают по бисеринке происшедшее. И у всех разные воспоминания, но никто не обратил внимания на лежащую девушку – говорили даже, что видели что-то в черном полиэтилене, но ничего кроме. Может быть, ее уже закрыли полностью, когда вели остальных.
– А как выглядела твоя мама? – пожилая немка на соседней койке спрашивает жалостливо, Женя из младших. – Моя ровесница?
– Она полненькая, в очках.
Может быть, сейчас и без очков, если они разбились, – если вправду то лицо было ее лицом. Женя не сразу находится с ответом, все-таки мамой Сабину даже в мыслях не было называть.