Понятно, что глупо. Вся жизнь-то была после. Но с чем-то у него связано было это место, что-то здесь произошло такое, от чего нельзя деться.
Мурка, то есть Милка, мяукает. «Ну что ты, маленькая кошка, нравится тебе здесь? Скоро мы что-нибудь найдем для тебя. Потому что я не вернусь уже домой, не будет у меня никакого дома, а у тебя обязательно должен быть».
Сумка вдруг нестерпимо начинает оттягивать руки, он смотрит, а там только фотоаппарат, загранпаспорт и нож. Что из этого тяжелее всего? Ведь так, пожалуй, со всем этим, до Германии не доедешь. Ведь еще и Милку теперь нести, но для этого нужна свободная рука.
Деревянный купол сейчас и вправду кажется серебряным.
Он решает оставить нож. Может быть, когда он встретит герра Вебера, у него будет другой нож. Или он его голыми руками задушит, пристроит только Милку куда-нибудь. Теперь он сможет, он большой и сильный, так отомстит за Еленку, за ребятишек с завода, за трупака даже. Даже жалко, что он в квартире остался – пошел бы с ним, как раз бы в Германию вернулся. Ведь трупаку, наверное, как и всем, хочется вернуться домой.
Он оставляет нож в траве, поднимается и не оборачивается. Как будто нарочно пришел сюда, чтобы принести нож, чтобы спрятать.
Вдруг кружится голова и невыносимо хочется домой. Где он живет? Но ноги сами помнят где – несут его к дому на другом конце города, по сути – идти ему из Воскресенской слободы вдоль Волхова, практически никуда не сворачивая.
Поднимает глаза – вроде бы ничего нет, а есть улица Кречная, никакой деревни.
Милка мяукает.
Что было бы, если бы он побежал к колокольне, – неужели немецкий снайпер бы убил? Его, ребенка, девятилетку? Его, старика, если бы сейчас? А что – если бы – удалось? Удалось побежать, снять с колоколенки этого снайпера? Может быть, после такого подвига оправдали бы отца, не выслали за Урал мать, а его самого в интернат не определили бы? В интернате-то, ха. Вроде и выучился, как хотел, тем стал, кем хотел, но было разное. То, что в интернате было, никогда не вспоминал, никому не рассказывал. А сейчас бы уже и вспомнить не смог.
21. Вырванные фотографии
Помогите найти человека
Может находиться в вашем районе
Требуется помощь добровольцев
Был одет в клетчатую расстегнутую фланелевую рубашку, спортивные штаны с полосками, сандалии – или кроссовки, кеды те самые, давнишние его, грязные, так сложно вспомнить. С собой была сумка. Волосы – короткий седой ежик. Особые приметы – ожог на спине, ноги синие из-за варикоза.
Рысак сидит на лавочке на платформе, набирает что-то в телефоне. Вдруг всплывает сообщение от девочки, от Жени.
Может быть, лет через сорок он тоже будет похож на этого деда, тоже пойдет умирать куда-то из дома – главное, не сказать Жене, а может быть, и нужно сказать, что она совершенно не виновата, что рассказала. Понятно, что матерям немногие в таком случае говорить будут, он вообще со своей матерью старался не общаться лишний раз.
Родственники все молчат, даже словечком не обмолвились.
В последний раз видели дома, на улице Воровского.
Рысак, а где вы сейчас? Я забыла сказать кое-что важное.
Он пишет – сижу на станции, на лавочке, машина недалеко, увидишь.
Она приходит – такое чувство, что одевалась наспех, на ней шорты и мятая белая футболка без принта, она как будто и сама хочет потеряться.
– Я должна вам кое-что рассказать, – с ходу начинает она, – чтобы вы не думали, что я от нечего делать пришла. Помните, мы говорили, что после смерти бабушки у деда появилась другая женщина?
– Помню. Важно это?
– Мама не хотела говорить, а мне все равно. – Она садится на скамейку рядом с ним. – Вы что же, на электричке хотите ехать?
– Нет.
– А почему тогда здесь сидите?
– Сейчас поеду в штаб. У тебя все?
Она молчит, потом снова начинает про женщину.
– Ну и я подумала, что это важно. Ее зовут Алевтина, он ей звонил перед самым выходом. Я посмотрела в телефоне. Он же оставил.
– Да, я видел. Его полиция наверняка заберет, будет смотреть.
Он молчит недолго.
– Ты что, решила в детектива поиграть?
– А вы сами не играете?
– Не играю, просто ищу.
– А прозвище это откуда?
– Давно придумали. Из-за волос. Спросили, мол, ты что, блондин? Я ответил так серьезно – нет, я русый. Ну, вот так и вышло, что русый Рысак. Мог быть и Русак, но я не слишком похож на зайца, так что даже хорошо. Наверное, ты даже еще не родилась тогда. Ну? Я могу ехать и попытаться сделать так, чтобы твоего деда нашли живым?
– Вы меня вообще не хотите слушать.
– Блин, ты что, хочешь, чтобы я еще к этой бабке поехал? У меня нет времени. У твоего деда его тоже нет.
– Зачем ездить? Я вот ей сама позвонила, сюда привела. Зря? Не домой, не хочу, чтобы родители видели. Она сама хочет рассказать.
Он оборачивается – там и верно стоит старуха, не совсем даже еще и старуха, а просто пожилая женщина, не сгорбленная еще даже. Но с палочкой, которая в руке просто так. И Женя, когда эту палочку видит, брови поднимает.
– Понимаете, это ведь дедушки палочка, он все ходить с ней отказывался… Мол, не инвалид. Получается, он ей отдал, а я смотреть не могу.
– Пойдем к ней, поднимайся. – И Рысак встает первым, вначале делая странное, неловкое движение, Женя старается не смотреть, не смущать его; если только этим смутить можно.
И Рысак идет к Алевтине первым – он не улыбается учтиво, вообще не ведет себя так, как бы полагалось со старыми женщинами. Ни вежливо слишком-то, ни как-то.
– Вот, – она говорит, – кажется, он из-за меня ушел. Это я виновата.
– Почему вы так решили? – теперь он мягко говорит, осторожно.
– А вот я такой человек, – говорит она и теребит сережки, золотую сережку с маленьким зеленым камнем, почти сросшуюся с ее плотью, – не могу обманывать. Кажется, что и не надо было начинать, но кто ж знал, что оно так выйдет? Чтобы прямо уйти?
– Ладно, рассказывайте.
– Да что рассказывать? Мне и перед девочкой вон даже неудобно. Ну что… Он-то думал, что я вдова.
– А вы?..
– А я что? Ну так он в любой момент умереть может, муж-то мой. Уже за девяносто.
– Понятно. – Рысак прижимает пальцы к вискам. – И вы ему об этом наконец-то сказали?
– Сказала… Но он как будто бы не расстроился даже. А потом трубку положил и исчез. Я-то думала… Я-то все думала, что он притворяется как-то. Потешается надо мной.
– А вы вообще нормально общались? Ну, вы же не могли не заметить, что он в последнее время сильно изменился?
Она мнется, убирает руку от уха, сильно расковыривает царапинку на руке, родинку, маленькое пигментное пятнышко. Женя глядит, как она расковыривает, тоже ощущая, как зудит кожа.
– Ну а что сдал… То, что рис от гречи перестал отличать? Ну так это бывает, не так уж страшно.
– Вы бы помогли ему, – вдруг резко говорит Женька, – а то когда здоровый был – ездили, а тут…
– Так он, – женщина обижается, – он же не узнал меня! А я подумала, что видеть не хочет! Я приходила к нему, перед тем как вы… Перед тем как ты приехала. Из Германии, кажется? Приходила, да.
– Что он сказал?
– Рассердился и выгнал. Вот я и решила подождать, а что мне? Не бегать же за ним, я не школьница. А он молчал, молчал. И однажды вдруг позвонил, но разговаривал так, как будто не узнал. Сестренкой даже назвал, я смеялась. Сказал, что поедет в Германию.
Женя переглядывается с Рысаком.
– А почему вы его обманывали?
Алевтина смотрит наконец-то обиженно, хотя все терпела.
«Ну за что ты так со мной, – сказать хочет. – Я же тебе в бабки гожусь, и я никого не отнимала, не уводила чужого мужа. Твоя бабушка сама по себе умерла».
«Да, я знаю, что она сама по себе, – молчит Женька, – вообще кто знает, как они жили в последнее время, особенно когда бабушке из-за диабета половину стопы ампутировали и она ходить не могла. И он ухаживал за ней, не отходил. Почему-то получилось так, что за всеми умирающими женщинами в нашей семье, молодыми и старыми, ухаживал именно он – и они говорили, что сиделки лучше никогда не было. Но только это не значит, что он ее любил – по-настоящему, как женщину, как жену. То есть, конечно, может быть, и любил когда-то. Но я этого не успела застать».
Прабабушка Марина, мать бабушки, пролежавшая долго парализованной. Года четыре, наверное, Женя маленькой была, не помнит.
Двоюродная бабушка Катя, умершая от рака яичников. Про нее говорили – слишком много мужчин было, отсюда и рак, но разве так может быть? И Женя тогда для себя решила, что у нее точно не будет такого, потому что очень не хочется умирать.
Наконец, бабушка.
И за всеми он знал, как следить, хотя вначале ведь не было ничего такого – ни подгузников для взрослых, ни подкладных пеленок, ни специальных кремов против пролежней, как-то так справлялся, массировал, смазывал обычным детским кремом, если он был. Кажется, только во время бабушки что-то такое новое появилось, современное, вроде специальной доски в ванную, облегчающей водные процедуры для больных с ограниченной двигательной активностью.
И вот о чем вдруг Женя думала: «А что, если дед с этой Алевтиной познакомился не после того, как бабушка умерла, а пока она лежала? Он выходил тогда, на почту, за пенсией, в банк, в магазин, мог где угодно встретить. А бабушка лежала».
Надо только понять, хорошо ли это. Это только с первого взгляда кажется, что совсем нехорошо, что она с ненавистью смотрит на Алевтину, а она, может, просто так смотрит.
Не спросишь же – а когда именно вы познакомились?
А тут еще она говорит, что она медсестрой всю жизнь проработала, – может, она и ходила к бабушке, помогала там, ухаживала, уколы делала, потому что при всем хорошем, что мог дед делать, это у него точно не получалось, все-таки уколы нужно сперва научиться делать?
Вот так они и познакомились. Допустим, она долго помогала, вот они и встретились. А бабушка что, это видела? Лежала и смотрела? Да нет, быть не может, Женя оцепенение стряхивает, потому что Рысак уже раздраженно смотрит.