Хорошо, он говорит, ты мне нравишься, давай дружить. Раз не получается сразу замуж. Но он-то прекрасно знает, что в конце концов получится, что будет Иринка-мандаринка. А потом еще Миша, сын, наследник. Он, впрочем, никогда не думал так, даже слова этого не употреблял – наследник. Просто хороший мальчик, любивший стрелять из водяного пистолета.
Я для нас выстрою дом.
23. Не значит пропасть
Они находят его на вокзале в Великом Новгороде. Кто-то из местных замечает странного старика, звонит.
Он, кстати, не совсем уже похож на ту фотографию, что разместили на ориентировке, – стал меньше ростом, ссутулился сильно, вылезли волосы, но в целом все равно понятно, что это тот же человек. Хорошо еще, что он, вероятно, решил вернуться на вокзал, так и сидел на краешке клумбы возле памятника Александру Невскому. Сидел на собственной снятой клетчатой рубашке, мятой и грязной, словно бы пропитавшейся землей.
Иринка тоже хотела поехать в Новгород, в конце концов, разве это так уж далеко – часов пять на машине Рысака? Но Женя и сам Рысак попросили – сами первыми поедем, сходим в больницу, посмотрим, что там происходит.
На самом деле они боялись, конечно, и Рысак страхом с Женей поделился. Не стоило, конечно, но они за последнее время сблизились, что-то нашли друг в друге, хотя Рысак сразу сказал себе, давно уже сказал, что во время поисков никогда и ни с кем, тем более с такими маленькими; но иногда получается не как думаешь, чаще всего так и получается.
На самом деле он боялся. Что это какой-то другой старик возле вокзала сидел, хотя по фотографии, которую сделали местные волонтеры, было очень похоже. Маме фотографию эту показывать не стоило, конечно. Черт, да даже его паспорт был при нем, но Женя все равно до странности боялась.
Когда приезжают на вокзал в Новгороде – Женя представляет себе, как он тут сидел. Как все вначале проходили, думали, что просто так сидит, а потом какой-то жалостливый остановился, жалостливая даже скорее. Спросила, все ли в порядке, не нужна ли помощь.
– Ой, стой! – Женя трогает Рысака на руку. – Что это там такое?
– Что? – Рысак щурится, как нельзя человеку за рулем, наверное. Его «киа» подрагивает, притормаживает. – Ты бы меня не хватала так, все-таки дорога.
И сам не понимает, как может так говорить – запросто, как будто они знакомы, как будто пуд соли вместе съели.
– Там кот как будто. На нашего Мелка похож.
– На Мелка – который у твоего деда жил? На того кота?
– Да, смотри, это ведь прямо он, только маленький!
Женька выскакивает из машины – быстрая, светлая, она мелькает на дороге, среди машин, он ругается сквозь зубы – придумала, господи, они ведь почти нашли его, тут и до больницы недалеко, а ради какой-то кошки придумала, но паркуется наскоро, выходит тоже.
Женя сидит на корточках, протягивает руку вперед.
– А ведь это не Мелок, это кто-то другой.
Кто-то очень маленький. И вот она уже гладит котенка, зачем он понадобился, почему именно здесь? И Женя так думает – ведь не мог дед просто так мимо такого котенка пройти, наверняка бы заметил сходство, даже вот в этом состоянии?..
– Можно мне его с собой взять?
– Можно, – выдыхает Рысак.
Борода Рысака, совсем черная в этом свете, пахнет костром, дымом, бензином, дым как будто бы и не выветривался из нее никогда.
И тогда она прильнула к нему, к его лицу, стала дымом.
– Ты чего, Жень? – шепотом говорит он, но не отодвигается. Кто знает, что было бы, если бы он отодвинулся.
– Не знаю. Ничего.
Он видел такое, он встречался с таким несколько раз – адреналин, радость после удачного поиска, как тут на шее не повиснуть, не уткнуться в грудь? Только так обычно взрослые женщины делают, замужние, которые успокаиваются уже через несколько минут, когда мужья смотрят в другую сторону. Нужно им это, нужно. Только зачем – ей, восемнадцатилетней?
Они садятся в машину, у Жени кошка на руках.
– Ну вот сейчас это разве нужно было? Зачем, можешь объяснить?
– Ты о чем? Об этом?
Она краснеет, отворачивается, он спешит уверить – нет, нет, я ведь совсем не о том, что несколько минут назад было, это ничего, это я отлично понимаю. Просто – другое, зачем тебе кошка, зачем тебе сейчас кошка?
Она прижимает к груди ее, вырывающуюся, царапающуюся.
– Да кто его знает, показалось – вот сейчас покажем дедушке в больнице, может, он что-то вспомнит? Этот же кот с ним сколько жил…
– Тебя не вспомнит, а его вспомнит? Ну, Жень.
– Мало ли что может быть! – повышает голос, в сторону глядит. – Ты же не знаешь, ты людей на живых и мертвых делишь, на найденных и оставшихся.
Он пытается успокоиться, выстраивает мысленно маршрут в больницу. И что нашло – неужели же сейчас это так важно, нужно было поругаться, хотя очень хорошо разговаривали всю дорогу?
– Просто ты никого не находила, – начинает он мягко, так мягко, как только может, – ты не находила никого вот так в лесу, в черничнике. Через три дня, через пять дней. От холода, от обезвоживания. Ты никого не находила.
Она цепенеет, останавливается. Наверное, это грубо было, жестоко. Ему нельзя так.
– Это же мой дед, это его мы могли так найти. И сейчас еще можем, кажется.
– Да нет, это точно он, мне же прислали фотографию… Я вам не показываю, чтобы не напугать, а то он похудел, и побрить его там, в больнице, не успели… Безобразие, конечно. Но только легкое переохлаждение, истощение небольшое, ничего страшного, ему капельницу с глюкозой поставили. Говорят так. Даже удивительно. Он вот здесь сидел, под памятником. Но приехал еще вчера.
Он сворачивает к больнице, ищет парковку.
– Как это – вчера?
– Ну так, я запрос сделал. Вчера приехал, ходил по городу. Очевидно, ходил к своему старому дому, а потом к Софийскому собору. Он что, верующий?
– Нет. Нет, вообще.
Женя задумывается – может ли быть?.. Но нет, за всю жизнь и полсловечка об этом не сказал, у бабушки были иконы, но вообще неизвестно, думала ли она как-то о них, понимала ли. То есть может быть, что они были просто так, потому что у соседок стояли, у каких-то знакомых женщин.
Или вот здесь, в Кречно, – висели. В том доме, что дед построил. Или даже не так – наверняка в старом, большом доме еще висели, даже несмотря на советскую власть, – никто туда не заглядывал, не видел. А потом-то точно достали, повесили обратно. Женя ловит себя на мысли, что никого-никого из родственников не знает, хотя их и должны были реабилитировать. Но она даже и имен не слышала ни разу, только одно знает – вроде как дедушкину семью репрессировали, а большего он не добавлял.
– Ну что, выходим? – осторожно говорит Рысак. – Он же ждет.
Одной рукой Женя придерживает котенка, так они и заходят в приемный покой. Сильная хромота Рысака здесь все больше бросается в глаза.
– Нам бы на лифт, – говорит она, как будто впервые заметив. Может быть, и впервые – он же все за рулем, там не видно ничего. Все прямо сидят, прямо ездят, даже когда ног не чувствуют.
– Нормально все. – В нем просыпается упрямство, которого давно не чувствовал, они идут по лестнице, их провожает медсестра, с надеждой – может быть, и на самом деле не бесхозный дед, может быть, с ним еще все будет хорошо?
– Как же хорошо, что вы, может быть, его нашли, и что внуки забирают – тоже хорошо, вы ведь пара? – Она смотрит на них любовно, с нежностью.
И Женя вздрагивает, отстраняется, запах дыма прекращается. «Что делаю, – думает, – разве сейчас не нужно о другом подумать, совсем о другом?»
– Да вот же он, в этой палате, – говорит медсестра, отпускает немножко, – он же рад будет, внучку с женихом увидев, нет разве? Что же вы стоите?
И отходит в сторону, пропуская их вперед.
– Заходи, – говорит Рысак.
– Давай вместе зайдем.
И Женя решается. Она берет его за руку.
Пахнет дымом, нестерпимо и сладко.
– Здравствуй, дедушка, – говорит она, заходя в палату зажмурившись. И держит за руку Рысака, словно бы опасаясь, что без него дедушки в палате не окажется.
Так они оказываются втроем соединенные.
Он сидит на кровати возле окна. У него пустые глаза, обморочные, мутные. Вот эти старческие мутные страшные белки; не черные уже, а какие-то выцветшие зрачки, в которых уже ничего.
И они вдвоем подходят, и странно, что Рысак делает все, что она чувствует, что она хочет, идет за ней, а потом ведет ее. Они становятся возле кровати, потом на колени опускаются, чтобы головы оказались как раз на уровне его груди.
Женя замечает, что дед одет в больничную сорочку, практически женскую – почему-то от этого становится особенно грустно. Его побрили, пусть и не очень аккуратно – она видит кое-где ранки, на краях запеклась буроватая кровь. Наверное, здесь тупые лезвия. Или он сопротивлялся, не давал себя побрить. От него сильно пахнет лекарствами, от сорочки тоже пахнет лекарствами.
– Дедушка, это Рысак. Он тебя нашел. Благослови нас.
И сама не знает, почему так сказала. От Рысака все еще пахнет дымом.
– Это на поисках я Рысак, – вдруг говорит он, – а на самом деле меня как вас зовут.
Смешно, что влюбилась в человека, не зная настоящего имени. Может быть, просто имена ничего не значат.
Глаза дедушки блуждают по палате, останавливаются на соседях, но долго не задерживаются.
Вот окно, вот зелено-белые стены, вот раковина, вот – потеки мыла, вот – мокрое полотенце, до которого после обеда уже никто не дотрагивается больше.
И вот он поднимает руки, соединяя их головы. Беленькую и темную. Он наполовину седой, Рысак. Как же она не замечала раньше?.. Когда они поднимаются, он все еще не разговаривает.
– Что теперь делать?
Теперь она за руку его с полным правом держит.
– Теперь его в московскую больницу переведут, наверное. Но видишь, кажется, физически с ним полный порядок, гораздо лучше стало…
И замолкает.
Появляется та же медсестра, побледневшая, странная.