Светловолосая девочка и парень выходят из палаты.
– Да, – говорит Женька в коридоре, – хорошо, что мы не ушли, а то вот бы сейчас они орали. Надо сейчас к главврачу пойти, спросить, будут ли его в другую больницу перевозить или просто выпишут. Пусть бы выписали. Мы бы в машину его просто – и домой? Да?
– Может быть, нельзя просто. Они тут сами решат.
– Знаешь… – Вдруг она замирает, сильнее сжимает его руку. – Я раньше обижалась, что он мое имя стал забывать. Ну вроде как не понимаю, почему так быстро все происходит, – господи, он же разговаривал, разговаривал, когда мы на Фабричной были. Веришь?
– Верю. Это быстро может быть.
– Нет, ну это может быть, это ничего страшного. Но он иногда вспоминает людей, которых не было, – вспоминал то есть. Какую-то Елену или Ленку, у которой бусы. Левко, который ушел за хлебом и не вернулся. И самое главное – какого-то полумертвого немецкого мальчика, которого он должен был защитить, а он не защитил. Представляешь?
– С чего ты взяла, что их не было?
– Но он их никогда не упоминал. Ни разу в жизни.
– Ну и что? Мало ли, когда люди могут вспомниться.
«Так и ты меня забудешь», – хочет сказать Женя, но понимает, что и сама про Рысака ничего не знает – сорок лет, в разводе давно, есть ребенок. Он после развода в поисковики и пошел, все пытался преодолеть.
И ей хочется спросить: «Преодолел ли? Вот сейчас, когда дедушку нашел? Или когда они поцеловались впервые в его машине и его борода щекотала ей лицо?»
– Мама говорит, что теперь нужно понимать, что это недолго все. Что раз начались признаки, будет все хуже и хуже. И ничего с этим не поделаешь.
Рысак молчит, вспоминая свое – бывшую жену, с которой теперь смотреть друг на друга не могут, сына, который с каждым его визитом становится отстраненнее и холоднее, будто отравляет его что-то, – Рысак думает, что однажды настанет день, когда тот вообще не выйдет к нему из комнаты. И бывшая жена разведет руками – мол, а что сделаешь, я же не стану его заставлять общаться с тобой. Что я сделаю, если он не хочет. А он бы и хотел, но что-то случилось. Иногда Рысак с ужасом смотрит на Женю – это что же выходит, а так не должно быть, он же старше на двадцать лет, ее отцу практически ровесник. А тут вместе, за руку, еще в этой палате. И даже зачем-то представит, что скажет подружкам бывшая жена – молодую девчонку склеил, потому что взрослые женщины никогда на такое не пойдут. Когда вечером не дома, а где-то в машине, в области, в поиске. И хочется сказать, что сейчас будет иначе, но ничего не будет.
– Будешь о нем заботиться. Ведь правда?
– Да, мы будем.
– Это я виновата, да?
Они стоят внизу уже, у крыльца больницы. Смеркается, высоко везде и сразу зажигаются окна – дедушка ходит и чинит светильники, большие люминесцентные лампы, никто ему не препятствует. Женя так и представляет. Рысак не представляет, но ему хочется, чтобы девочка так думала, легче от этого.
– В чем?
– Ну, я же рассказала ему. Потому что родителям не смогла и никому не смогла. А он как услышал про немцев, так наверняка детство свое и вспомнил. Расстроился, потому все так и случилось.
– Да ничего не случилось. Слава богу. Я же тебе говорил, что в разном виде таких бабушек-дедушек находят. В лесу, ночью. Обезвоживание очень быстро наступает, даже и не заметишь. А тут – доехал, сам, поел, молодец же. Выжил. Не так часто случается, как ты думаешь.
Горящих окон становится больше, больницу словно бы свет пронзает насквозь. Не слишком ли много? Не пора ли ему остановиться?
– Ты не понимаешь. Заберем его?
– Завтра выпишут, заберем. Твоя мама писала – они едут на поезде, будут утром с Алевтиной.
– Господи, ей-то тут что? Они же поссорились.
– Ну не знаю. Чувствует, что виновата, хотя мы знаем, что это не так.
Ему хочется горькое что-то сказать. Например: «Может быть, когда я в маразм впаду, ты тоже меня не сразу забудешь, приедешь хоть в какой-нибудь город, например, в этот».
– Мне нужно их дождаться.
И выходит, что целая ночь здесь, они не знают, что делать этой ночью.
– Нам нет смысла стоять здесь, возле больницы. Ты была раньше?..
– Нет, нет, даже фотографий не видела. Даже не задумывалась, что дед из Новгорода. И мама тоже, выходит. И бабушка.
И они едут на набережную Волхова, переходят на Торговую сторону, идут вперед. Закат оранжевый, холодный, будто осень дышит в затылок, не убежишь от нее. Иногда она останавливается, подходит ближе к реке, опускается на корточки, свешивается с гранитной ступени. Тогда он думает – вот сейчас она упадет, сорвется, и я прыгну. Здесь совсем не глубоко, только мерзко, потому что водоросли и кувшинки оплетут всего, так и вылезут они, глупые. И он будет еще глупее выглядеть и сейчас выглядит, потому что следит за ней, показывает всем взглядом своим, чтобы не подходила к краю.
Женя трогает воду.
– Холодная уже. Может быть, маме не надо рассказывать?
– О чем?
Он хочет спросить – о ком, о нас?
– Ну, что здесь было. Что он на площади напал на кого-то. Счастье еще, что не пострадал никто.
– Не рассказывай.
Они стоят напротив театра драмы, Женя узнает по фотографии – все-таки когда-то видела у мамы, такое здание, похожее на замок из песка, из белого песка.
– И ты только представь себе, что он тут жил. А бабушка почту разносила, доходила и до маленьких деревень в пригороде.
– Его, судя по всему, построили где-то в восьмидесятые. Поэтому дед твой город совсем другим видел, если вообще видел. Это сейчас легко – сел на автобус, доехал. А раньше все своими делами занимались.
– Все равно. Думаю, что неправильно это, что к нему эта Алевтина едет. Это их место, его и бабушки.
– Нет никакого их места больше, когда это было, лет шестьдесят назад? Ничего не осталось.
– А вот и осталось! Родители говорили, что он дом строил, времянку. Без фундамента, без всего. А она, кажется, и до сих пор стоит. И обычный, большой дом там тоже есть.
– Нет, может быть. Представляешь, что с ней случилось бы за это время?
Конечно, они едут смотреть, повторяя маршрут дедушки – только он сразу с вокзала пошел, а они едут на машине. Поворачивают на смутную дорожку, на лесную почти тропку, где ничего толком не разглядеть. Вот дома.
В самых красивых домах цыгане живут.
А его дом они почти пропускают – трава и трава, на нее листики уже желтеющих берез слетаются, укрывают. Дом и сам похож на укрытие. Неужели этот?.. Большой дом стоит, тоже маленьким совсем сделался, хотя Женя знает, что в нем продолжали жить родственники.
(Наверное, тот мужчина, прогнавший дедушку от дома, родственник тоже – просто не знал, не почувствовал, да и кто угодно испугается в такой ситуации – перед твоим домом странный старик, разговаривает сам с собой, трогает дверь, доски, пытается открыть дверь.)
Но вот они видят крышу времянки, заросшую травой. Она и вправду почти вровень с землей.
– Видишь, как быстро, – говорит Рысак, – если честно, я думал, что хуже будет. Думал, все настолько стало землей, что и не найдем. Но вот он. Смотри.
– А мы можем калитку открыть и зайти?..
Он смотрит, ищет собаку, но вроде бы никого.
– Только если ты прямо очень хочешь посмотреть. Тебе было бы приятно, если бы кто-то зашел к тебе домой?
– Мы тихонечко.
И они заходят совсем тихонечко. И видят примятую траву.
Возится Милка в переноске, которую Женя наскоро купила в ближайшем зоомагазине.
– Вот я думаю, это что теперь получается – это наша кошка?
– Выходит, что так. Говори тише.
И она шепчет, что это их кошка, что назовут иначе, потому что что это за имя такое, словно бы в честь шоколадки, и что она первая из однокурсниц будет жить с мужчиной, со взрослым мужчиной, который годится ей в отцы, но это не имеет никакого значения, потому что она будет его любить, всегда, бесконечно, больше жизни.
«И что мне ей сказать, – думает Рысак, – может быть, это – а ничего, что ты даже не знала, как меня зовут?»
Может быть, это не так важно.
– А где мы будем жить? – Женя заглядывает в глаза. – В Москве, правда же, не в Раменском? Мне в Раменском надоело, даже пойти некуда.
И тут уже ему хочется потеряться и не найтись, как вышло так, что это произошло? И ведь если объяснить все, сказать – эти прозрачные серые глаза наполнятся слезами, и это тоже будет тяжело выдержать, проще уже ответить, да, в Москве, я снимаю пока комнату, но я что-нибудь придумаю.
На самом деле ему ничего не хочется снимать, кроме комнаты, его комнаты в четырехкомнатной квартире, где слева и справа – такие же мужчины, у которых работа, работа, а больше нет ничего. Ясно, что Женю в такое место вести нельзя.
Но она так сжимает переноску, что сделаешь. Ничего не поделаешь теперь. Ну это все равно, что эту кошку, эту Милку, у памятника князю оставить. Этого никто не может.
Но собака просыпается, заливается лаем – не беги, нельзя! – он кричит, говорит ей, и они медленно выходят, закрывают за собой калитку.
В просвете тамбур – мама, заплаканная после бессонной ночи, сделавшаяся еще меньше – вообразить себе нельзя, какая маленькая. Она, видимо, забыла взять сменную одежду в поезд, поэтому на ее футболке страшные заломы, а джинсы в крошках от печенья. Она останавливается, отряхивается, стесняется их. Потом из вагона Алевтина выходит, Рысак даже успевает подать ей руку. Проводница передает палочку, спасибо, спасибо вам, а потом они сразу едут вчетвером в больницу.
Там Рысак собирает его, складывает все в сумку AVON. Даже фотоаппарат.
Рысак ведет его по коридору, осторожно, а следом женщины. С Алевтиной дедушка не поздоровался, взглядом мимо скользнул. Чтобы она не заплакала, они объяснили, что он помнит только давних людей из своей жизни, а такое недавнее время не вспоминает. «И это я – недавнее время, – плачет она, – я же к нему ездила, мы же по телефону ругались, это со мной последней он разговаривал, как мог забыть? Смеется, не иначе. Просто быть не может».