потолок:
– Успокойся, я никому не скажу.
– Так я тебе и поверил!..
Вальтер легко стряхивает его руки и поднимается.
– Скоро Рождество! Почему ты все время молчишь? Она из-за тебя убежала! – кричит Людвиг ему вдогонку.
Брат выходит из комнаты.
И Людвиг потом много лет будет вспоминать, каким Вальтер выходит из комнаты – высокий, немного сутулящийся после неудобного положения на кровати, со следом от пружины возле локтя, с неровной кожей, отрастающей щетиной и спутанными темными волосами – как у него, Людвига, но лишь немногим светлее. Но это всегда на солнце было очень заметно.
На следующий день бомбардировки продолжаются, но в подвал они больше не спускаются. «Далеко, – объясняют люди, – ближе к Магдебургу, не по нам». Вальтер, наверное, ночь просидел с книжками внизу, потому что так и не вернулся в их комнату. Людвиг не стал выяснять. Впрочем, с утра не видеть брата почти привычно, у того вечно какие-то дела находились.
– Отец Розмари в Магдебурге, хоть бы с ним все хорошо было…
Лошади переступали с ноги на ногу, не могли успокоиться. В небе вспыхивали рождественские шары – и вправду эти вспышки от бомб напоминали елочные игрушки, стеклянные, яркие, расписанные вручную, которые только у зажиточных соседей были. У Розмари как раз. Людвиг старался не думать об этом.
– А почему отец Розмари все время ездит в Магдебург? Кажется, я его и не видел толком никогда.
Вопросы, подходящие больше семилетке, конечно, тринадцатилетнему – уже глупо, стыдно. Но он все время думал, постоянно. Почему в Шванеберге – мама, бабушка Анна, тетя Дедер, мелкий совсем Вальтер, он, Людвиг, еще не считающийся взрослым, но нет взрослых мужчин, совсем нет. Только папа Розмари, да и он часто пропадает, но по своим каким-то делам.
– Он ездит по делам партии, больше нам не нужно знать.
Людвигу бы хотелось знать больше – ведь это все, связанное с ее светлыми кудряшками, молочным запахом, что никак не мог забыть.
Странно, но иногда посещала глупая и странная фантазия – прийти к нему как-нибудь и сказать: «А я люблю светлые кудряшки вашей дочери, ее молочный запах, ее песню про принца и принцессу, это вы научили так петь?» Только об этом глупо мечтать, потому что Людвиг все равно никогда не решился бы подойти.
– Ничего. – Мама ловит его взгляд. – Может быть, он и согласится. Ты получишь достойную профессию, сможешь содержать семью. Все будет хорошо. Ты ведь все еще хочешь учиться столярному делу?
Людвиг не знает точно, но всегда как-то чувствовал дерево. И отец столяром работал раньше, показывал разное.
– Да больно я ему сдался.
– А ты не перечь сразу! Начинаешь, и не скажешь ему ничего. Розхен – кокетка. Но вежливая, аккуратная. А платья ей не шьют, в городе заказывают. Представляешь?
– Представляю…
Людвигу становилось хуже, тяжелее – как будто что-то черное разлилось внутри. «Почему она думает об этом? Обо всем подряд – о нарядах Розмари, о продуктовых карточках, отдельно, специально – о карточках на сахар?»
– Ну и как я зайду к ним? Как подойду, когда война закончится?
– Когда отец вернется, пойдете вместе.
Папа храбрый и веселый, с ним не страшно будет идти. Он отполировал тогда жиром для сапог старый ранец брата Розмари так, что он как новенький заблестел, а в школе больше не упоминали, не смотрели косо. Потому что тогда он не поднял ранец из грязи, нет. И не ударил Розмари, хотя очень хотелось. Он сказал: «Подними». И что бы он делал, если бы она не подняла?
Тогда бы над ним смеялись всегда, это было бы на роду написано. Всю школу, а может быть, и реальное училище – такая слава вечно, как вонь за крысой, тянется, преследует.
Но он сказал: «Подними, быстро».
И Розхен подняла. Она, дочь гауптарбайтсляйтера.
– Ну что ты так смотришь? Вряд ли она найдет себе кого-то в Магдебурге, а здесь ровесников мало. Лишь бы ты сам ей приглянулся, жаль, что ростом не вышел, а вот Вальтер…
Раньше бы сказал: «Я знаю, что ты его больше любишь, прекрати». Сейчас привык, не жалел себя.
– Ты смеешься, когда говоришь – к нему прийти, к отцу ее? Еще с папой? Да он выгонит нас, посмеется еще.
– Над кем, над отцом твоим посмеется? Он же – там был, кто над ним посмеется?
– А честно, – вдруг перебивает Людвиг, – ты бы хотела, чтобы я был там? Рядом с отцом? Чтобы ты только с Вальтером осталась?
– Нет, нет, конечно, – быстро говорит фрау Эрнст. Слишком быстро.
Вальтеру по слабости зрения все простительно. Пока очки ему не купили, не видел ничего – ни маленьких птичек в поле, даже больших аистов, изредка появляющихся. Людвиг всегда звал смотреть, а что толку звать того, кто не видит? Поэтому звал и просто описывал – смотри, слушай, они щелкают клювами, у них черное оперение по краям крыльев, ярко-оранжевые клювы, которые, кажется, даже незрячий может разглядеть, такие яркие-яркие пятнышки.
Но аисты давно не прилетали. Может быть, они боятся авианалетов – или навсегда покинули эту страну. Может быть, в марте они вернутся снова. Людвиг сам не хотел себе признаваться – и тем более рассказывать маме или Вальтеру, но так хотелось дождаться, как будто бы это появление могло что-то изменить.
– Тебе Вальтера всегда жальче было, – вырывается у него, хотя это снова нехорошо.
Но Вальтер теперь не слеп, у него есть очки. Может, и можно что-то сказать.
– А тебя что жалеть? Вырастешь, женишься на Розмари. Может быть, ее отец даст за ней что-нибудь. Или пристроит тебя на хорошую должность.
– Ты же знаешь, что нет.
– Тогда будешь просто своей работой заниматься, ничего страшного. – Мама злится. – Слушай, они тут мою стирку прервали, я вернусь. И ты займись чем-нибудь. И можешь взять кусочек сахара из адвент-календаря.
– Я уже не маленький.
– Понятно, но только день пришел. Нужно взять. И скажи брату, что я запомню, что он не вышел завтракать. Ему кусочек сахара не положен – а говоришь, что люблю тебя меньше. Вот так.
И Людвиг берет кусочек молочного сахара из ячейки 23 – раньше там был шоколад, даже в начале войны. В этом году остался только сахар, и, видимо, дальше тоже будет только сахар, много, много лет.
Не вышел завтракать?..
Если и удивляется чему – так это очкам Вальтера, лежащим возле коробки. Адвент-календарь на сей раз они поленились украшать, обклеивать цветной бумагой, поэтому он не выглядит как что-то праздничное. Свой кусочек сахара Вальтер не забрал – хотя и не мог слышать, что сказала мама. Хотя он и взрослый совсем, а все равно сладкоежка, лакомка, как мама говорила. Всегда смотрел на все мягкое и рассыпчатое, а корочки от ржаного хлеба не ел, и если чуточку зачерствевшее – не ел, брезговал.
А очки, почему здесь очки? Из кухни слышно, как мама возит мокрым бельем о ребристую поверхность доски. Людвиг вышел на улицу.
Все прошло и не страшно. Но что-то не то – если вспомнить, каким он вчера выходил из комнаты? Вальтер. Где Вальтер? Он посмотрел на открытое поле за домом – оно серое и черноватое, и только там, далеко, белеют маленькие холмики нападавшего недавно снега.
– Вальтер! Где ты?
Он кричит, но поле скрадывает голос – никогда не умел кричать так, чтобы было слышно на открытой местности.
– Вальтер, вернись!
– Вальтер!..
Куда он без очков?..
И Людвиг идет по полю.
Может быть, белое, белый снег, который так далеко, показался брату белым аистом, которого весной никак не мог не то что рассмотреть в подробностях, вообще увидеть? Увидел аиста и пошел.
Такое может быть.
Людвиг бы и сам пошел.
Ближе, ближе – не улетайте, аисты, зимние аисты поля! Пусть брат нашел вас, пусть остановился там, где снег, где только начался снег, – Людвиг найдет его, отведет обратно домой.
Вальтер!
Кажется, слышно самолет. Нет, не может быть – бомбардировщики уже улетели, остались аисты. Но звук все ближе. И это не кошачье мяуканье птенцов аиста, не щелканье клюва – это что-то другое, ставшее за последний год привычным. Аисты? Щелканье клювов? Людвиг останавливается. Здесь не спрячешься в подвал, можно только лечь прямо на твердую неласковую землю. Людвиг отнимает руки от ушей – нет, показалось, да они и в самом деле давно должны были перестать.
Но только ведь нельзя вернуться домой без Вальтера. Он вертит в руках его очки – нарочно не стал оставлять дома, чтобы мама не увидела и не заплакала. Хотя как знать – может быть, она и не стала бы плакать. Иначе бы пришлось каждый день плакать из-за отца. Вальтер, возвращайся давай, ну чего тебе стоит? Они еще прилетят, непременно прилетят следующей весной, нет нужды искать их именно сейчас.
И самолеты опять где-то далеко, ничего не вспыхивает над головой, над лесом.
Мама развешивает белье во дворе, смотрит на него.
– Когда я говорила – найди дело, я не думала, что ты просто уйдешь гулять. Да еще и брата прихватишь.
– Мам, я не…
Она отмахивается – лучше помоги простыню повесить, подхвати, чтобы по земле не волочилась.
– Ну половчее можно как-нибудь? Что же ты такой нескладный. Что Вальтер, что ты. Но он-то понятно…
– Почему понятно?
Мама чуть замедляется, трет костяшки пальцев, покрытые красными пятнышками от щелока, – сколько она ни мазала специальным косметическим вазелином, жиром, все равно не проходит. Только изредка, раньше, еще до войны, когда у них иногда случался избыток сливочного масла, она брала маленький кусочек и мазала руки им, тщательно втирая. Тогда ненадолго это помогало. Сейчас масло только для еды, поэтому руки мамы красные почти все время.
Людвиг даже иногда думал – если поеду в город, обязательно зайду в аптеку и куплю ей какую-нибудь специальную мазь, наверняка ведь есть? Аптекарь подскажет, если описать как следует. Поэтому он всматривался в ее руки, стараясь запомнить каждое пятнышко, каждую отслоившуюся чешуйку, которых в последнее время стало еще больше.