Женя заходит, на скамеечке кто-то сидит.
– Людвиг, вы все-таки!.. – Она обрадованно делает движение навстречу и замирает.
Лая не слышно. Это не Людвиг. Почему Хексе впустила сюда этого человека? Человек поднимает голову, как будто и сам не ожидая встречи. У него глаза как у Людвига – мокрые, яркие, прозрачно-серые, но какие-то больные: такие случаются, когда на второй день начавшегося гриппа смотришь в зеркало. Но он совсем молодой, даже, кажется, младше нее, очень грязный, с отросшими волосами, в которых мох и листья. Она видела таких – на остановках, в лесопарках, но от этого не пахнет дерьмом, грязью и алкоголем. Вообще ничем не пахнет.
– Нет, не совсем, – говорит незнакомец, – но он тоже вернется, не сомневайся.
– Как, вы все знаете? Вы знаете, в чьем вы доме? Я, наверное, должна полицию…
– Прекрати, ну как ты вызовешь? И сама кто здесь?
– Я приехала, я…
Тут становится страшно, еще страшнее, чем тогда, на площади.
– Где собака? – неожиданно для себя говорит Женя.
– Спит. Я ее покормил, – говорит человек голосом Людвига. Но не совсем. Чуть выше, чуть печальнее. Но это совершенно его язык, она понимает каждое слово.
– Давно?
– Сегодня утром. Она голодная была. Это ведь она?
– Да. Ее зовут Хексе.
– Забавно. Ни за что бы не стал называть так собаку.
– Почему?
– Может быть, ты сядешь?
Женя садится на лавочку рядом.
– Меня зовут Женя. Я приехала из России.
– Ясно. А тебе кто-нибудь говорил, что ты…
Он замолкает, делает тяжелое неловкое движение – как будто болит спина, как будто он никак не может найти верного положения.
– Никто не говорил.
Женя не хочет слушать, что он скажет. Никто не говорил, что ты странно разговариваешь? Что у тебя слишком тонкие светлые волосы? Что твой нос обгорел на весеннем солнце? Что папа, наверное, не настолько уж тебя любит, раз решил развестись с твоей мамой? Что еще можно сказать? Что там без тебя что-то случилось и лучше бы тебе домой поскорее лететь, а ты все здесь о собаке беспокоишься?
Ему, конечно, неоткуда знать про это, незнакомцу. Может быть, он думает, что у девочки из России мама с папой живут счастливым браком. Что у ее деда не начинается что-то, из-за чего он не плачет и не смеется. Мама же потом объяснила, когда позвонила в больницу во второй раз. Решила – нечего откладывать, рассчитывать на вот-сама-скоро-все-увидишь, потому что это слишком похоже на вырастешь-поймешь. Она все равно ничего не поняла.
– Ну хорошо. Ты не скажешь Людвигу, что я заходил?
Она ждет.
– Вы ведь еще ничего не знаете.
– А что я должен знать?
– Я не знаю, вернется ли Людвиг.
– Господи, вернется, никуда не денется. Погуляй с собакой, хорошо? Я не успел. Так ты не скажешь?
– Не скажу, если вы так просите, но…
Он встает, разминает спину, снова морщится. Потом протягивает руку и срывает маленький созревший помидор, кусает – улыбается от сладости, потом идет к калитке. На нем странная одежда, лохмотья, болтающиеся тряпки, будто бы с чужого плеча. Наверное, это просто какой-то дальний родственник зашел, о котором ей ничего не рассказывали, да-да, о таком же не говорят. Вдруг он сделался бродягой? Наверняка и в Германии такое возможно.
– А что мне сказать Людвигу? Ну, что вы вернетесь? И что вернется – кто?
– А они меня словом таким называли, так я сказать не могу… не могу вспомнить. Бывало у тебя такое? Тебя назвали, вроде как отругали, а ты не можешь вспомнить слова. Вот как тебя в школе дразнили?
Она вспоминает, шепчет.
– Ага, помнишь. Ну а я trupak был – знаешь такое слово?
Она мотает головой.
– Да ладно тебе, это же русское слово… Русское ведь?
– Да. Да, кажется. Просто я никогда его не слышала.
– Да, меня русские так и назвали, я ничего не понимал, ни одного слова. А потом понял, что это обо мне.
– Вам было обидно?
– Чего уж там. Я голодный был, полумертвый, если честно. Они водой напоили, почти спасли, если уж так говорить. Спасли.
– Почему – почти? Что это значит?
– Ну, эти ребята спасли. А другие прикончили, но я на них совсем не обижаюсь, я хотел умереть, мне было все равно.
– Разве так бывает?
– Бывает. – Он молчит. – Ты, наверное, меня боишься теперь? Но я не чтобы пугать, честное слово. Я к тебе по делу, можно сказать. Вообще за ним и пришел, не совсем из-за собаки, хотя и хотел покормить.
Что может сказать такого важного бродяга, вдруг появившийся в чужом доме? Возникший.
Если бы она могла видеть призраков, то увидела бы еще раньше. Например, бабушку. Но она никогда не приходила.
– С твоим дедом что-то не так, – он говорит, – мне кажется, ты должна вернуться. Боюсь, что он что-то сделает.
– Что с ним?.. Чем я помогу? Я же маленькая…
– Ты не маленькая. Вот Розмари маленькая была.
– Кто, Розмари?.. Людвиг рассказывал, а вы откуда знаете…
– Говорю же, – он прерывает, – возвращайся, иначе будешь плакать.
«А если я хочу плакать?» – думает Женя.
– Тогда придется плакать. Слышишь? Это ничего? Тебя это не пугает?
– Откуда ты… откуда вы знаете про моего деда? Откуда вообще все знаете?
– Ну что ж, мне сказать теперь, что ли? Только тебе не понравится.
Она кивает, подходит к нему поближе – вот-вот откроет тайну, может, хоть тогда не так страшно будет. И останавливается. От парня пахнет землей, сырым берегом, Эльбой, а еще – непропеченным хлебом, горьковатым, какой бывает в дешевой пекарне возле дома.
– Нет, все. – Он вдруг отстраняется, встает. – Они уже идут. Не рассказывай ничего. Прощай.
И пропадает. И слышно, как лает Хексе – очевидно, уже давно, заливается в своем загончике: ей специально такой придумали, чтобы не высовывалась из-за забора и случайных прохожих не пугала. Женя прислушивается – нет, не слышно шагов, показалось ему.
– Ну, ты чего, хорошая, испугалась? Сейчас выпущу тебя, пойдем гулять!
Но собака спокойна – как будто не было двух дней. Женя замечает, что у нее полная миска воды и сухой корм тоже лежит. Людвиг, конечно, еще часто дает ей какие-то мясные обрезки и яйца, но тот, что приходил, наверное, нашел только сухой корм – он заметно стоит, на второй полке.
И они бегут по улице с Хексе – к их тропе, к их садам, их полю, где можно косуль и зайцев встретить, но главное – не давать собаке гоняться за ними, потому что иначе можно остаться совсем одной; и что делать без Хексе, Женя совершенно не представляет. Как будто только ради собаки Сабина и Людвиг вернутся, как будто только из-за собаки приходил незнакомец.
Она вспоминает вдруг – когда парень поворачивал голову, становилась видна рана на виске, круглый бугорок с запекшейся кровью. И еще у него глаза странные – красные и воспаленные, как будто бы он все время растирал их кулаками и болезненно щурился, пытаясь разглядеть окружающие предметы. И ее. Она даже засомневалась – точно ли к ней обращался, может быть, в близорукой пелене за другую принимал?
4. Второе Рождество
Мама не поверила, что он не вернулся. Так и не поверила. Год прошел – не поверила.
Вальтер, звала она, накрывая завтрак – ломтики поджаренного хлеба, немного маргарина. Людвиг садился один, но место брата всегда оставалось незанятым – она не позволяла задвинуть его стул, убрать салфетку. Эрзац-кофе ему тоже ставила. Один раз он решился – холодное утро, ничего еще не прогрелось, и так хочется выпить две чашки кофе, раз уж она все равно налила; так она закричала – куда, а брату оставить? Отдернул руку, покачал головой. Брату так брату.
Но сегодня не выдержал.
– Мам, странно это, – осторожно начинает он.
Зерна ячменя, видимо, сгорели почти дотла, поэтому кофе слишком горький.
– Что странно? Пей давай, пока не остыло все.
– Странно, что мы сидим словно бы втроем.
– А что, разве мы не втроем?
– Нет, мам. Ты бы еще для отца накрыла.
Это и то вероятнее, если честно. Отец вернется. Отец когда-нибудь придет, сядет с ними за стол. Наверняка так и будет. Но Вальтер… Вальтер совершенно точно никогда не сядет, почему мама этого не чувствует?
– И накрою. Когда время придет. Как хлеб?
– Вкусный, давно такого не было…
Она не замечает полной тарелки отсутствующего Вальтера. Там ломтики картошки, оставшиеся с ужина. Мама говорит – привядшая, но ему кажется, что ничего.
– Счастливого Рождества, – сказала мама, глядя за окно. – Счастливого Рождества, мои мальчики.
Людвигу почему-то захотелось подняться к себе и принести очки брата. Пусть бы лежали на столе. Когда его все искали первые несколько дней, мама сильно застудила поясницу, так что уже ей все сказали – сиди дома, сами найдем. Она сперва отнекивалась, потом все-таки пошла домой. И он с ней. Его взглядами провожали, а он наплевал – что ж, ему теперь из-за этого мать одну в доме оставлять? Она ведь тоже может пропасть. Он тогда вдруг испугался, что все пропадут, все, кого он любил. Хотя в том, что любил Вальтера, тяжело себе признаться.
– Его сейчас приведут, – говорит мама убежденно. – Почему ты думаешь, что не приведут?
– Приведут, мам. Обязательно.
Мама кивает, меняет тему:
– Ты теперь с этой вертихвосткой не общаешься, так ведь?
Она про Розхен.
– Мы не разговаривали, нет.
– И правильно! И чтобы я ее не видела. Говорила тебе – кокетка. И вот до чего дошло.
– До чего? Я много раз говорил, что она ни в чем не виновата…
– Ты ее выгораживаешь, а зря. И с ним. И с тобой. Ведь она с тобой так поступила. Господи, как она с тобой поступила!
Людвиг поднимается из-за стола – не хочу – не хочу – не хочу это больше слушать, это какое-то безумие, не хочу смотреть на тарелку Вальтера, к которой никто и никогда не сможет притронуться.
Но он видел иногда Розмари – издали, различал мелкие белые кудряшки. И все время не знал – правда или нет? Хотя видел, понимал. Не хотел разговаривать. Не хотел выслушивать оправдания. Не хотел показывать своей радости. Ведь Вальтера больше нет, правильно? Значит, она больше не станет о нем думать, если и думала когда-нибудь. Хотя и отреклась прилюдно, сказав, что даже и не думала с ним гулять. Но у Людвига словно щепочка под ноготь вошла – а если не так? Вдруг все-таки?..