– Вальтер! Вальтер!! Вальтер!!! – кричит мама в окно.
Людвиг вздрагивает – а что, если вправду идет по тропке, возвращается? Но нет никого, мама просто так. И это войдет у нее в привычку надолго, так каждое утро будет у них начинаться.
Он подошел, взял ее за плечо, развернул мягко.
– Мама, завтра Рождество. Может быть, он вернется потом.
Он не говорит, что Вальтер пропал на прошлый Адвент. Что целый год прошел. Не говорит такого, потому что она все равно не поверит – будет повторять про своего пропавшего близорукого мальчика, которому, к слову сказать, исполнилось восемнадцать лет.
Может быть, он уже имел права уйти, куда бы ни вздумалось. Может быть, ему надоело просто сидеть дома и прятаться от бомб, ждать, когда через деревню пойдут. А ведь непременно пройдут, если ждать. Только такое нельзя при герре Папе говорить, а то живо за слова ответишь, за мысли такие. Но Вальтер не хотел ждать.
Мама молчит.
– Почему потом? Почему он не может встретить его с нами?
– Потому что он очень сильно расстроился. Я не знаю. У меня никогда с ним толком разговаривать не получалось, не знаю, мы какие-то разные вышли. И, мам…
– Что?
– Тебе не кажется, что уже слишком много времени прошло?
– Сколько времени? – У нее странное, растерянное лицо. Она не верит во время.
Но Людвиг вдруг сам нервничает – так хочется объяснить, чтобы не видеть вечно за завтраком тарелку Вальтера, а еще она часто жалуется, как тяжело теперь достать продукты. Людвиг поступил в прошлом году в ученики к столяру, который иногда давал ему яйца и молочную сыворотку, он приносил домой.
– Мам, ты помнишь, как мы праздновали прошлое Рождество? – осторожно спрашивает он.
– Ну как… обыкновенно. Вчетвером. Вчетвером, потом к бабушке Анне ходили…
– Вчетвером?.. – Он замирает.
У мамы странно-болезненные глаза.
– Ну да, как же еще?
– Мам, папы не было с нами. Папа был на фронте.
– Разве?.. Может быть. Знаешь, все так не запоминается, когда хочется, чтобы все было по-старому. Может быть, его и не было.
– Мам, ты знаешь, Вальтера тоже не было.
Она не верит. Пожимает плечами.
– Да ну, не придумывай, как это – не было? А где он был? Где ему еще быть?
– Я не знаю где, мам. И мы до сих пор не знаем. Но с ним наверняка все хорошо, просто его не было с нами на прошлое Рождество.
Она обдумывает, кажется, почти готовая согласиться.
– И мы что же – теперь вдвоем будем праздновать?
– Почему вдвоем? А бабушка Анна?
– Бабушка Анна не встает.
– Она может немного привстать, а мы поближе сядем.
Мама задумалась, кажется, впервые увидев то, что вокруг.
– Я тогда сделаю сейчас картофельный салат и пожарю колбаски… Думала уже, что не придется.
«А я, – думает Людвиг, – а ради меня – не надо ничего делать?»
Интересно, работает ли сегодня мясная лавка. Обычно она закрывается в канун Рождества, но из-за бомбежек весь сочельник приходилось прятаться, так что люди наверняка не покупали ничего. Сегодня тихо, сегодня можно продать то, что не успел. Так Людвиг думал. Кажется, мама тоже.
– Схожу за колбасками, – сказала мама.
Людвиг говорит – пойдем вместе. Ему не очень нравился запах, зато интересно и страшно посмотреть на свиную голову – она всегда была там, кажется, что всегда одна и та же. Но уже понимал, что она бы испортилась, загнила. «И нельзя маме сейчас одной идти», – вот что он думает. Что-то с ней случилось после ухода Вальтера, что-то плохое. Иногда Людвиг ловит себя на мысли, что тоже хотел бы уйти вот так. Но только чтобы никто не вспоминал, не страдал, не думал, не ставил тарелку на стол. Просто чтобы жизнь шла как-то дальше здесь, в Шванеберге. Чтобы у него началась какая-то другая – в которой не нужно ухаживать за гусями, которых держала жена столяра, вдыхать запахи клея и древесной стружки. Нет, ему нравится работать руками, нравится чувствовать дерево. Но мастер все время кричит. И одышка. Постоянно словно задыхается, захлебывается.
Может быть, это глупо, но его голова немного похожа на эту свиную в витрине – странную, мертвую, безглазую.
Интересно, кто каждый день приносит ее в витрину, разворачивает лицом к людям? Нет, не лицом, как-то иначе это называется, он просто не может подобрать слова. Морда? Но морда у лисы, у волка, какая же здесь? Тем более – мертвая. Мертвая навсегда. Или она всегда в витрине, не портится? Ведь по сути она – тоже мясо, мертвое мясо, а оно всегда портится, если неправильно или слишком долго хранить. Но голове ничего.
– Мам, – говорит он, когда вышли из дома, – я боюсь за тебя.
– Почему? В чем дело?
– Мне кажется, что ты… немного болеешь, что ли. У тебя будто все время жар. Как маленькая лихорадка.
– Чего это ты придумал? Нет никакого жара.
Она трогает свой лоб, пожимает плечами.
– Нет ничего, все ты придумываешь. И я хорошо себя чувствую.
И ему на секунду кажется – вдруг и правда все хорошо, вдруг он сумел ее убедить, что Вальтер ушел год назад, что нет смысла его ждать каждый день?
– А чего ты мрачный такой? Тебе в лавке всегда радуются.
На самом деле мясник не радовался, а просто шутил, все время одинаково – маленький Эрнст, как тебя зовут? А ведь он прекрасно знал как. Людвигу не хотелось все время быть маленьким Эрнстом – потому что был же большой Эрнст-отец, был длинный Эрнст-Вальтер, а ему оставалось только быть маленьким. И все его называли маленьким, даже не верили, что уже исполнилось четырнадцать.
Ему кажется, что голова столяра смотрит с витрины.
– Что-то голова кружится, – вдруг говорит мама.
– Иди домой, я все возьму. Только продовольственную карточку дай тогда. Я же говорил, что ты как будто болеешь…
– Точно справишься один? – Она прижимает кончики пальцев к вискам. – Вот, возьми.
И она выходит на воздух – странно тоненькая, Людвиг впервые замечает, какая она тоненькая.
Он почему-то вспоминает их с Вальтером маленькими совсем. И вдруг видит Розмари – у витрины, рядом со свиной головой. Они не говорили год. Она стала выше ростом – стало особенно заметно, когда он шагнул вперед. Волосы стали длиннее, тоньше, лицо – печальнее, прозрачнее.
– Привет.
– Привет…
Под ее глазами голубые тени.
– Ты за колбасками пришел?
– Да, мама попросила.
– Меня тоже…
Молчат, неловко не смотреть друг на друга.
– Слушай, я давно хотела сказать, что мне жаль…
Он кивает. Слезы вдруг собираются где-то глубоко в горле, встают комом – не могут ни вытечь, ни остановиться. Он сглатывает, сглатывает, ничего не помогает. Что тут сказать, как ответить.
Спустя несколько минут вроде бы становится легче, но вместо этого он начинает чувствовать запах – крови, боли, склизкого мяса. Раньше запаха словно было больше, но он не был таким мерзким, концентрированным – будто во всей лавке остались одни субпродукты, свиные уши и куриные желудки, которые уже подтаяли чуть.
– Чего тебе жаль?
– Мне правда очень жаль, что с твоим братом так произошло. Правда.
Он кивает. Слова все еще застревают в горле.
– Как я могла подумать, что он будет ревновать к младшему брату? Ты только не обижайся, Людвиг, но ты ведь маленький совсем.
«Что?»
Он не слышит, не понимает.
«Что ты сказала?»
– Что значит – маленький? Ростом?
– И ростом тоже. Я никогда не думала, что ты серьезно, а тут мать говорит – держись, он вырастет – предложение сделает. А мне Вальтер нравился, ничего не могла с собой поделать… Только ты его придурком называл, он и на самом деле часто вел себя как придурок. Он мог убежать, когда мы после школы шли и разговаривали. Вот представляешь – что-то не понравится, он бежит. А он длинноногий, быстро получалось. Я никогда не догоняла, да и неприлично это – догонять.
Воздух вышел из легких, даже запах не таким сильным показался.
– И что теперь?
– Ничего.
– Ты знаешь, где он? Он писал тебе?
– Нет. Я думала, что тебе…
– Нет. Но он не умер.
– Точно?
– Я знаю, чувствую.
И он решается, хотя всё в комок сжимается внутри.
– А мне тогда почему песенку пела? Про принца с принцессой?
– Страшно было. – Она пожимает плечами. Вот и все. – Слушай, я не знаю, где Вальтер. Может, он на фронт ушел? Чтобы я поняла, что он на самом деле храбрый?
– Не думаю. Он бы тогда очки взял. А то как стрелять, когда ничего не видишь?
Мясник вмешивается, кашляет:
– Дети, – говорит, – вы что, сюда болтать пришли? Так можно и на воздух выйти.
Они спохватываются, вспоминают. Но на улице как-то вязнет разговор, не продолжается. Он отоваривает карточку, несет домой колбаски – маме нужно еще успеть их приготовить. Скоро, скоро будет по всему дому вкусный запах.
Оказывается, Розхен просто так пела, от страха.
А он почему-то вспомнил, как через Шванеберг проходили солдаты – кажется, что совсем недавно.
Когда через Шванеберг шли солдаты, они остановились перед их домом, показали предписание. Мама сказала: «Расквартированы здесь, точно, там так написано». Они должны принять пятерых.
– Вы войдете в дом? – растерянно сказала она.
– Мы переночуем тут, на первом этаже, – сказали они. Кто-то главный у них сказал.
И солдаты на самом деле пошли и заняли столовую, стали там греметь. Потом кто-то снова вышел:
– Извините, фрау, у вас не найдется каких-нибудь книжек?
Людвиг услышал – конечно, у нас есть множество книжек, мама ведь так любила читать! Что, что вам найти? Его отчего-то очень обрадовало, что они остановились у них. И мама выбрала старые книжки, не очень-то и выбирала, так только, все подряд, чтобы помочь преодолеть скуку. Они взяли книжки и застыли, переминаясь с ноги на ногу.
– Может быть, угостить вас кофе? Я как раз сварила целый кофейник.
Четверо согласились, пятый остался – наверное, им нельзя было ходить всем вместе.