Ладно. Если он не в состоянии, то так тому и быть. Оставляю его в покое. Кладу голову на оконное стекло, пытаюсь стереть все, что накопилось в моем мозгу, д-р-р-р, не думать, не быть, ничего нет, ни ее, ни его, ни сироты…
Куда там! Едва я закрываю глаза, как он впрыгивает в меня, мой папа, мигом превращаясь в бойца спецназа, даже секунды не ждет. В пятницу утром, когда мама работает в утреннюю смену, он будит меня спозаранку, и мы выходим в палисадник. Я ведь вам уже рассказывал, верно? Не рассказывал? Он только наш, этот маленький садик, прямо за домом, метр на метр. Все наши овощи оттуда. Мы сидим, закутавшись в одеяла, он с кофе, сигаретой и своей черной щетиной, а я еще наполовину сплю, слегка опираюсь на него, как бы этого не чувствуя, и он обмакивает печенье в кофе, вкладывает мне прямо в рот, а вокруг нас – полная тишина. Весь наш дом спит, в квартирах не слышно ни шороха, и мы оба почти не разговариваем.
Он поднимает вверх один палец, чтобы мы могли услышать тишину.
– А он… в такие утренние часы в теле его нет еще этого т-з-з-з, поэтому мы смотрим на ранних пташек, на бабочек и жучков. Мы крошим печенье, бросаем крошки птичкам. Он еще умеет свистеть по-птичьему так, что вы даже не поверите, что это свистит человек.
И вдруг я слышу водителя, который говорит:
«Корабль потерпел крушение, идет ко дну, и только одному человеку из всех удается прыгнуть в море и пуститься вплавь. Он плывет, задыхается, плывет. Наконец, из последних сил добирается до острова и видит, что вместе с ним добрались еще собака и коза».
Я приоткрываю глаз. Водитель говорит, не раскрывая рта, и понять его можно с большим трудом.
«Проходит неделя, проходит другая, остров пустынный, людей нет, животных нет, только этот мужик, коза и собака».
Это звучит так, будто водитель рассказывает анекдот, но таким голосом не рассказывают анекдоты, и слова он выговаривает, будто рот сводит судорогой.
«Спустя месяц мужик на острове просто пылает от вожделения, смотрит направо, смотрит налево – нет женщин в окрестности, только коза. Проходит неделя, чувак уже больше не может, он вот-вот взорвется».
Я начинаю про себя думать: «Обрати внимание, этот водитель рассказывает тебе похабный анекдот. Что бы это значило?» Я приоткрываю второй глаз. Водила всем своим телом склонился над баранкой, рожа его прилипла к лобовому стеклу, серьезная до смерти. Я закрываю глаза. В этом что-то есть, и я должен это понять, но у кого есть силы, чтобы понимать, поэтому я только представляю себе в голове этот остров, с этим парнем, козой и собакой. Посажена там прелестная пальма, снабжающая их кокосами, висит гамак. Шезлонг. Ракетки.
«После еще одной недели парнище чувствует, что совсем невтерпеж, приходит он к козе, достает свой инструмент, но вдруг возникает пес, и рычит на него: «Гр-р-р!» Дескать, дир ба́лак, не подходи к козе! Ладно, малый перепугался, прячет свой шланг, думает: «Ночью пес пойдет спать, и я займусь делом!» Наступает ночь, пес дрыхнет, а малый тихонько ползет к козе. Только начинает на нее взбираться, пес бросается на него, как тигр, лает, глаза наливаются кровью, зубы – кинжалы, и чувак, несчастный – какой еще у него выбор? – идет спать с яйцами, распухшими от боли, которая даже до ресниц добралась».
Довале говорит, а я обвожу взглядом публику. Рассматриваю лица женщин. Гляжу на стройную статную женщину. Ее коротко остриженные волосы, будто нимб вокруг прекрасной, скульптурной головы. Три года. С тех пор как Тамара заболела. Полнейшая апатия. Я удивляюсь, просто не понимаю, могут ли женщины каким-то образом чувствовать то, что происходит со мной, и не в этом ли причина, что вот уже долгое время я почти не улавливаю никаких сигналов, посылаемых ими.
– Поймите, я в жизни не видел, чтобы вот так рассказывали анекдоты, выдавливая из себя каждое слово, будто, не приведи господь, стоит рассказчику упустить только одно короткое словцо или даже одну буковку, как шутку сразу же признают негодной, а его самого пожизненно дисквалифицируют, навсегда лишив права рассказывать анекдоты.
Довале со всеми мельчайшими деталями копирует водителя, почти лежащего на баранке, и образ его встает прямо перед нами:
– И так это продолжается на острове еще день, и еще день, и неделю, и месяц. Но всякий раз, когда мужик только приближается к козе, пес сразу же тут как тут со своим «Гр-р-р!».
Некоторые улыбаются. Маленькая женщина хихикает и прикрывает рот руками. Г-р-р-р! Довале рычит снова, только для нее, теперь это уже Д-р-р-р! – вариация на тему прежнего исполнения. Она наслаждается. Раскаты ее смеха прокатываются по залу, словно он пощекотал ее. Он нежно смотрит на нее.
– Как-то чувак сидит в полном отчаянии на берегу моря, и вдруг вдалеке видит дым: терпит крушение еще один корабль! С тонущего корабля бросается в море блондинка, все у нее в комплекте, все на месте, есть над чем поработать. Парень, не думая ни секунды, бросается в воду, плывет, плывет, доплывает до блондинки, она уже полностью выбилась из сил, он ее подхватывает, доставляет на берег, укладывает на песок, она открывает глаза, прекрасная, как мечта, как супермодель, и говорит ему: «Мой герой! Май хи́роу! Я вся твоя! Ты можешь делать со мной все, что захочешь!»
И тогда парень осторожно глядит в сторону, говорит ей тихонько, прямо в ухо: «Скажите, барышня, а вы можете придержать собаку на минутку?»
А я… Послушайте, Нетания! – Он даже не дает нам посмеяться как следует, как всем нам очень нужно. – Я вдруг разразился таким смехом, я буквально вопил там, в кабине, от всего… я не знаю, то ли потому, что крыша у меня поехала от всего происходящего, то ли потому, что вот уже две с четвертью минуты я не думал о том, что вскоре меня ждет. Возможно, и потому, что человек старше меня рассказал мне анекдот для взрослых, посчитав меня ровней, полагая, что я вполне в курсе дела. Но, с другой стороны, я тут же забеспокоился: не будет ли мой смех поводом для водителя считать меня совсем уже взрослым? Может быть, я не хочу становиться взрослым так быстро?
Но, главное, что я смеялся там так, что из глаз потекли слезы, клянусь вам, наконец-то они появились, и я надеялся, что это мне зачтется. И среди всей этой путаницы я начинаю чувствовать, что мне вообще-то хорошо. Думать о блондинке, едва не утонувшей, и о собаке, и о козе, я вижу их прямо как живых, с гамаком, кокосом, – и это лучше, чем мои мысли о ком-то из тех, с кем я знаком.
А водитель, так мне показалось, несколько напрягся, видя, как я надрываюсь от смеха, будто последний псих. Возможно, испугался, что из-за него я чокнулся. Но, с другой стороны, он был доволен, что его анекдот меня рассмешил, а как иначе, и он тут же расправил плечи, облизал зубы, была у него такая манера, да и вообще, у него были всякие жесты и манеры, и до сегодняшнего дня я иногда думаю о нем: вот он каждую минуту поправляет на лбу солнечные очки; вот он двумя пальцами сжимает свой нос, чтобы тот стал меньше…
«Бен-Гурион, Насер и Хрущев летят в самолете, – начинает он торопливо, пока я еще не остыл. – И вдруг пилот объявляет, что бензин закончился, а парашют есть только один…»
Что я вам скажу: он был ходячей энциклопедией анекдотов. Уж этим он владел досконально, намного лучше, чем вождением автомобиля, это точно; но мне лично все до лампочки, пусть и дальше продолжает, до самой Беер-Шевы, а там уже мне скажут, быть не может, что не скажут, там-то и начнется настоящее мое сиротство, но пока доберемся – у меня передышка, словно я получил помилование, я чувствовал себя так, будто мне на несколько минут отложили смертную казнь.
Довале поднимает голову, и долго смотрит на меня, и кивает. Я вспоминаю, как он испугался и даже изумился, когда я спросил его по телефону, просит ли он, чтобы я судил его.
– И ему, водителю, думаю я, это тоже вполне подходит, он рад и дальше травить анекдоты, чтобы снять напряжение, которое испытывал из-за меня, но, возможно, еще и потому, что хотел сделать мне приятное. Так или иначе, но с той минуты у водителя даже времени не было, чтобы перевести дыхание; он нанизывал анекдоты, заполнял меня ими под завязку, и, по правде говоря, большинства из них я просто не помню; но несколько все-таки застряли в памяти, и компания, которая сидит рядом с баром… А́халан, ребятки! Рош ха-А́ин, верно? Простите, конечно, Пе́тах Ти́ква, честь и хвала! Эти приятели следуют за мной лет пятнадцать по меньшей мере. Леха́им[131], муча́чос! И они-то знают, что эти два-три анекдота я вставляю во все свои выступления, к месту или не к месту, и вот теперь вы знаете, откуда это взялось. Как вот этот о человеке, у которого был попугай, беспрерывно ругавшийся. Послушайте, вам понравится. С той минуты, как попугай открывал глаза утром и до самого отхода ко сну извергал он ругательства самые гнус…
Что происходит? – Он кусает губу. – Я облажался? Нет, секунду, не говорите. Нынешним вечером я вам это уже рассказывал?
Люди сидят неподвижно, с остекленевшими глазами.
– Ты уже рассказывал об этом попугае, – произносит женщина-медиум, не глядя на него.
– Это другой попугай, – бормочет он. – Про-о-сто того вы съели. Иногда я так проверяю свою публику, проверка бдительности, вы это испытание выдержали с честью, вы прекрасная публика, – провозглашает он с гримасой смеха, с поникшим, испуганным лицом. – На чем же я остановился?
– На этом шоферюге, – подсказывает маленькая женщина.
– Это лекарство, – объясняет он ей и с жадностью пьет из термоса.
– Побочные явления, – замечает она, все еще не глядя на него. – И у меня тоже есть.
– Послушай, Пиц, – говорит он. – Послушайте все, я вот-вот закончу, только побудьте со мной еще немного, о’кей? Водитель молотит анекдоты и сам же рыдает от смеха, а у меня в голове полнейшая самато́ха[132]