Обычно я пишу книгу не потому, что хочу написать ее, а потому, что написание книги становится абсолютно неизбежным…
…Много лет тому назад, еще в 1991 году, работая над своей «Книгой внутренней грамматики», я слышал рассказ о четырнадцатилетнем юноше, в силу обстоятельств оказавшемся далеко от своей семьи, которого вдруг срочно отправляют домой на похороны, не сообщая при этом, кого придется хоронить – отца или мать…
Этот случай запал мне в душу, но относительно недавно я встретил одного из своих старых друзей, который поведал мне похожую историю. Все во мне перевернулось при мысли, что люди могут быть такими черствыми, такими жестокосердными. Как можно посылать юношу в долгий путь на похороны, не сообщив, кого ему предстоит хоронить?
Равнодушие к судьбе ближнего – одно из самых изощренных, самых страшных деяний, причиняющее острую боль, наносящее непоправимый вред человеку. Случается, мы проявляем равнодушие к тем, кто находится в трудном положении, в стесненных обстоятельствах; возможно, это не равно ножу, вонзенному в спину, и потоков крови не видно.
Но равнодушие убивает. Я в этом убежден.
История четырнадцатилетнего подростка, с которым так жестоко поступили, буквально преследовала меня, и всякий раз, заканчивая давно запланированную книгу, я говорил себе: «Теперь я напишу историю юноши, которого везут из пустыни Негев в Иерусалим на похороны, но в течение почти четырехчасового пути он так и не знает, кого ему предстоит похоронить – отца или мать. Я не могу бросить его на произвол судьбы, откладывая книгу еще на год, еще на два…»
Однако мне нужно было найти «ключ» к этой истории, придумать ход, который поможет завладеть вниманием читателя…
И однажды в одной из израильских телевизионных программ я увидел отрывок из представления стендапера.
И вдруг я задумался…
Ведь самое странное, что случилось в жизни этого подростка, – равнодушие окружающего мира к его личной трагедии. В представлении стендапера есть нечто подобное: актер со сцены рассказывает собравшимся об очень личных, очень глубоких переживаниях, но публика вообще-то абсолютно равнодушна к его горестям. Есть некая дисгармония между желанием стендапера выступить перед народом, открыть ему свою душу, снискать его любовь. И тем, что публика пришла на представление «немного проветрить голову», как у нас говорят, она желает слышать со сцены только шутки, остроты, анекдоты.
Признаюсь, мне ни разу в жизни не довелось побывать на представлении в жанре стендап, и, по правде говоря, я не большой поклонник этого жанра. Но я отдаю себе отчет, что и стендап бывает великолепен: если это дерзко, остро, резко, экстремально креативно – то я всецело «за».
Я вижу это по телевизору, который сегодня нельзя включить без того, чтобы тебе на экране не показали стендап.
Наш выпуск последних известий, собирающий большую аудиторию, выглядит как представление стендап: будто то угнетенное состояние, в которое вгоняют израильтян некоторые наши новости, необходимо рассеять с помощью гэгов, остроумных шуток, взрывов смеха.
И тут я сказал себе: «Вот оно, решение: эту трагическую историю расскажет комик, стендапер, стоящий перед публикой, которая пришла посмеяться, послушать анекдоты, немного проветриться… Но вдруг из уст комика польется драматический рассказ о самом жутком дне его жизни… Как это встретит публика? Будет ли она с ним солидарна? Захочет ли выслушать исповедь артиста или в гневе покинет зал? Кто останется, кто убежит?»
Все это – важные вопросы…
Но решение книги, авторский ход выкристаллизовались, и я начал писать. В процессе работы возникают десятки тысяч идей, и каждый день приносит новые идеи, великие и малые. Разумеется, маленьких идей всегда больше, но решать их надо срочно: этот отрывок я напишу так, а уж следующий – этак; здесь дам описание того, что видит женщина, а не мужчина, так возникнет особый подтекст, особый колорит повествования…
Поначалу, задумывая образ персонажа, я прежде всего представляю себе его физический облик, его тело, его мускулы, его движения, его походку. На этом этапе идеи меня не слишком заботят, идеи приходят потом. Как только появляется настоящая плодотворная идея, я ощущаю ее физически, у меня повышается температура, но при этом я самый здоровый человек в мире. С этой повышенной температурой я могу жить год, даже больше, идея материализуется – и процесс захватывает меня целиком! Иногда меня спрашивают: «Откуда к тебе пришла эта отличная идея?» Я не знаю. У меня нет ответа. Если бы я знал, где они водятся, я бы пошел туда, сидел бы там день-деньской, дожидаясь появления хорошей идеи…
Хорошая идея – это та, что лихорадочно водит моим пером. Может так случиться, что моя «хорошая идея» кому-то покажется абсолютно ужасной, возможно, она воплотится в плохую книгу…
Все может быть…
Но если я пишу и тело мое при этом пылает, то идея видится мне хорошей, я охвачен внутренним волнением, и это подобно тому, что испытывают влюбленные.
Что такое влюбленность?
Вдруг мы выбираем одного человека из миллиардов, и он становится центром нашей жизни. Отныне мы живем только ради него, и весь мир только вокруг него и крутится. И когда женщина, которую я люблю, входит в комнату, то изменяется молекулярный состав атмосферы, появляется некая точка, в которой сосредоточено электричество, образующее электромагнитное поле, и весь мир – это только она.
Работая над книгой, я испытываю нечто подобное: весь мир для меня – это герметически замкнутая система только этой книги. Все остальное – вне поля моего зрения. Меня обуревает ужасная гордыня, я понимаю…
Если я пишу о Холокосте, то всякого человека, с которым мне приходится встречаться, я мысленно проверяю: «Он наш друг или враг? Как бы он вел себя, если бы был там? Прятал бы он евреев, если бы надо было их спасать, или выдал немцам? Понимал ли он, что нацистская пропаганда – это «промывка мозгов», призванная убить в нем Человека, будь он немцем, латышом, украинцем или литовцем?»
И себе я всегда задаю вопрос: «Как бы я, Давид Гроссман, повел себя в те дни, в тех обстоятельствах? Был бы я стойким и мужественным? Трусом? Видя все эти жестокие, бессмысленные убийства, нашел бы я в себе силы и желание жить или просто покончил с собой? Ибо отчаяние от того, что человеческое существо может пасть так низко, став зверем, убийцей, мучителем, может погубить всякое желание пребывать в этом мире…»
Я не раз говорил об этом. Например, когда я рассказывал о своей «Книге внутренней грамматики», то мне было очень важно поставить себя на место героев, влезть в их шкуру, проникнув в суть их жизненных обстоятельств, попытаться испытать то, что они чувствуют. Без этого невозможно написать книгу. Вот я сказал о «чувстве влюбленности», которое охватывает меня, когда я пишу книгу.
Но приходилось мне писать и о ревности…
У меня есть новелла «Итруф»[141]. Это рассказ о ревности: герой Шаул пятидесяти пяти лет безумно ревнует свою жену Элишеву. У Элишевы есть любовник, и Шаул знает, что каждый день, в четыре пополудни, когда она направляется в бассейн, собрав купальные принадлежности, шампунь, полотенце, расческу, то держит путь не в бассейн, а на встречу с Павлом, новым репатриантом из России, ее любовником.
Муж это не просто знает, а каждый день, поцеловав жену на прощание и оставшись один дома, он с абсолютной точностью видит, что происходит между Элишевой и Павлом, что они делают в каждую минуту: его внутреннему взору открываются их интимные отношения, постельные сцены; он видит, как она готовит Павлу суп, вся жизнь умещается в этот час свидания любовников.
И постепенно мы, читатели, начинаем подозревать, что в доме Павла Шаул везде расставил шпионские видеокамеры, микрофоны и магнитофоны…
Но потом оказывается, что все это лишь плод его воображения. И тогда возникает естественный вопрос: как же Шаул все это переживает, если вообще нет никакой измены! Но Шаул так любит свои переживания, которые вызваны картинами измены, он так опьянен этим божественным напитком ревности, жутким, мутным, ядовитым, кружащим голову, что именно в этот час он по-настоящему живет и сердце в его груди бьется в полную силу. Во все остальное время он человек немного анемичный, серый, скучный, рациональный, но, как только в нем пробуждается ревность, он – бушующее пламя.
Я написал о ревности, не будучи в принципе человеком ревнивым. Но вдруг мне показалось, что если бы на руку моей жене сел комар, я бы воспылал к нему ревностью, я превратился бы вдруг в патологического ревнивца, во всем мне мерещились бы заговоры, конспирация. Впрочем, очень просто увидеть конспирацию даже там, где ее нет, если тебя снедает ревность…
Я понял, что такое ревность.
Ревность – это когда ты создаешь себе рай, из которого будешь изгнан. Такова динамика ревности: человек сначала создает себе рай, только это не его рай, этот рай целиком принадлежит его жене и ее любовнику либо ее мужу и его любовнице. А сам создатель этого рая – в постоянном движении, в процессе изгнания из рая. Человек, одолеваемый ревностью, нуждается в том, чтобы быть изгнанным.
А почему? Этого я не знаю. Зачем человеку быть столь разрушительным по отношению к самому себе?
У меня нет ответа.
Почему государство столь разрушительно по отношению к своим гражданам?
Почему мы так часто разрушаем самих себя? Какую пользу приносит нам это разрушение?
Не знаю…
Может, найдутся люди более мудрые, чем я, и дадут ответ.
Но, видя своих героев внутренним взором, выстраивая реальный многомерный мир, отражающий действительность, я отлично понимаю, что в этом мире не могут быть только «плохие» или только «хорошие». Замечательно сказала моя четырехлетняя внучка: «Даже самый плохой человек в мире уж точно хотя бы один раз в своей жизни сделал доброе дело, а самый хороший человек в мире однажды обязательно совершил плохой поступок».