э́пес, шойн, азо́й – некоторые из этих слов повторяет и Довале.
Но иврит в конечном счете победил, и моего любимого Шолом-Алейхема, подаренного отцом, я читал на иврите, хотя чувствую в переводе мелодию идиш, его мягкость, напевность. Для меня идиш – это дом, как и для Довале, в чем мои читатели смогут убедиться. Мой замечательный отец, которому сегодня девяносто два года, да продлит Господь дни его, сказал, что ему уже трудно рассказать мне сказку на идиш: хотя он помнит тысячи слов, у него нет собеседников, и язык в нем замирает.
Я прекрасно понимаю отца: в молодости, в период армейской службы, я очень хорошо знал арабский. Но в последние годы мне не с кем разговаривать по-арабски, и язык во мне угасает.
Идиш – один из трех языков, которые мне хотелось бы выучить; итальянский – второй язык. О третьем языке, арабском, я уже говорил.
Возвращаясь снова к идиш, я повторю, что язык этот – мой дом, по которому я тоскую, но я в нем не живу.
Дом, в котором я живу, – иврит, единственный язык, под сенью которого я чувствую себя уверенно, как дома, я с ним хорошо знаком, мне известны его капризы и причуды, я чувствую его несказанную красоту. Не могу жить там, где не звучит иврит, мне необходимо ежедневно слышать не только изысканный язык, но и разговорный, с его сленгом, нередко грубоватым. Но именно там, где звучит иврит, и есть мой дом.
И так же, как многогранен и разнообразен наш иврит, так же и литература на иврите, создаваемая в Израиле, отнюдь не узкий ручеек, а мощная полноводная река, вбирающая в себя разные потоки, речушки, ручейки.
В нашей литературе на иврите сегодня активно трудятся пять-шесть поколений писателей. Только недавно мы простились с такими корифеями нашей литературы, как Ахарон Аппельфельд (1932–2018), Ахарон Мегед (1920–2016), Натан Шахам (1925–2018), Хаим Гурии (1923–2018); успешно работает поколение таких блестящих писателей, как А. Б. Иехошуа (1936), Амос Оз (1939–2018), Меир Шалев (1948), за ними следует поколение авторов, родившихся в пятидесятые годы прошлого века, а недавно я читал отличную книгу, которую написал Идо Гефен: этому писателю только двадцать один год. Среди наших ведущих писателей почетное место занимают женщины, которых с каждым годом становится все больше и больше. В круг известных успешных писателей Израиля вошли авторы стихов, романов и пьес, которые выросли в семьях репатриантов из арабских стран и Северной Африки. Не сомневаюсь, что в самое ближайшее время появятся писатели из общины евреев – уроженцев Эфиопии. Есть у нас писатели из республик бывшего СССР, которые уже выросли здесь, в Израиле, и пишут на иврите.
Нашу литературу вполне можно сравнить с действующим вулканом.
Тематическое и стилевое разнообразие наших литературных произведений просто трудно описать, втиснуть в какую-либо формулу.
Я вижу этот расцвет в несколько ином аспекте: по причине тупиковой ситуации, в которой находятся все израильские политические усилия по разрешению арабо-израильского конфликта, почти полной утраты надежды на урегулирование взаимоотношений с палестинцами, мы уподобились человеку, который, скажем, потерял зрение или слух, и поэтому у него обостряются другие чувства. У слепого – чувство слуха, у слепого и глухого – обостряется обоняние…
Так и израильское общество в указанной ситуации развило в себе некоторое метафизическое чувство – искусство. Вулканический взрыв наблюдается не только в литературе – это и наше прекрасное кино, интересное телевидение. Поверьте, наши телесериалы последних лет вполне на уровне мировых стандартов!
А ведь у нас есть замечательные достижения в области музыки, театра, живописи, скульптуры, танца. Я много езжу по миру и вижу, что израильские деятели культуры представлены в мире очень широко. В каждом достойном книжном магазине любой европейской страны можно увидеть переводы израильской литературы.
Но пусть мои читатели не думают, что я вижу все только в свете наших культурных достижений. Однако если говорить о внешней и внутренней политике, то не все действия нашего правительства приводят меня в восторг, так же как и не вся поголовно израильская литература представляет собой литературу высокого класса. Нет, отнюдь нет!
Искусство – это один из великолепных способов соприкосновения с действительностью, возможность проникнуть в сложные аспекты нашего бытия и познать их. Наши мастера культуры не выбирают легких путей, не пытаются уклониться от проблем нашего времени.
Конечно же, и у нас есть стремление уйти от реальной жизни, существуют явные тенденции эскапизма, есть и попытки потрафить вкусам властей предержащих. У нас есть все!
Однако мощь и размах тех процессов, которые происходят сейчас в нашей культуре, в нашем искусстве, воспринимаются мной как колоссальное чудо! Подобно тому фантастическому чуду, которое мы называем «возрождение языка иврит».
Мы уже даже не отдаем себе в этом отчета, чудо стало повседневностью, и когда я прислушиваюсь к своим щебечущим на прелестном иврите внучкам, которые и понятия не имеют, что этот язык – подлинное чудо, я спохватываюсь от мысли, что каких-то сто лет тому назад в Иерусалиме говорили на иврите очень немногие.
Я родился в Иерусалиме, я очень хорошо знаю город, около четырех лет я был редактором и диктором радиопередачи «Добрый вечер, Иерусалим», моими собеседниками за эти годы были тысячи людей, в эфире прозвучала тысяча корреспонденций об Иерусалиме, его жителях, его проблемах, его истории, о его прошлом и настоящем…
От первого цеппелина в небе над Иерусалимом до дневников Марка Твена, посетившего Иерусалим в 1867 году…
Я вырос в Иерусалиме, он неизменно присутствует почти во всех моих книгах, есть он и в книге, которую вы держите в руках…
…Но в конечном счете у меня с Иерусалимом сложные отношения. Иерусалим для меня – город необычайно трудный. Экстремизм, фанатизм, грубая сила резонируют в нем в силу сложившихся исторических обстоятельств, формировавших атмосферу города последние три тысячелетия. Здесь родились и обосновались различные верования, религии, культуры, и можно было бы ожидать, что место это станет Храмом культуры, толерантности, человечности.
Увы, действительность прямо противоположна этим надеждам…
…Лет сорок пять тому назад мы с женой проводили лето в маленькой деревушке в Португалии. Тогда еще не существовали мобильные телефоны, и мы пришли на местную почту, где была телефонная связь с деревней более крупной, а телефонная станция этой большой деревни могла дозвониться до «большого мира». Я связался с телефонной станцией, и телефонистка спросила меня: «Куда вы хотите позвонить?» Я ответил: «В Иерусалим». После долгого молчания я услышал безудержный смех телефонистки, слышал, как она говорит своим товаркам: «Девочки, идите сюда! Послушайте, куда хочет позвонить этот человек!» На ее повторный вопрос я снова отвечаю: «Я хочу позвонить в Иерусалим». И услышал в ответ: «Но ведь Иерусалим в Небесах!»
Мне не надо напоминать русскому читателю, что есть Иерусалим Горний, Иерусалим вышний и Иерусалим Дольний, Иерусалим нижний. Об этом говорит русская литература. Эти понятия, однако, пришли из Вавилонского Талмуда, завершенного в VI веке нашей эры, из трактата Таанит (Пост), 4:6: «Так говорит раби Иоханан: Сказал Святой, Благословен Он: не войду в вышний Иерусалим до тех пор, пока не войду в нижний Иерусалим. А разве существует вышний Иерусалим? Да, ибо написано: Иерусалим выстроен как город, слитый воедино».
Короче говоря, с одной стороны, Иерусалим – это город Горний, со всем, что видят в мечтах своих верующие, но, с другой стороны, в этом городе сотни лет не затихают конфликты, столкновения, противостояния, выливающиеся в насилие, ненависть, кровопролитие…
И чтобы не углубляться в общественно-политический дискурс Израиля вообще и Иерусалима в частности, я скажу несколько слов о русской литературе, читать которую в Иерусалиме в блестящих переводах на иврит – это изысканное наслаждение.
Все мое поколение, как и предыдущее, к которому принадлежат мои близкие друзья Амос Оза, А. Б. Иехошуа, и поколение их предшественников, например Натана Альтермана и Авраама Шленского, – все мы, можно сказать, вышли из гоголевской «Шинели».
В нашей юности русская литература была главной из всех переведенных на иврит. Конечно, чтение литературы, созданной на иврите, всегда стояло на первом месте, но с пятнадцати-шестнадцати лет я начал читать Федора Достоевского, Льва Толстого, Ивана Тургенева, Антона Чехова, Николая Гоголя, которым особо восхищаюсь, к которому возвращаюсь неоднократно.
Тот юноша, которым я был пятьдесят лет тому назад, страстно любящий литературу, еще не знающий, что писательство станет его судьбой, вдруг открывает «Братьев Карамазовых», «Анну Каренину», «Мертвые души»… Он испытывает такой накал, такое напряжение чувств, интенсивность которых просто не поддается измерению. Никогда не забуду, как впервые прочитал «Братьев Карамазовых»: я погрузился в бездонные глубины, был опьянен, захлестнут шквалом эмоций, обрушившихся на меня, восторгаясь тем, что можно так писать, что слова несутся стремительным, бурным потоком, как и сама жизнь…
Недавно я перечитал «Братьев Карамазовых». Не отрекаясь ни от единого слова, сказанного выше, думаю, что теперь я более взвешен в своих суждениях, более осторожен, определяя интенсивность напряжения чувств. Сегодня мне, «одному из малых сих», кажется, что «вольты» можно чуть-чуть снизить, чтобы не находиться все время у кратера действующего вулкана…
Но не могу не сказать о том колоссальном влиянии, который оказала на меня русская литература. Особенно мне хочется выделить Николая Гоголя. Его «Шинель», «Нос», другие петербургские рассказы и, конечно, «Мертвые души», которые я читал пять раз.
Помню, как с лучшим другом юности мы вместе читали Гоголя, замирая от страха («Вий»), умирая со смеху от его «Женитьбы», «Сорочинской ярмарки», «Ревизора», испытывая потрясение от уже упомянутых «Носа», «Шинели» и других рассказов. У Гоголя были хорошие переводчики – Авраам Шленский, Цви Арад, Ицхак Шенхар, Ицхак Орен, Ицхак Познанский. Потом появились переводы Яакова Шабтая и Нили Мирской. Я вспоминаю всех с благодарностью, потому что для меня Николай Гоголь – величайший писатель мирового значения. Влияние Гоголя можно заметить и в моих книгах, включая и роман «Как-то лошадь входит в бар».