ерял маску, но Аля почему-то ему не поверила: очень уж пристальным, цепким взглядом окинула ее невеста и, сразу угадав, что Алиного влияния на брата ей опасаться нечего, заговорила с ней дружески, снисходительным тоном. Аля разглядела уплотнившуюся под белым платьем талию. Эта талия в совокупности с венком из белых гвоздик на голове тоже укладывалась в схему. А дальше... дальше Аля и говорить не желала на тему брата, лишь вскользь упоминала, что Виктор работает в проектном бюро, что у него родилась дочь, что он защитился, что летом они с женой провели отпуск в Болгарии, что родилась вторая дочь, что Виктор берет учеников, что Виктор ушел в какой-то кооператив. Это и есть прочерк между двумя датами на могиле, однажды сказала Аля с горечью, остальное смело можно опустить...
Я открыла ему дверь... В глазах его промелькнуло прежнее молодое, заносчивое выражение, когда он узнал меня. Мы растерянно поздоровались. В эту минуту мне показалось, что над нами пролетела грустная большая птица. Это мимолетное чувство нуждалось в каком-то обеспечении, как наши жизни в подтверждении их незряшности, в коротком участливом разговоре, что ли... Виктор замялся на пороге, точно застигнутый врасплох взыскующим нищим, роясь в карманах. Он не знал, какие слова можно прибавить к своему приветствию, какими еще поприветствовать человека, стоящего на другом берегу широкой реки. На лице его выразилось почти ребяческое смущение, точно он примеривался к гире, поднять которую ему было не под силу. Решившись, он обошел меня, не задав ни одного вопроса, не выдав теплой шутки, прошел мимо, чтобы не увязнуть в формальностях. Пухлый лысоватый дяденька в потертой курточке прошел в комнату. Ветер захлопнул дверь. Я знала, он приехал за Алиной софой, которую Аля купила, еще не думая никуда уезжать. Разговаривая с Алей, он придирчиво осматривал софу, примериваясь, как удобнее снести ее вниз и погрузить на грузовик, выделенный для перевозки его кооперативом, прикидывая, надо ли приглашать человека, чтобы тот помог вытащить софу. «Подушки мы снесем сами, — прекращая бесполезный разговор, сказала Аля. — Сможешь осилить каркас?» — «Смогу», — обрадованно сказал Виктор. Я вынесла последний валик, когда Виктор уже привязывал софу к кузову. Он деловито возился с нею, обматывая ножки, прикидывая, чтобы хватило веревки, и совсем забыл про нас. Мы стояли внизу и смотрели на него, как он обматывает софу вылинявшим покрывалом. «Готово», — крикнул он водителю и спрыгнул на землю. Они с Алей слегка обнялись, точно оба были закутаны целлофаном, который боялись помять, оба с туповатым выражением лица. «Может, все-таки проводить тебя в аэропорт?» — смущенно спросил он. «Она проводит», — сказала Аля. «Ну тогда ладно, тогда счастливо тебе, чтобы все там было хорошо». — «Ага, ага, ага, — кивала Аля, — обязательно напишу».
И мы остались одни, как в те далекие дни, когда, две абитуриентки, мы вышли на перрон Казанского вокзала с чемоданами в руках. И последний наш день провели совершенно бесцельно, сидя на полу, перебирая оставшиеся пластинки, под которые мы когда-то танцевали молодые танцы, а потом не заметили, как соскользнули с рифленого круга и оказались безо всякого музыкального сопровождения.
Утром мы сели в заказанное заранее такси и поехали в Мневники к моей матери за Сережей, а оттуда — в Шереметьево. Она рассеянно смотрела за окно и никак не могла сосредоточиться на мысли, что видит все это в последний раз, что-то ей все время мешало. «Здесь я родила Сережу», — сказала она, когда машина пронеслась мимо серого здания роддома. Сережа сидел между нами, как пленник. Он смотрел, как водитель ведет машину; Аля ввязалась с водителем в ненужный разговор, объясняя ему, случайному человеку, причину своего отъезда. Я видела, что таксист уже устал от нее, и, когда на месте она протянула ему десятку, он сунул ее в карман и, не кинув на нас больше взгляда, сел в машину.
Мы вошли в здание аэропорта. Не знаю, каковы сейчас были чувства Али, но я сразу ощутила атмосферу промежуточной и нереальной жизни. Вступив в красивый, просторный зал ожидания, мы попали в странный промежуток, в междуцарствие. Люди, ожидающие самолет, еще как бы находились на родине и вместе с тем уже одной ногой ступили на чужбину, здесь не было неряшливой суеты и привычного родного бардака и то и дело звучала из динамиков иностранная речь; еще они были на земле, но готовились к воздушному путешествию; еще были в прошлом, со своими родными и друзьями, но прощались с ними для новой, неведомой жизни. Реальность, которая теперь предстояла Але, еще не объявилась, но та, в которой она прожила большую часть своей жизни, иссякала на глазах.
Здесь люди ожидали самолетов не толпой, рассевшись на лавках, а отдельными притихшими семействами. Мы подсели к одному такому семейству, состоящему из мужа, жены, их девочки и бабушки, лежавшей на каталке под байковым одеялом. Жена стояла в окружении подруг, тихо с ними переговариваясь. Кто-то из женщин попеременно обнимал девочку, носившуюся меж чемоданов. Муж прощался с матерью, которая, неподкупно сжав губы, смотрела в сторону, отвернувшись от жены своего сына; я видела, что прощание было для них сплошной мукой. Оба не могли найти слов, душевного жеста, который бы облегчил им расставание, поскольку каждый крепко держался чего-то своего, выстраданного. Бабушка, когда девочка оказывалась рядом с нею, монотонно говорила: «Постой немного с бабулей, навеки ведь расстаемся». — «Будет тебе, навеки, — измученно говорил сын, — устроимся, выпишем тебя». — «Не надейтесь», — отвечала мать. «Ну так в гости». — «Поздно мне по гостям кататься. И Марью Никифоровну помирать везете, — кивала она на каталку, — зря это, недолго прокормит вас ее пенсия». — «Ты знаешь, мы не ради пенсии берем ее с собою, Зое бабушку не на кого оставить, ты знаешь». — «Да, я твою Зою хорошо знаю», — более оживленным тоном отвечала мать.
Сережа, засунув руки в карманы, ходил по залу и бесцеремонно разглядывал тюки, возле которых сидели люди. У Али было с собою совсем немного вещей. «Интересно, понимает он, что происходит?» — сказала я. «Не хочу думать об этом, — возразила Аля. — Это я делаю ради него...» Сережа подошел и сказал: «Я хочу пить». — «В самолете», — отрезала Аля. Когда она сказала «в самолете», я наконец поняла то, что не могла понять в эти полгода: что она улетает навсегда. И глупо было теперь задавать вопрос, на который я так и не получила вразумительного ответа: зачем она это делает? Все-таки зачем? Зачем, если хорошенько подумать? Что, надеется таким образом выйти из заколдованного круга, выйти из схемы? Но и этот ее самолет придет точно по расписанию. Схема настигнет. Какая еще нужна свобода, если ее нет в душе? А... что говорить. «Пора», — сказала Аля и взяла Сережу за руку. Мы обнялись. Я поцеловала Сережу в голову. Они шагнули за стойку. Таможенник порылся в Алиной сумочке и вернул ее вместе с билетами. Теперь мы смотрели друг на друга, разделенные барьером, уже с разных берегов. Сережа дергал Алю за руку, что-то спрашивал, указывая на таможенника. Она отвечала ему, глядя на меня. Мимо меня, мимо нее все время проходили люди. Провезли бабушку на каталке, отрешенно смотрящую вверх. Я поправила на ней одеяло. Еще можно было переговариваться. «Делайте то же, что и мы», — кричали с той стороны. «Напишите сразу же», — отвечали с этой. Аля что-то сказала. «Не слышу», — ответила я. Она покачала головой, как бы удивляясь моей непонятливости. Между тем лицо ее на моих глазах становилось страшным. Она снова зашевелила губами, и на этот раз я разобрала:
— Может, это нам только снится.
Как провожают пароходы
Если бы того мальчика попросили пересказать нашу историю, то получилось бы совсем коротко и беспечально. Я думаю, это выглядело бы так: «Мы дружили с одной девчонкой. Я тогда ходил по Волге на старой посудине „Украина“. Мы продружили целое лето, но вообще-то быть ничего не могло, и я ей говорил об этом, а она не верила». Вот так немногословно он бы и рассказал про нас. Он вообще был немногословен, тот мальчик.
Но все дело в том, что фантазия и юность шумели в ушах, как кроны деревьев в грозу, каждое слово, слетавшее с уст мальчика, окрашивалось во множество таинственных смыслов; и стоило ломать голову, например, над словом «салага» — что это, любимая, единственная?.. Неправильные ударения околдовывали и заставляли поверить в существование другой, более просторной для души жизни, чем та, в которой кисла моя безупречная речь. Мама изгнала даже принесенное из школы безобидное «кушать». «Так люди не говорят, — сказала она, — правильно будет „есть“». И смотрела на меня с упреком. А вот мальчик не говорил «есть» и даже «кушать»; а ну лопай, приказывал он мне, и я стала говорить «лопай» — и до сих пор говорю. Может, с этого протеста против гладкой русской речи и началась моя любовь к мальчику.
Он оттопыривал большой палец: «Во глаза у тебя!»; а я ему — что у него они лучистые, светлые, и не глаза, а очи — он внимательно слушал. Весь его облик был переведен на такой язык. Еще за много дней, за целую реку времени до него, я уже сочинила наш с ним роман с главами «Встреча» (взгляды скрещивались, как кинжалы), «Первый поцелуй», где были звезды и все такое; дело было только за героем, а лето выдалось на славу, мне подарили новое синее платье с оборочкой, посадили на дизель-электроход «Украина» и отправили к тетке на фрукты. А на «Украине» после речного техникума работал мальчик — матрос? юнга? — вот и все тут.
«Ты башкой думала, что делаешь, когда меня с ума сводила?» Представляете, как здорово — башка...
Подписывался он не «А. Киселев», а «Алекс. Киселев»; меня прямо-таки гипнотизировал этот «Алекс.».
Вот так было тогда.
И все же вы дороги мне, черепа питекантропов и кости мамонтов в тихом краеведческом музее, где побывали мы на одной из стоянок нашего дизель-электрохода. Сквозь добрые сотни веков по ту сторону стеклянного ящика, где скучал череп древнего человека, я увидела, как Саша втянул щеки и закатил глаза. Мы пошли дальше, и он изобразил стрелка с натянутым на изготовку луком. В наконечнике стрелы под стеклянной крышкой, как в морской раковине, жило эхо того боя, когда со свистом вонзилась стрела меж лопаток, и со скоростью стрелы просвистела жизнь, взмыла бог знает к