тебе видеть «до» красной?» — сказал Юра. — Задача публики сводится к доверчивому восприятию музыки, большего от нее ни один художник не требует». Лида покачала головой. «В твоих словах звучит высокомерие профессионала», — сказала она. «Отчасти ты права: по отношению к Скрябину я — публика, по отношению к „В“ классу — профессионал...» — «Я тоже „В“ класс», — напомнила Лида. «Я знаю», — серьезно и грустно отозвался Юра, и Лида почувствовала, что он сейчас полностью в ее руках. Это почему-то взволновало Лиду. Его слова, произнесенные вовсе не в великолепном порыве и без сладострастного страдания, заключали в себе честную определенность, на которую можно было опереться в мире неопределенных вещей и зеркальных отражений, они были сурово-предметны. Когда мама говорила «проклятый город», она имела в виду свое собственное неопределенное состояние тоски и надежды, приверженность которому она полагала своим нравственным долгом. Когда Лида говорила о Ногах, их можно было предъявить по первому требованию, но Ноги были беспредметны — они имели отношение к полу, но не к браку, не к деторождению, в силу чего множество детей так и не родившись становилось невозвращенцами, поскольку их затмила сладострастная самодостаточность Ног. В современном мире можно было верить во что угодно: хоть в Ноги, хоть в свободу, начинавшуюся по ту сторону кордона, хоть в красную ноту «до» — все это было хиго, неопределенное слово, со всех сторон оперившееся мечами сердце, хотя апокалиптические трубы еще не зазвучали в великолепном порыве на том конце провода, где нас пока нет. Лида сказала, подумав: «Ты тоже „В“ класс». Юра подумал и ответил шепотом: «Я знаю». — «Ты нарочно со мной соглашаешься, чтобы мне угодить?» — прямо спросила Лида. Юра через паузу произнес: «Не знаю». — «Тогда нота „до“ — не красная», — заключила Лида. Некоторое время они как бы в удивлении разглядывали друг друга. Лида подумала о том, что если бы в апреле, перебирая ее волосы, Саша не успел погрузить ее в сон разума с его рыхлыми и костлявыми видениями чудовищ, если бы не намотал на руку ее волосы, с Юрой у нее сложились бы совсем другие отношения. «Какой цвет ты любишь?» — спросил Юра. — «Не знаю, люблю ли, — печально, точно речь шла о ее тайных пороках, откликнулась Лида, — но я чувствую себя спокойной под сереньким небом, светло-пепельным, с сизыми тучами над горизонтом и островком бледной лазури в разрыве туч. Трава тихая и настороженная, как вода в реке, тоже серая...»
Произнося эту тираду, она думала сразу о нескольких вещах. Во-первых, как приятно разговаривать с человеком красивым поэтическим языком; во-вторых, что таким языком она могла разговаривать во всем городе с одним лишь Юрой, безусловно ей доверявшим; в-третьих, что когда-нибудь, когда у нее появится прошлое, из его глухих коридоров до нее эхом долетят некоторые слова, сказанные ею в потаенных комнатах, а затем провозглашенные на кровлях всей ее жизнью, поскольку из жизни невозможно изъять ни одно брошенное на ветер слово, в-четвертых, каким бы недоуменным взором встретил ее речь Саша, отвергавший Лидины обходные маневры и утонченные хитрости... Чем более гладкой и литературной становилась ее речь, тем разветвленней делался поток ее сознания, как вода камень, огибающий слова. Когда говоришь о самой себе — предмете расплывчатом и невнятном, чтобы дать ему хоть какие-то очертания, — поневоле приходится преображать словом этот предмет, потому что этот предмет — не предмет для разговора, ибо в конечном итоге он низводит Лиду к Ногам, как взгляд мальчика на идущую впереди девочку. Чем запутанней речь, тем сокрушительней падение духа в материю... В-пятых, Лида злилась на Юру, провоцирующего ее на то, чтобы она вдруг разоткровенничалась: Лида и в самом деле ощущала покой на душе, когда наступали сумерки, мир, безопасность... Она спросила: «Твой отец приходит к тебе?» — «Зачем?» — спросил Юра. — «Как зачем? Он же твой отец». — «Разве это повод для того, чтобы бывать у нас дома?» — прежним ироническим тоном осведомился Юра. «Твой папа не интересный человек?» — в тон ему спросила Лида. — «С медицинской точки зрения он очень интересен». — «Мы все интересны с этой точки зрения». — «Возможно. Но в случае моего отца медицинская точка зрения превалирует». — «Он все-таки приходится тебе ближайшим родственником», — сказала Лида. «Иногда я и рассматриваю его именно в этом контексте», — снисходительно ответил Юра. «Что тебе в нем не нравится?» Лида пыталась выяснить, известно ли Юре, что она познакомилась с его отцом. «Мой отец сочиняет почище барона Мюнхаузена. Например, он собирает марки... — Лида посмотрела в глаза Юры безучастным взглядом. — Отец демонстрирует свою коллекцию, выдавая новоделы за раритеты, при этом лжет так вдохновенно, что я тоже, бывало, заслушивался...» Договаривая фразу, Юра отвел глаза от Лиды, как бы давая ей возможность признаться, что она бывала у его отца. Лида была уверена в том, что тогда Алексей Кондратович сочтет ее предательницей. Лида промолчала. Юра продолжал: «Не скрою, в его коллекции есть кое-что заслуживающее внимания — например, траурный выпуск с портретом Ленина 24-го года или испанская марка с картиной Гойи „Обнаженная Маха“ 30-го года, но это отнюдь не „черная пенни“, о которой он всем трубит». — «Даже если б твой папа показал мне свои марки, я в этом ничего бы не поняла». Юра весело рассмеялся: «Я тоже не понимаю. Просто кое-что уяснил для себя из отцовских журналов по филателии, которые он прячет от меня...»
После разговора о Юрином отце Лида почувствовала, как неведомые силы затягивают ее в воронку чужой семьи. До этого ей не приходилось так близко сталкиваться с чужими семьями. Родители одноклассниц, у которых ей случалось бывать, угощали ее чаем или устраивали разносы своим детям, но тем не менее всегда обретались на периферии ее сознания, как дополнительное благо или неудобство. Тут же на Лиду обрушилась чужая странная жизнь со своими правилами, которые она в виду малости своего жизненного опыта не имела возможности оценить. Юра рассказал, какие отец прилагал усилия, чтобы привязать сына к себе. Юра долго не понимал ведущегося под него подкопа через музыку и так и не уловил момента, когда он стал жить не по указке матери, а под осторожной опекой отца, в конце концов уговорившего его поступить в вечернюю музыкальную школу. И когда Юра в изумительно короткий срок овладел исполнительской техникой, стал делать первые успехи и выступать наравне с лучшими учениками музыкальной школы в ДК, Алексей Кондратович отвел его к профессору Шестопалову.
По замыслу Алексея Кондратовича, функция Лиды, наверное, заключалась не только в том, чтобы раскрыть Юре глаза на главенствующую роль отца в жизни сына, но и в том, чтобы через Лиду иметь возможность ненавязчиво манипулировать сыном и Ксенией Васильевной, получая от девочки информацию о жизни семьи. Алексею Кондратовичу и в голову не приходило рассматривать Лиду как будущую подругу жизни Юры. В Лиде он своим опытным глазом фотографа не находил ничего моцартовского, что, по его словам, было в каждой юной девушке, скорее в этой девочке жило соловьево-седовское или лебедево-кумачевское начало, уж слишком она была наивна... Алексей Кондратович, знавший всех Юриных одноклассников, не подозревал, что Лида может испытывать интерес к бесцветному на фоне сына Саше Нигматову. Юрин отец предлагал ей бесплатно сфотографироваться, на что клевали другие его знакомые девушки, бывавшие в этом холостяцком жилище, а еще — прокатиться на своем «Москвиче»... Лида от всего отказывалась.
Когда Юра упомянул о «неглупой девочке», отец отвел глаза, боясь выдать себя. А Юра сразу же, без перехода, спросил, правда ли, что у него есть запись Марии Гринберг, исполняющей 32 сонаты Бетховена. Отец с готовностью подтвердил: да, правда, — и с некоторой горячностью добавил, что существует некий заговор музыкантов, из-за которого эта запись не сделалась широко обсуждаемым событием и известна лишь узкому кругу посвященных (к которому он, разумеется, принадлежит). «Заговор? — удивился Юра. — Против кого?» — «Против тебя, мой друг, например. Зависть, сын, человеческая зависть!.. Гринберг тонко чувствует тональные переходы, у нее уникальное внутреннее слышание промежуточных нот, понимание бестелесных бетховенских гармоний. Особенно много интригующих вещей в 29-й сонате — в фуге Мария достигает идеала виртуозности. Могу тебя заверить: до нее Бетховен исполнялся шарманщиками». — «Ну это ты, конечно, как всегда преувеличиваешь. Шестопалов говорит, что главное в бетховенских сонатах — жестко держать темп. А это мало кому удается». — «Это не Шестопалов сказал, а Глен Гульд, — радуясь, что ему удалось хоть в малом разоблачить профессора, присвоившего себе чужое мнение, сказал отец. — Гульд! Он великолепно сыграл семнадцатую сонату. В левой руке делает такие акценты, что совершенно меняется музыкальная ткань первой части... А как зовут эту неглупую девочку — твою одноклассницу?» — «Лидия Гарусова», — сказал Юра. Пальцы отца, роющегося в картотеке, еще быстрее стали перебирать карточки. «Лидия, Лидия... Красивое имя — Лидия. Кто ее родители?» Юра стал рассказывать, а отец, не поднимая головы, подавал реплики: «Да, это хорошо, что она интересуется живописью... Гойя! Чистой воды испанец времен босоногих кармелиток, хотя и говорят, что он опередил время...» Отец едва сдерживал ликование. Впервые сын разоткровенничался с ним, а не с матерью. Но матери он вряд ли скажет о «неглупой девочке» — та сразу решит, что Юрина исполнительская карьера под угрозой... Чувства-с. Но надо было действовать сверхтактично, с величайшей осторожностью, чтобы Юра, приоткрывший отцу свою душу, не услышал в его голосе фальшивой ноты. Такт и еще раз такт, темп умеренный. Когда Юра произнес имя девочки, ситуация для Алексея Кондратовича стала предельно ясной. Так вот почему сынок с весны бешено вращает педали своего велосипеда, охотясь якобы за отражениями в воде... Ля-фа-ми тут ни при чем. Есть, оказывается, магнит попритягательней, как говаривал принц Датский. «Значит, лето она проводит в Кержаче? Знаю, знаю эту деревеньку на Кариане... Или Хмелинке?» — «Хмелинке». Прежде Юра водой не интересовался. Он и прекрасную реку Тьсину называет Псиной. «Нашел! — радостно объявил отец. — Хочешь послушать сонату?..» Юра кивнул. Больше о Лиде не говорили.