эшником, тогда как Юра, окончательно предавший «В» класс, вообще для нее не существует вместе со своей прекрасной матерью. Надя крутилась в разные стороны, контролируя борщ и братьев. Лидина трагедия не могла просочиться сквозь нашинкованную капусту и пассированный на сковородке лук, чтобы занять в Надином сознании подобающее место, хотя бы сравняться в своем значении с пеной, которую Надя снимала шумовкой с борща. Лида торопилась: картошка в борще почти сварилась, Надя частыми взмахами ножа крошила зелень. В пару борща, полуприкрытого крышкой, всплыла записка. Надя просмотрела ее, в другой руке держа прихватку. Борщ был готов. На середине письма Надя выключила газ и прикрыла борщ крышкой. Дочитала, вернула послание Лиде. «Дурак», — сказала она. «Почему?» — «Ему в мединституте сочинение писать придется, а он толком предложение построить не может. Деревня она и есть деревня... И при чем тут я? Не помню, чтобы я про твой характер что-то ему говорила... Он жаловался, что ты больше внимания обращаешь на Юру, и я сказала, что Юра к тебе серьезно относится, а ты, мол, Сашка, вообще ни к кому не способен серьезно относиться, потому что думаешь только о карьере, вот что я сказала ему, — довольная тем, что вспомнила все дословно, сказала Надя. — Точно, так и было дело. Плюнь на него. Мне тоже, между прочим, год назад Вова Астафьев нравился, но я вида не подавала, даже Марина ни о чем не догадывалась. Плюнь. Я плюнула и ты плюнь». Надя подула на ложку с борщом, задумчиво поцокала языком и добавила соли.
18
Наступил март, но Лида никак не могла выйти из оцепенения, точно жест Саши, отнявшего пальцы от ее волос, и движение Юры, тянущего пальцы к клавишам, приникшего к ним, пересеклись в ее сознании в какой-то светящейся точке, от которой она не могла отвести мысленного взора. Она перестала реагировать на недовольство Валентины Ивановны, вызывавшей ее к доске для решения нового типа задач, не обращала внимания на то, что физик называл ее кретинкой и тупицей, на «единицы», которые он вонзал в журнал, как древко флага, отчего жало его пера раздваивалось... Настроение у Лиды то и дело менялось. Иногда она с трудом удерживала слезы, видя на первой парте две склонившиеся друг к другу головы; иногда в ней разливалась горькая покорность. Ее настроение не зависело от действий Саши. Саша помогал Наташе одеваться — Лиде он никогда не подавал даже пальто. Она отводила глаза от этого зрелища, уходя в свое оцепенение. Прежде Саша щеголял в синей рубашке, и синее пятно почему-то отпечаталось в ее глазах как угроза. Сняв клетчатую синюю рубашку, Саша словно окончательно отдалился от нее. Люда Свиблова, заметив ее состояние, во время урока вдруг написала ей на промокашке: «Кем ты хочешь стать?» — «Парикмахером, — написала на ее промокашке Лида, — а ты?» — «Я хочу быть самой собой», — ответила Люда, человек по природе напыщенный. Непонятно, как Гена терпел ее столько лет. Лида отодвинула промокашку и отвернулась. С нее было достаточно маминого пафоса.
Никаких мер, чтобы поправить свою успеваемость, Лида не предпринимала. Вместо того чтобы делать уроки, она заваливалась на кровать с очередной книгой, к вящей радости мамы, знать не знавшей о ее плохой успеваемости, рассчитывая там, среди запущенных садов, старинных замков, торговых лавок и изобильных рынков, отыскать какую-то потерянную ею вещь. Ей теперь важны были герои — сады она опускала. Произнесенные ими слова она соотносила со словами Саши. Лида не понимала, почему они рассталась с Сашей, но не понимала также, почему Ирен рассталась с Филиппом, Антуан — с Рашелью, Франсуаза — с Леоном, Ролан — с Нанеттой. Слова, которые они говорили друг другу, были ясными и недвусмысленными признаниями в любви, тем не менее над героями ядовитым облаком сгущалась разлука, одного сводящая с ума, другую — отправлявшая в могилу. Слова «страдание» и «страсть» были излюбленными в лексиконе этих героев. Страдание уравновешивалось страстью, в чаши весов мелкими гирьками летели балы, скачки, выборы, игра на бирже, кораблекрушения, чума, дуэли, войны, имевшие отношение то к страсти, то к страданию. Оба эти понятия не могли существовать в природе в чистом виде, они связаны были с полями сражений, не дошедшими до адресата письмами, маскарадами, получением наследства, орудиями пыток и кладбищами. Второстепенные персонажи благополучно играли свадьбы и рожали детей, ухом не ведя в сторону моровых поветрий и банкротств, но герои, выступающие под героической маской Ли Кея, точно магнитом, притягивали к себе пожары, долговые ямы, очаговый туберкулез, будто в их крови содержалось повышенное количество железа, а между тем знаменитый алхимик Парацельс вылечивал своих больных с помощью зарытого в землю магнита, присыпанного семенами кадмеи или циннии, и рекомендовал поливать их водой, которой больной умывался на закате солнца... Там, в темноте барсучьих или кротовьих нор, магнит якобы сращивался с семенами цветов. Один из романистов описывал сплав меди со свинцом, которые на самом деле при температуре в 3200 градусов образуют два жидких слоя, похожие на воду и масло, но уж никак не сплав... Страдание и страсть не вступали в реакцию, как магнит Парацельса с семенами цинний, и именно на почве этого возникала трагедия. Но некий архитектор с нивелиром в руке заложил динамит под фундамент домов — хиромантию, проступающую из недр культурного слоя, в котором погребена древняя цивилизация, ориентировавшаяся по звездам, морской гальке и линиям руки, а маска Ли Кея, сначала уравновешенная маской Хао Као, а потом, когда в чашу условно белой маски посыпались легкие, как семена трав, гирьки балов, маскарадов, клавирных концертов, зародышей времени, которому не дали созреть в скорлупе, растворились в кротовьих норах Парацельса. Страдание не скрещивалось со страстью, как семена циннии с магнитом, и страсть не имела возможности срастись со страданием, как медь со свинцом, маски действовали автономно, как это принято в традиционном китайском театре, в котором бамбук мог прорастать сквозь человека, но маска оставалась неприкосновенной. Страданию и страсти нужны были посредники, чтобы превратить и то и другое в гремучую смесь; второстепенные герои, серые кардиналы миманса, голоса за сценой: «Кушать подано», которые на самом деле и правят миром, лечат мир по старинным рецептам Парацельса магнитными бомбами, зарытыми в цветах, чтобы обеспечить ему абсолютную безопасность, хотя мир и безопасность — такая же нелепость, как смесь свинца с медью... Лида читала книжки и видела, как линии ладоней героев буйной вьюгой сносило в сторону смерти, потому что Ирен не могла договориться с Филиппом, а Ролан — с Нанеттой. Март был вьюжным. Вьюга горестно завывала по ночам, покрывая ороговевшими гребнями слежавшийся снег, разрывая в клочья письмо Саши, разнося клочки-закладки по разным адресам — то в сад Альбины, то в особняк Ирен; чтобы заглушить ее вой, Лида слушала пластинки. Ван Клайберн играл Чайковского горячим необузданным звуком, как положено романтику, соединяющему страсть со страданием, вбивал звуки в клавиши, не помышляя о том, что рабочее удельное напряжение его струны равняется 200 кг/мм в кубе, близкое к пределу сопротивления и чреватое разрывом. Дину Липати, линия жизни на ладони которого давно смешалась с землей, перемешанной с семенами цинний и кадмеи, играл вальсы Шопена сдержанно и величаво. Дину давным-давно умер, а Ван жив по сей день, один захотел вытравить из музыки Шопена так называемый романтизм, блуждающий в запущенном саду Альбины, и сердце его не выдержало, а другой поплыл по течению необузданного звучания концерта Чайковского, спасая свою жизнь. Чтобы сохранить сердце, художнику следует направить необузданную стихию в несгораемый сейф романтизма, любезного публике, а не помещать его на сгораемые счета самой жизни, как это делал Дину Липати.
Валентина Ивановна сказала: «Гарусова, задержись после урока, пожалуйста». Все ушли, а Лида села перед столом Валентины Ивановны — на место Наташи Поплавской. Она представляла, о чем пойдет речь, и ей было неловко за Валентину Ивановну, которая сейчас думает, как подступиться к разговору о причинах ее плохой успеваемости. Валентина Ивановна протянула ей свою авторучку: «Вот — конкретная вещь. Ее можно подержать в руках. То, что нельзя взять в руки, отложи на потом. Прежде чем закончатся мои красные учительские чернила, ты должна решить мне все задачи». Она назвала номера задач. Лида послушно записала их в своей тетради. «Закончатся красные чернила, наберешь синие. Ничего не нужно, надо только быть добросовестной и ответственной. Запомнила? Это очень древний рецепт — с его помощью вылечиваются болезни и зарастают раны. Сохрани мою авторучку». — «Я когда-нибудь повешу ее на елку», — пообещала Лида, удивляясь, что Валентина Ивановна ни слова не сказала о ее плохой успеваемости и о том, что она тянет класс назад. Казалось, что учительница думала только о Лиде, как это происходило в один-единственный день в году — когда они наряжали елку. Валентина Ивановна во время разговора смотрела себе на руки, точно на ее ладони стояла, как елочная игрушка, невесомая судьба Лиды, оппозиционно настроенной к классу девочки, которую она прежде не жаловала. Когда рука Валентины Ивановны легла на бедную Лидину голову, произошло чудо: прикосновение ее пальцев к Лидиным волосам уничтожило память о Сашиных пальцах, перебирающих ее пряди. Лида почувствовала, как выпали из чаши ее страдания тяжелые гири — Юра, Алексей Кондратович, Ксения Васильевна, а в чаше страсти оказалась пустота с обрывком слова «желание», сросшимся с гелиотропами и туберозами мертвой Альбины... Все прояснилось. Летние бабочки улетели. Заключенных освободили, картина Ван Гога висит в музее. И тут началось бурное таяние снега. Лиде хотелось закрепить память о руке Валентины Ивановны, отведшей от ее волос пальцы Саши, и удобный случай скоро представился.
Если Лида верно оценила советы Валентины Ивановны, суть которых сводилась к зримым вещам — к магическим действиям, ей следовало откупиться от прошлого символическим и в то же время конкретным жестом, как это сделал до нее Саша, переменив одну рубашку на другую. С тех пор как он расплел ее косу, Лида ощущала себя пойманной бабочкой, изображая подобие жизни, но сняться с проткнувшей сердце иглы не могла. Лида засела за уроки. Физик вскоре перестал называть ее балдой. У нее в запасе были и другие магические действия. Она старалась убрать свидетелей того, что б