найди мне хоть что-то, какое-нибудь занятие. Любое.
Но у нас с Бет всегда все сложно: когда она теряет интерес, мой только разгорается. И я понимаю, что мне даже больше, чем ей, хочется, чтобы что-нибудь случилось.
И это случается.
За дверью учительской мы слышим ритмичный резкий скрип стула. Мне почему-то кажется, что этот звук предназначен специально для меня.
Скрип, скрип, скрип.
От радости глаза Бет едва не выскакивают из орбит.
Мы стоим у двери и слушаем.
Я качаю головой и беззвучно шепчу: «Нет, нет, нет», – а Бет, привставая на цыпочках, прислоняется к двери, проводит по ней пальцами и отвечает мне одними губами: «Сейчас я ее открою, о да, Эдди, уже открываю».
Я тоже касаюсь двери – та вибрирует от скрипов и стуков, от происходящего внутри. Прижав ухо к ее дрожащему полотну, я слышу чье-то частое дыхание. Так дышит кто-то, кому очень больно, думаю я. Как будто человека за дверью подвергают самым ужасным в мире пыткам.
Так дышала Рири после того, как Дин Грейди лишил ее девственности на пьянке в Виндмере. Кровь у нее шла несколько часов; и мы сидели в ванной и отрывали туалетную бумагу от рулона длинными струящимися лентами, а она все вздыхала так, будто сейчас умрет…
И тут Бет толкает ногой дверь учительской, и мы все видим.
В мельчайших подробностях.
Сержант Национальной гвардии Уилл сидит на потертом крутящемся кресле, а тренерша устроилась у него на коленях. Ее голые ноги обвились вокруг его талии как бледные ленты, стопы порхают в воздухе, голубой блейзер распахнут, под ним – белоснежная нагота. Его рука сжимает ее грудь; раскрасневшееся лицо выглядит совершенно беззащитным. Ее белые бедра содрогаются, он хватает ее за затылок; потные пальцы в упоении зарываются в темные волосы.
Но я не могу отвести взгляд от ее лица.
Это мечтательное выражение, восторг, озорство, изумление. Такой я ее никогда не видела. С нами она всегда была строгой, педантичной, отстраненной… бесчувственной, как машина.
А сейчас… это самое прекрасное, что мне когда-либо доводилось видеть.
В тот момент, когда наши взгляды – в глазах Колетт тревога и страх – встречаются, я чувствую, как что-то отдергивает меня назад, и я врезаюсь в Бет. Я выталкиваю нас из учительской; смех Бет звенит в коридоре, я захлопываю дверь и закрываю глаза. Мне хочется, чтобы все это мне почудилось.
Но видя злорадное ликование на лице Бет, понимаю, что нет. Не почудилось.
Позже я размышляю об этом. Все было не так, как в кино, где тела любовников извиваются под атласными простынями в приглушенном свете.
Я видела их всего секунду, но этого было достаточно, чтобы грубая красота происходящего проникла мне в самую душу.
Лицо Колетт в то долгое тревожное мгновение, прежде чем она меня увидела…
Это было лицо человека, выбирающегося на свет из темного тоннеля и хватающего воздух широко раскрытым ртом.
Его глаза были так крепко зажмурены, лицо выражало такую решимость, будто он знал, что если отпустит ее, то разрушит все, она снова сгинет во тьме, и его задача – спасти ее, вдохнуть в нее пламя жизни.
И она делает спасительный вдох.
Когда тренер находит нас в раздевалке, – мы взвинчены так, что нас буквально лихорадит, – то, что открылось нам в тот прекрасный миг в учительской, вновь спрятано под маской.
Она снова напоминает чугунное изваяние, твердое и холодное; движется решительно, но без спешки, шаги размеренны, ни один волосок не выбивается из прически.
Она опускает жалюзи на двери в своем кабинете и вытряхивает на стол несколько сигарет.
Раньше она никогда не предлагала нам сигареты.
Мы с Бет берем по одной, и я знаю, что это значит для меня.
Я также знаю, что это значит для Бет, взирающей с высокого нового пьедестала, плотно прижимающей к веснушчатой груди новообретенное знание.
Но чем это закончится, к чему приведет, я не могу даже представить.
Тренерша подносит мне зажигалку, и взглянув ей в глаза, я понимаю, что у нее не получается оставаться совершенно бесстрастной. В обычно безразличных серых глазах тревога.
Бет садится в тренерское кресло и закидывает ноги на стол, царапая ламинированный край.
Вид у нее очень довольный.
Тренерша проходит мимо меня к окну, и я чувствую едва уловимый запах. Резкий, сочный, он щиплет мне нос и вызывает в памяти простыни на кровати Дрю Кэлхуна – они тоже так пахли, хотя мы этого не сделали… только он сделал.
– Я хочу, чтобы вы поняли, что нас с Уиллом… нас с сержантом связывают настоящие чувства, – ее взгляд ненадолго задерживается на нас. – Истинные чувства.
Краем глаза я вижу, как Бет барабанит пальцами по подбородку.
– Никогда не думала, что способна на такое, – продолжает тренерша. Я думаю, что она имеет в виду супружескую измену, но она добавляет: – Никогда не думала, что смогу испытать такие чувства.
Я смотрю на нее. Пальцы теребят тросточку от жалюзи, обхватывают ее и тянут – как ладошка маленькой девочки обвивает указательный палец отца.
«Какие чувства?» – хочется спросить мне. Но я молчу.
– Понимаете, о чем я, девочки? – спрашивает она, склоняя голову набок. Из ее прически выбивается прядь волос и соскальзывает к уголку рта.
Я не смотрю на Бет.
– Я ждала этого всю свою жизнь, – произносит она, и я чувствую, как что-то поднимается в груди. – Не думала, что это случится. А потом случилось.
Она смотрит на нас.
– Когда такое это произойдет с вами, – говорит она, ее дыхание учащается и грудь вздымается в такт. Волшебные слова. – Тогда вы все поймете.
Не говори никому.
В тот вечер я нервно тереблю пуговицы на пододеяльнике; большие пальцы зависли над телефонной клавиатурой, из-под них вылетают сообщения Бет. Окей. Пусть остается между нами. Пока никому ни слова.
Захлопываю крышку телефона.
Ворочаясь под одеялом и обдумывая, что произошло, я впервые начинаю понимать, как, должно быть, чувствует себя тренер. Она такая молодая, красивая, сильная: зачем ей тратить свое время на возню с нами, цыплятами, на лакированном полу спортивного зала школы Саттон-Гроув? Зачем смотреть, как прыгают наши несчастные хвостики, терпеть наши дерзости, лень, нытье из-за месячных и парней? Так проходят все ее дни, а потом она идет домой, к дочке, раскрасневшейся и капризно поджавшей губки, перевозбужденной от сладкого и целого дня в садике. А муж все время работает и, бывает, возвращается только к ночному выпуску новостей.
Теперь мне все видится иначе: их дом уже не кажется местом, где царит покой и свобода; в нем живут раздражение и тоска. Кому нужны такие, как сержант Уилл, что он может ей дать? Мне интересно, что такое он дает ей, чего не можем дать мы.
Глава 10
– Я так и знала, – заявляет Бет на следующий день, приподнимая ногу и растягивая ахиллово сухожилие перед тренировкой. – Знала, что с ней что-то не так. Вот фальшивка. Вот лгунья!
– Бет, – одергиваю ее я. Но ее глаза предупреждающе вспыхивают, и я понимаю, что лучше ее не провоцировать.
– Бет, – говорю я, – покажешь, как заводить ногу за голову? Научишь?
После тренировки мы с тренером сидим во дворе ее дома. Она пригласила меня. Одну.
О сержанте Уилле мы еще не говорили.
Тренер помогает мне освоить сальто назад – оно у меня, мягко говоря, слабовато. Большинство настоящих чирлидеров могут сделать этот компактный прыжок с закрытыми глазами. Рири рассказывала, что девчонки из колледжа крутят сальто на вечеринках, чтобы проверить, насколько они пьяны. «Сальто-тест».
Одна ее рука лежит у меня на талии, другой она подтягивает вверх мои колени и заставляет меня кувыркнуться, как только ноги отрываются от земли. Ее руки вертятся, как пропеллер.
Она так сосредоточена, что даже не смотрит мне в глаза. Мое тело для нее – как новый механизм с еще не обкатанными шестеренками. В некотором смысле, так оно и есть.
– Не научишься делать сальто назад, – говорит она, – и большинство стантов тебе заказаны.
На самом деле она хочет сказать, что поскольку я не флаер и не стою в базе, мне нужно уметь кувыркаться, иначе толку в команде от меня ноль.
Я должна научиться.
– Важно не только сгруппироваться, но и обхватить ноги, – объясняет она. Уже почти стемнело, и изо рта ее вылетают облачка пара. – Ты можешь отлично группироваться, но если не обхватишь ноги после того, как подтянешь колени, все равно плохо приземлишься.
Раз за разом я отлично начинаю, вытянув над головой сильные руки. Но приземляюсь неизменно на ладони, колени, кончики пальцев ног.
Это психологическое. Я уверена, что упаду. И падаю, подворачивая ногу.
– Слишком много думаешь, – говорила мне Бет.
Она права. Ведь если задуматься, то ты осознаешь, что невозможно подпрыгнуть и перевернуться в воздухе на триста шестьдесят градусов. Такое никому не под силу.
Бет, разумеется, кувыркается так, что не придраться. Это надо видеть.
Подпрыгивает невероятно высоко и приземляется мягко.
Но Бет в прыжке обхватывает бедра, а не лодыжки, как учит тренер.
– Бросай эту бестолковую привычку, – отрезает Колетт. – Нечего тратить мое время.
И вот я прыгаю раз за разом. Щиколотки в зеленых росчерках от травы, небо отяжелело, сгущаются сумерки.
– Выше грудь! – кричит тренерша каждый раз, когда я приземляюсь, предупреждая, чтобы я не заваливалась вперед.
Наконец, мои движения становятся увереннее, и она больше мне не помогает. Тогда я начинаю падать. Она не вмешивается, и я падаю снова и снова.
– Это приземление вслепую, Хэнлон, – говорит она. – Ты пытаешься нащупать землю ногами. А надо верить, что она там.
Пытаюсь представить, что она – это я. Почувствовать себя невесомой, крепко сжатой пружиной, до которой нельзя дотронуться. Тело сжимается в тугой клубок.
– Задержись в воздухе подольше, – слышится издалека ее голос, звенит в ушах; руки поддерживают меня, не касаясь.