После тренировки Эмили встает на скамью в раздевалке, поднимает ногу и тянет за стопу. Теперь она тоньше бобового ростка, похудела за месяц на восемь килограммов и будет вторым флаером на матче с «Жеребцами». Витаминные добавки вместо еды, тренажеры, экстракт южноафриканского кактуса, зеленый кофе и прочие издевательства над собой сделали ее легкой и бесстрашной.
Тейси уставилась на нее, насупившись, не желая делиться успехом.
Лежа на краю скамейки, Бет рассеянно глядит в подвесной потолок.
– Эй, Кокс, – зовет она Бринни. Та закручивает длинные волосы в кудельки и напевает перед зеркалом. – Как твоя голова?
– Ты о чем? – отзывается та, застыв с поднятой рукой. – Все у меня в порядке с головой.
– Ну и слава Богу, – говорит Бет. – А то вдруг кровь еще давит на мозг. После того, как ты шмякнулась пару недель назад.
– Да нет, – тихо отвечает Бринни.
– Бет, – предостерегающе говорю я.
– Главное, что ты не булимичка. Тогда тебе ничего не грозит. А то те, кто любит нажраться, а потом два пальца в рот, на поле обычно падают замертво.
На другом конце скамейки Эмили опускает ногу и смотрит на Бет. Та лежит и глядит в потолок, на флуоресцентные лампы.
– Когда все время вызываешь рвоту, – продолжает Бет, – в глазах лопаются капилляры. И вот в один прекрасный день ты ударяешься головой о мат и… бамс!
Бет щелкает пальцами у виска.
– Одна булимичка как-то раз сорвалась с пирамиды, и у нее глазное яблоко вывалилось.
Она приподнимается на локтях и смотрит на Эмили.
– Но не будем о грустном, – продолжает она. – Ведь наша Эм сегодня всем покажет. Выйдет на поле никому не известной, а уйдет звездой.
– Неужели она пропустит матч с «Жеребцами»?
До начала выступления десять минут, а Бет нигде не видно.
Еще ни разу она не пропускала игру. Все сразу думают, не случилось ли чего – как в тот раз, когда Бет выследила своего отца и его ассистентку в отеле «Хайятт» в самом центре, и выцарапала ему на капоте слово «БАБНИК».
Без нее нам придется менять всю конструкцию двойной пирамиды. Мы рассчитываем на Бет, среднего флаера, которая обеими руками удерживает бедра стоящих справа и слева от нее Тейси и Эмили, а каждая из них машет свободной ногой и тянет ее к самому небу. Кроме нее нет никого, кто был бы таким же легким и сильным одновременно, чтобы стоять так высоко и поддерживать девчонок. Изменить эту конструкцию – все равно что пытаться совместить неподходящие части головоломки. Тренер в раз– думьях.
– Может, вообще не будем делать этот стант? – предлагаю я.
– Нет, – отвечает та, глядя на поле, где поднимается ветер. – Кокс встанет вместо нее.
Хилая Бринни с цыплячьими ножками. Теперь-то я понимаю, чего добивалась Бет, пытаясь запугать ее.
Рири смотрит на меня, прищурившись. Я пожимаю плечами.
– Тренеру лучше знать, – говорю я.
В двойной пирамиде у Бринни начинает дрожать правая рука.
Я отчетливо вижу это со своего места и кричу на нее, но у нее в глазах паника, и ее не остановить.
И во время «полета мертвеца»[30] с полуразворотом ее тонкая, как булавка, ручонка поддается, и Эмили, невесомая, как ресничка, и целиком поглощенная мыслями о лопнувших кровеносных сосудах, соскальзывает, падает вниз и разбивает колено о поролоновый пол.
Глядя, как она падает, я понимаю, что так может рассыпаться не только пирамида, но и вся наша жизнь.
Ее колено лопается, как пузырек пупырчатой пленки.
И краем сознания я понимаю, что в этом хлопке, который издает колено Эмили, похожем на звук вылетающей пробки шампанского в Новый год, виноват мой кувырок.
Виноваты мы с тренером.
«Жутко живот разболелся», – пишет мне Бет тем вечером.
«У тебя же месячные на прошлой неделе были», – отвечаю я. У всех в команде месячные в одно время, как по волшебству.
«Инфекция», – пишет она. «Всю ночь пила клюквенный сок и мамино обезболивающее».
«А если честно?» – спрашиваю я. Она ни разу не пропускала матч – ни разу. Даже когда ее мать поскользнулась на ковре в гостиной и разбила лоб о кофейный столик. Ей наложили сорок семь швов и снабдили викодином на три года.
«А я честно», – пишет она. «Я честнее твоего тренера, солнце».
«Ты знаешь, о чем я. У Эм порваны связки, скорее всего».
Долгая пауза, и я почти чувствую, как внутри Бет закипает чернота.
«А у меня вся жизнь порвана. Пошли вы все».
– Отстранена на два матча, – сообщает Рири. – Два матча без Бет. И Эм вылетела. А с этой мисс курячьи лапки мы все по очереди себе головы разобьем.
– Не повезло, – Тейси Шлауссен с трудом сдерживает улыбку. К хорошему быстро привыкаешь. А теперь, без Эмили и Бет, она наш единственный флаер – других таких худышек просто нет.
– Бет винит во всем тренершу, – замечает Рири.
– Тренершу? – у меня дергается бровь.
– Говорит, что Эм упала, потому что шесть недель питалась воздухом и витаминами, чтобы похудеть ради нее.
Я смотрю на Рири.
– Ты тоже так считаешь? – жесткость в голосе удивляет даже меня саму – те же металлические нотки, что в мою бытность лейтенантом Бет. Никуда они не делись, оказывается.
Глаза Рири округляются.
– Нет, – отвечает она, – конечно, нет.
Бет лежит на трибунах, на самом верху. Глаза скрыты под солнцезащитными очками.
– Вот смотрю я на вас, на то, как вы себя с ней ведете. Сентиментальные слабачки, – фыркает она.
– Тебе никогда никто не нравится, – говорю я, – и ничто.
– Она не должна была ставить вместо меня Бринни Кокс, она коротышка и дура к тому же, – продолжает Бет. – А уж зубы ее… сама знаешь.
– Почему ты не пришла? – я пытаюсь заглянуть за темные стекла, понять, насколько глубоко ее ранило.
– Ей больше некого поставить наверх, – говорит она. – Она будет умолять меня вернуться.
– Сомневаюсь, – отвечаю я. – Она слишком принципиальная.
– Неужели? – Бет приподнимается и глядит на меня. Ее глаза, как две сферы в серебристой оправе – глаза насекомого, пришельца. – Что-то я не заметила.
Я выдерживаю ее взгляд.
– У нее есть папочка и свисток, – чеканит Бет, – но у меня тоже кое-что есть.
– Мы никому ничего не расскажем, – быстрее обычного говорю я. – Мы же решили.
– Опять «мы», значит? – Бет снова ложится на скамью. – Я ничего не решала.
– Если бы ты собиралась рассказать, то ты бы это уже сделала.
– Сама знаешь, так нельзя играть, если хочешь выиграть.
– Ты не понимаешь, – пытаюсь объяснить я. – Они… у них все не так, как ты думаешь.
– Ага, – ее взгляд пронзает меня насквозь. – А ты лучше знаешь, что ли? Заглянула в ее истерзанную душу?
– Есть кое-что, чего ты не знаешь. О нем. О них.
– Не знаю, значит? – в ее словах уже нет насмешки; это что-то другое, более похожее на непреодолимое желание узнать. – Так просвети меня. Чего я не знаю? О чем не догадываюсь, Эдди?
Но я ничего не отвечаю. Не хочу, чтобы она знала. Теперь я убедилась окончательно – она готовится к войне.
Следующим вечером тренер устраивает праздник в поддержку Эмили – из-за травмы та не сможет репетировать шесть недель, а может, и дольше.
Мы даже представить не можем такого – не репетировать шесть недель. Это же целая жизнь.
На улице слишком холодно, но, разгоряченные вином, мы снимаем куртки и уютно устраиваемся на террасе, глядя, как медленно сгущаются сумерки. Эмили досталось лучшее место; она высоко поднимает ногу, давая всем разглядеть свой пластиковый фиксирующий сапожок, а у самой глаза в кучку от обезболивающего. Сегодня счастливее нее девчонки в мире нет.
Я решаю не думать о том, что сказала Бет. Она упала, потому что шесть недель питалась воздухом…
Тренер рисует схему субботнего выступления на салфетках, разложенных на стеклянном столике. Мы сгрудились вокруг и внимательно следим за ее маркером, от которого зависит наша судьба.
– До финального матча с «Кельтами» три недели, – говорит она. – Покажем себя блестяще – и квалификационная лента наша. Тогда на следующий год пойдем на региональные соревнования.
Мы сияем.
Никто даже не спрашивает, где Бет, пока Тейси – ее бывшая шестерка, наш пьяный в стельку Бенедикт Арнольд[31] – не мычит:
– И кому нужна эта Кэссиди? Зачем нам весь ее негатив? Мы и без нее попадем на региональные.
Все начинают нервничать, но тренерша беспечно улыбается и крутит браслет на запястье. Я с улыбкой отмечаю, что это мой браслет – глазок на ладони блестит в свете садового фонаря.
– Кэссиди вернется, – говорит она, – а может, и нет. Но флаером ей больше не бывать.
Она опускает голову и разглядывает свои закорючки.
– Не она бриллиант в нашей короне, – бормочет она.
Я гляжу на то место в диаграмме, где должен быть флаер, и вижу, как она в раздумье покачивает маркером в воздухе и, наконец, ставит посредине большой черный Х.
Совсем поздно нас выводит из оцепенения звук хлопнувшей дверцы машины Мэтта Френча, и в ту же секунду тренер подскакивает в своем шезлонге.
«Папа дома», – и все подскакивают следом. Мы спешим на кухню, собираем тарелки и выливаем остатки вина себе в рот. Я помогаю Рири спрятать пустые бутылки в вечнозеленом кустарнике. Бутылки громко звенят. Мэтт Френч наверняка догадывается. Наверняка он все слышит.
Мы суетимся вокруг кухонного островка, загружаем посудомойку и жуем органическую имбирную жвачку, а тренер разговаривает с мужем в соседней комнате, расспрашивает о том, как прошел день. Речь ее нетороплива и участлива.
Гляжу на него сквозь качающиеся стеклянные двери и вижу, что он очень устал; он что-то говорит, но слов не разобрать.
Он поднимает руку, чтобы коснуться ее плеча, но именно в этот момент она отворачивается, чтобы передать ему почту.
Я думаю о том, как он, должно быть, устал. Будь он моим мужем (хотя он совсем не симпатичный), я бы, наверное, усадила его, взяла бы какой-нибудь мужской лосьон с лимонным запахом и размяла бы ему плечи и руки. Ему было бы приятно, пусть он и не хорош собой: лоб у него слишком высокий, а в ушах растут жесткие волоски, и такие мысли мне прежде даже и в голову не приходили.