– И что на этот раз? – спрашиваю я и чувствую, как волосы на затылке встают дыбом.
– Мы делали прыжки с той-тачем на скале, как тогда, помнишь? – рассказывает она. – А потом услышали шум – как будто что-то падает вниз и летит долго-долго. Я подошла к обрыву и посмотрела вниз, но там ничего не было. Но я все же почувствовала, что там что-то есть: оно вибрировало, как воздух в горле, когда громко кричишь.
«Да, – подумала я, – как когда мы все вместе кричим на матче, наши глотки вибрируют и слышен топот ног. Трибуны дрожат; дрожит все кругом. Я и сейчас это чувствую».
– А потом я повернулась и взглянула на тебя. Там было очень темно, а ты стояла бледная, и глаза у тебя были черные-черные, как кусочки каменного угля, которые нам показывали на географии.
Она наклоняется ниже, ссутулив плечи, как хищная черная птица, высматривающая добычу.
И мне вдруг кажется, что я сплю и по-прежнему вижу кошмар, в котором ковер с кровавыми следами пружинит под ногами, со дна аквариума поднимаются пузыри, а аквариумный насос раздувается и сжимается в ритме сердечных клапанов.
– Но нижней половины лица у тебя не было, Эдди, – шепчет она и накрывает рукой подбородок и губы. – А вместо рта – просто белое пятно.
Я перестаю дышать.
– И тут я поскользнулась, – продолжает она. – А ты схватила меня за руку и попыталась удержать, но мне было больно, и что-то врезалось в руку – что-то в твоей ладони. А когда ты протянула мне другую руку, я увидела, что на ладони у тебя рот, прямо в центре. Ты говорила им и пыталась сказать мне что-то очень важное.
Я смотрю на свою ладонь.
– И что я говорила? – спрашиваю я, глядя на свою белую руку.
– Не знаю, – Бет вздыхает, выпрямляется и качает головой. – А потом ты…
– Что?
– Выпустила меня. Как тогда, когда еще не научилась страховать.
Хватайся за тело, а не за ноги.
– Ты держала меня за запястье, а потом раз – и выпустила. Как всегда.
В голове моей пожар, живот скрутило. Подношу ко рту салфетку. Не помню, когда я в последний раз ела, и понимаю, что, кажется, этот маффин был ошибкой. Пусть я его и не проглотила.
– И что особенного в этом сне? – спрашиваю я. – Ничего же не случилось.
– Случилось, – возражает она и достает из кармана джинсов блеск для губ. – Сама знаешь, как это работает. Скоро нам все откроется.
Хочу закатить глаза, но в этот момент живот скручивает спазм и приходится схватить салфетку. Мне ужасно стыдно, что меня выворачивает при всех, но наружу выходит один лишь шоколадный осадок, мутная жижа, стекающая по руке.
– Родная, – утешает меня Бет, – мы тебя приведем в порядок. А то совсем размякла. Теперь, когда я снова стала капитаном, я тобой займусь. Ты у нас придешь в форму.
– Да, – отвечаю я, глядя, как Бет с ловкостью фокусника орудует блеском. – Почему в твоих снах я всегда делаю что-то плохое? – спрашиваю я.
Она протягивает мне блеск.
– Потому что у тебя совесть нечиста.
После урока истории мы с Бет встречаемся снова. Она ждет меня у двери.
– Любовь прошла, завяли помидоры, – заявляет Бет. – Так и знала. Знала, что что-то случится. Тренерша и Уилл. У них все кончено.
– Что?
– Он сегодня не пришел, – сообщает она. – За рекрутерским столом только этот рыжий, рядовой первого класса.
«Надо же, как скоро, – думаю я. – Как скоро».
– Это ничего не значит, – говорю я и отворачиваюсь, чтобы уйти. Но она хватает меня за ремень. Отчасти я рада, что ее утренние пророческие настроения прошли и она снова стала прежней ехидной Бет, но, с другой стороны, мне не нравится, как она возбуждена, как радуется.
– Я тут поразведала, – шепотом произносит она и наклоняется ко мне так близко, что я вижу впадинку у нее на языке в том месте, где раньше была штанга – еще до того, как она решила, что пирсинг только для восьмиклашек. – Рыжий солдатик говорит, что сержант куда-то запропастился. И не отвечает на звонки.
Я молчу и набираю код на шкафчике.
– Прикинь, рыжий сказал, что, бывает, сержант просто пропадает куда-то. Они уже привыкли и никуда не сообщают. «Такой уж он человек», – так солдатик и сказал. Потому что, говорит, у сержанта жизнь тяжелая. Что-то связанное с его женой и стеклянной витриной, – заключает Бет и я вижу, что ей хочется закатить глаза, но она этого не делает.
– Но с чего ты решила, что у них с тренером все кончено? – спрашиваю я и притворяюсь, что ищу что-то в шкафчике.
– Говорю ж тебе, у папочки новая пассия, – она тихонько насвистывает. – Как думаешь, кто? Может, миссис Фаулер из студии керамики? Та вечно сидит с раздвинутыми ногами за гончарным кругом, чтобы мальчикам было на что посмотреть.
– Сомнительно, – отвечаю я.
– Ну, если бы это была Рири, фото процесса давно бы на «Фейсбуке» висели. Но мне кажется, молодняк – это не по его части. И мы точно знаем, что это не ты.
– Да кому какая разница, – в голове у меня вата.
Она умолкает на секунду, внимательно смотрит на меня и расплывается в улыбке.
– Эдди-Фэдди, а сама-то ты где была прошлой ночью?
– Что? – шепотом отвечаю я.
– Небось утешала отвергнутую тренершу?
– Нет, – отвечаю я и с треском захлопываю дверцу шкафчика. – У меня есть дела и поважнее, – добавляю я и пытаюсь улыбнуться такой же коварной улыбкой, как у нее, а может, даже еще коварнее.
Весь день до самой тренировки тренера нигде не видно.
Отправляю ей четыре сообщения, но она не отвечает.
В течение шести часов я теряюсь в догадках, что с ней, как она. Чувствует ли она ту же тупую боль, что и я?
Наконец, я вижу издали блестящий русый хвостик, ее позу, изящную как асана, но боюсь смотреть ей в лицо. Боюсь, что когда наши взгляды встретятся, все нахлынет с новой силой и я вновь почувствую запах, услышу бульканье воды в аквариуме.
Каково это – быть ею?
Но когда она оборачивается… должна ли я была знать, что так и будет?
Ее глаза скользят по мне не останавливаясь, будто нет у нас никакой общей тайны, тем более такой.
О, эта ледяная невозмутимость. Она ошеломляет. Наглоталась успокоительных, не иначе. И я начинаю выискивать малейшую заторможенность в ее речи, в движениях. Но не уверена, что нахожу.
Она, как обычно, стоит со своей папкой, красной гелевой ручкой – щелк-щелк-щелк – и отмечает галочками упражнения, одно за другим: рондат[37], сальто, переворот с опорой на руки, фляк назад.
Два часа кувырков. Лучший способ отвлечься.
Мы делаем сальто за сальто, переворот за переворотом, переходы, поддержки. Наши тела складываются пополам. Я страхую Рири и смотрю на девчонок, выстроившихся за ней следом. На душе у меня спокойно, в груди тепло. Все-таки есть в жизни порядок.
Взять мое тело: оно умеет сгибаться и распрямляться, взлетать и приземляться, я становлюсь неуязвимой; в глазах уже нет страха, он не может мне навредить. Мое тело непобедимо и принадлежит только мне.
Страхуя Рири в последней серии упражнений, я вижу Бет в спортивных шортах, лениво околачивающуюся у раздевалки.
Это зрелище выбивает меня из колеи, но я встряхиваю головой и сосредотачиваюсь на ярко-розовых ромашках, что мелькают перед глазами всякий раз, когда у Рири задирается юбка.
Почему всегда кажется, что у других девчонок трусы прикольнее, чем у тебя?
– Так, теперь «скорпионы»[38], – объявляет тренерша.
Мы тихо стонем. Рири жалуется, что сегодня «совсем деревянная», но на самом деле она не может сделать «скорпиона» – по крайней мере, приличного – потому что для этого нужно быть маленькой и компактной. Почти как я. Когда-то я умела. И сейчас могу. Мышечная память.
Делать «скорпиона» меня научила Бет. Помню, она взяла мою левую ногу, медленно отвела назад и стала поднимать все выше и выше, пока стопа наконец не коснулась поднятой руки. Пока все тело не вытянулось в одну длинную прямую линию.
Она всех нас научила его делать, пока была настоящим капитаном. Мы привязывали к щиколотке собачий поводок и подтягивали за него ногу. На матче с «Кентаврами», когда я впервые подтянула стопу почти к затылку и выпрямилась, меня пронзила такая ошеломляющая боль, что звезды перед глазами завертелись.
После матча Бет купила мне розовый камуфляжный поводок, на котором блестками было вышито мое имя.
И вот я делаю «скорпиона», чувствую, как напрягается и расслабляется мое тело – живое и безупречное.
Закрыв глаза, я почти вижу звезды.
А открыв, замечаю, что тренер улыбается мне по-настоящему, искренне, а Бет стоит у входа в раздевалку, смотрит на меня и кивает. И я обо всем забываю. Просто забываю и все.
– Все будет хорошо, Эдди, – говорит она. – Никто ничего не узнает.
Тренировка закончилась, почти стемнело, мы с тренером едем домой и пытаемся разобраться в том, во что влипли.
– Мне сообщил Джимми, рядовой Тиббс. Хотел, чтобы я узнала от него.
Сегодня после обеда он ездил к нему и попросил управляющего открыть дверь.
Я молчу и чувствую, что она смотрит на меня и ждет. Потом говорю:
– А что именно он тебе сказал?
Она отворачивается и смотрит на дорогу.
– Сказал, что с сержантом случилось несчастье. Потом отошел куда-то и долго не возвращался. Я ждала. Почти забыла, что и так знаю, – она помолчала. – И хорошо, наверное. Когда он наконец мне сказал, голос у меня, кажется, и впрямь звучал удивленно.
Я киваю – просто не знаю, как еще реагировать.
– Джимми написал в интернете. «Раненый воин: самоубийство в наших рядах». Похоже, сержант «покончил счеты с жизнью». Так и написал. Ни разу не слышала, чтобы так выражались.
Покончил счеты с жизнью.
Я тут же вспоминаю, как все мы, девчонки, пробовали себя резать. Я так и не смогла заставить себя рассечь кожу. А Бет вырезала на животе большое сердце и на матч с «Пантерами» надела лифчик от бикини, чтобы было видно. Правда, потом она решила, что такое «хобби» подходит только полным отморозкам, и вслед за нею мы все постановили, что это уже не круто.