ающим звуки хаоса нынешнего и грядущего. Благодаря этому звону нам почти удается игнорировать предчувствие, что все меняется, и что там случится дальше – не предугадать, а главное, не остановить.
А может, и не это главная причина. Может, мы просто пытаемся разрушить ужасающую тишину, избавиться от ощущения, что слабое эхо наших собственных голосов – единственный звук, слышимый в округе. От чувства, что тренер ускользает из наших цепляющихся рук, что, может, ее уже нет. Что у нас нет больше центра, а может, никогда и не было.
Бет – это все, что у нас есть. Но этого достаточно. Ее громогласный рев способен заглушить всю тишину этого мира.
Девчонки рассредоточиваются по раздевалке, потом расходятся, и я остаюсь один на один с затихающим звоном в ушах.
Без тренера никто не считает нужным убрать за собой. Так всегда было при Бет. Пол усеян мусором: пустые банки из-под диетической колы, обертки от жвачки без сахара и тампонов, раздавленные ягоды годжи. Даже чьи-то скомканные стринги.
Я иду, взирая на эти жалкие осколки нашего девичьего существования; под ногами похрустывают разбросанные шпильки.
Сердце после тренировки все еще колотится, и я думаю о том, как блистала сегодня Бет. Я не видела ее такой со второго курса, когда огонь в ней еще пылал. Когда ее не отвлекали мелкие склоки, ее собственные несчастья и скука, наползающая со всех сторон.
Возможно, она еще никогда не была настолько хороша, как сегодня. Будто ничего и никогда она не любила так сильно.
«Вот что сделала для нее тренер, – думаю я. – Она всем нам помогла».
И тут я вижу Бет в дверях тренерского кабинета. Тень, которую отбрасывает ее крошечная фигурка, протянулась через весь коридор.
– Капитан, – говорю я, в надежде сделать ей приятное, – вы нас сегодня загоняли.
Она стоит ко мне спиной, и я не вижу ее лица.
Я подхожу ближе.
Надеюсь, молюсь, что она обрадуется.
Ведь теперь она сама стала тренером, по крайней мере, на время.
– Бет, – повторяю я, – с возвращением на трон.
Солнце заливает все вокруг, и вся ее фигура светится темным золотом. Я останавливаюсь в нескольких шагах от ее янтарного силуэта.
– Бет, – говорю я, – теперь у тебя есть все.
Наконец она слегка поворачивает голову, я вижу лишь намек на профиль, затемненный завесой черных волос.
И тут я понимаю, я вижу, что у нее ничего нет; ничего не осталось. Она думала, что ей нужно именно это, но ошиблась.
– Солнце зашло, прекрасна луна, – тихо произносит она. – Праздным гулякам шляться пора.
И я соглашаюсь с ней. Конечно же, я соглашаюсь.
Глава 25
Мы лежим на капоте моей машины на самом верху южного склона – там, где скала обрушивается вниз на тысячи метров, к самому сердцу Земли.
Мы напились густого сладкого вина, оставляющего на языке липкий налет. Бет называет его вином для бомжей, и мы и впрямь сейчас чувствуем себя бомжами. Бродягами. Полуночными праздными гуляками.
Я забываю обо всем, и мне кажется, что здесь, за мерцающими гранитными стенами ущелий и скал я укрыта от всех невзгод.
Со мной рядом Бет, я слышу ее частое дыхание, она говорит что-то невнятно, прерывисто, слова рассеиваются в воздухе у меня над головой и в небе над нами.
В какой-то момент я перестаю ее слушать и начинаю любоваться своими руками, играя ими на фоне черного неба.
– Ты слышишь, что я говорю, Эдди? – спрашивает она.
– Что-то про темные силы, – наугад отвечаю я, потому что обычно Бет говорит именно о них.
– А знаешь, кого я вчера видела? – спрашивает она. – Кто проезжал на дешевенькой «киа» мимо школы Сент-Реджис?
– Кто?
– Кейси Джей. Твоя соседка по летнему лагерю, с которой вы все лето ходили хихикали в одинаковых топиках. Она тебе еще браслетик с «незабудкой» сплела.
– Это была просто фенечка, – я почему-то краснею. – Ничего она не значила.
– А как она любила лишний раз показать тебе свои накачанные бедра… Я-то знала, что у нее червивая душонка. Но вычислила ее рановато – ты еще не была готова мне поверить. Не хотела верить.
Никогда она меня в покое не оставит. Никогда не забудет об этом.
Но тут она так резко садится, что я чуть не сползаю с капота. Приходится ухватиться за ее куртку.
– Смотри, – показывает она куда-то вдаль, туда, где должен быть Саттон-Гроув, но видна лишь чернота.
Я вглядываюсь во тьму, но ничего не вижу – лишь мерцание далеких огней, город почти уснул.
Под действием винных паров я с чудовищной наивностью начинаю полагать, что Бет считает себя победителем. Стала капитаном, а тренер, уже даже толком и не тренер, с каждым днем сдает свои позиции, и Бет уже незачем держать ее на мушке… она ее отпустит, и Колетт будет свободна.
И все будет кончено. Или почти кончено.
Полицейские узнают правду, и все останется позади.
Бет успокоится.
Или почти.
Я пьяна в хлам.
– …эти ее только ей понятные шуточки, и йога-вечеринки, и пирушки на заднем дворе, – бормочет она. – А вы, как собачонки, собрались у ее ног. Чертова Клеопатра в толстовке. Я одна не купилась на ее уловки.
– Ты одна не купилась, – соглашаюсь я, стараясь отмахнуться от ощущения угрозы, ворвавшегося в мое забытье.
– Но глядя туда, – она обводит рукой темный горизонт, – я могу думать лишь о том, что ей все сходит с рук. Ей все сходит с рук!
– Бет, – предупреждаю я, всматриваясь в бархатистую темноту. Громадное ничто вдруг начинает пульсировать, трепещет, оживает.
Что кроется там?
В этот момент на меня вдруг с новой силой накатывают мысли о том, какое безумное отчаяние мучило Уилла, и какой злополучный конец его ждал.
Я не просила об этом. Хотя нет, как раз об этом я и просила. Но я снова хочу видеть лишь обсыпанные блестками щеки, слышать пронзительный смех и веселиться.
– Эдди, – она задирает ноги, – мне не сидится. Хочется учудить что-нибудь. А тебе?
А мне – нет. Совсем не хочется. Но разве можно оставлять Бет в одиночестве, когда ей не сидится?
– Заглянем дьяволу в глаза, подруга, – говорит она и подносит бутылку к моим губам. И я пью.
Бет за рулем, мы бесконечно кружим, нарезаем восьмерки, и фонари короткими вспышками мелькают над головой.
Мы снова поднимаемся на гору, и когда музыка смолкает, я слышу рев в ушах. И повернувшись к окну, вижу внизу грохочущее шоссе.
Мы почти на месте, и я наконец понимаю, куда она меня привезла.
– Я туда не хочу, – шепчу я.
Бет останавливается у неонового щита с надписью «Башни».
Мы сидим, на наших лицах зеленоватый отблеск.
– Я не хочу здесь находиться, – повторяю я уже громче.
– Чувствуешь что-то в воздухе? – она пальцем размазывает блеск на губах, как будто мы готовимся к свиданию. – Какая-то мрачная сила.
– Ты о чем?
– Наш великий капитан капитанов, мать-волчица. Львица. Чую ее присутствие, – ее улыбка меня пугает. – Каково же ей было той ночью.
Я молчу.
– В ночь, когда она застрелила своего любовничка, – говорит Бет и складывает из пальцев пистолетики.
Пах-пах, шепчет она мне в ухо, пах-пах!
Ну вот и все. Наконец она произнесла это вслух.
– Ты с ума сошла, – слова еле ворочаются на языке. – Совсем сбрендила.
– Эй, тренер, – начинает распевать она, улыбка все шире и шире, – куда ты идешь с пистолетом?
– Заткнись, – шиплю я и бью ее по плечу. У меня вырывается странный смешок.
Я начинаю бить ее сильнее и уже не смеюсь. Бет хватает меня за руки и держит их. Когда это она успела протрезветь?
– Он покончил с собой, – говорю я так громко, что больно ушам. – Она ничего не сделала! Она бы никогда не сделала ничего подобного.
Она держит мои руки и наклоняется так близко, что в нос мне бьют густые винные пары. Она стискивает мои руки так крепко, что у меня выступают слезы.
– Она бы никогда ничего подобного не сделала, – кивнув, повторяет она мои слова.
– Она его любила, – говорю я, и это звучит глупо и бессмысленно.
– Точно, – Бет улыбается, прижимая мои руки к своей жесткой груди, как прижимают детей. – Ведь никто никогда не убивает того, кого любит.
– Ты пьяна. Ты пьяна, и ты ужасна, – кричу я и пытаюсь освободить руки. Мы раскачиваемся из стороны в сторону; ее лицо так близко. – Мерзкая тварь, ты хуже всех, кого я знала!
Наконец она отпускает меня, склоняет голову набок и смотрит.
А я вдруг чувствую, что вино лезет наружу, руки свело, и мне нужно срочно выйти из машины.
Шагнув на новый гладкий асфальт, я делаю глубокий вдох.
Но именно это ей было и нужно – она тоже выходит.
Я смотрю на нее, на ее лицо, освещенное не луной, а тусклыми голубыми фонарями на парковке.
– Оставь ее, – говорю я. – Тебе это не нужно…
– Чувствуешь запах? – внезапно спрашивает она. – Как будто цветами пахнет. Жимолостью.
– Ничего я не чувствую, – отвечаю я.
Но на самом деле чувствую: отбеливатель, кровь.
– Слышала, что правительство сейчас проверяет одну теорию – типа люди начинают пахнуть по-особенному, когда врут? – мне кажется, что все это происходит во сне. – И у каждого свой запах. Как отпечатки пальцев.
Мне кажется, что я попала в один из ее кошмаров – в тот, в котором мы стоим над зияющим как пасть ущельем.
– Наверное, ты пахнешь жимолостью, – говорит она.
– Я не вру тебе, – отвечаю я.
– Жимолостью, такой сладкой, что на языке мед. Да тебя съесть хочется, Эдди-Фэдди, – продолжает она, и я понимаю, что она превратилась в чудовище.
– Он покончил с собой, – тихо, почти неслышно произношу я. – И это правда, если тебе интересно.
– Вот ты врешь и врешь, а я все принимаю за чистую монету, – говорит она, цокая языком. – Но, пожалуй, хватит.
– Это правда. Он сунул в рот пистолет и застрелился, – кажется, это уже не мой голос, не мои слова – так быстро и уверенно я говорю. – Это правда!