– Браслет? – она наконец опускает палку и слезает с дивана.
– Мой браслет с подвеской.
– Что?
– С подвеской от сглаза. Тот, что я тебе подарила.
Она замирает на секунду.
– Ах, этот браслет. А что с ним?
– Почему ты не сказала, что полицейские его нашли? – я делаю небольшую паузу и добавляю: – Под телом Уилла.
Она смотрит на меня.
– Эдди, о чем ты? Не понимаю.
– То есть они тебя об этом не спрашивали? Браслет нашли под его телом.
– Это они тебе сказали? – выпаливает она.
– Нет, – отвечаю я. – Бет.
И тут земля уходит у меня из-под ног, хотя я и сижу на диване.
Мы стоим у секретера Колетт, где лежит ее шкатулка для драгоценностей из полированного красного дерева.
Она поддевает крышку с двух сторон, и та открывается с легким щелчком.
Мы смотрим на браслеты, аккуратно разложенные в мягких углублениях. Теннисный браслет, несколько спортивных, ярких неоновых цветов, тоненькая серебряная цепочка.
– Он должен быть здесь, – говорит она, поглаживая бархатную обивку кончиком пальца. – Я его уже несколько недель не надевала.
Но его там нет.
Смотрю на шкатулку, потом на нее. На ее лицо, одновременно напряженное и обмякшее – вены на висках вздулись, но рот беспомощно разинут, как у раненого зверя.
– Он где-то здесь, – говорит она и задевает шкатулку. Все ее блестящее содержимое вываливается на ковер.
– Его нет, – бормочу я.
Она растерянно смотрит на меня.
Потом мы долго ползаем на коленях, прореживая пальцами ковровый ворс и выуживая из него тоненькие, как паутинка, браслеты, зацепившиеся за карамельного цвета нити.
Прекрасный плотный ковер. Не меньше двух-трех узелков на сантиметр.
– Эдди, ты слушала Бет, а теперь послушай меня. Если они нашли браслет – браслет, который обычно носят молоденькие девчонки вроде тебя, – говорит она, показывая на мои руки, до локтей обвитые фенечками, неоновыми силиконовыми колечками и косичками, плетеными из кожаных шнурков, – думаешь, они бы не спросили тебя об этом?
Мне нечего на это ответить. Она уходит в ванную и закрывает дверь; я провожаю ее взглядом.
Ни ей, ни мне не хочется думать о том, как далеко Бет зашла в своих кознях, а главное, почему я ей поверила.
Я слышу, как она включает душ, и понимаю, что она хочет, чтобы я ушла.
Стоя в пирамиде, саму пирамиду ты не видишь.
Когда мы смотрим на себя в записи, это всегда кажется нереальным. Как будто смотришь на «Ютьюбе» ролики про пчел. Как они строят свои ульи.
Когда ты на мате, все воспринимается иначе. Твой взгляд прикован к тем, кто полностью от тебя зависит. К тем, кто наверху.
Нужно целиком сосредоточиться на своей подопечной, на той, кого ты страхуешь, чья ступня, бедро или ладонь опираются на твою руку. На той, кто на тебя полагается.
Те, кто стоит в левой части пирамиды, сосредоточены на том, что слева. И ни в коем случае не справа.
Те, кто стоит в правой части пирамиды, сосредоточены на том, что справа. И ни в коем случае не слева.
Взгляд на флаера: глаза, плечи, бедра. Пристально следишь за малейшими признаками неправильной посадки, нестабильности, колебания.
Только так можно избежать падения.
Только так можно не дать пирамиде рассыпаться.
А сам стант ты не видишь.
Ты видишь только того, кого страхуешь.
Это очень похоже на частичную атрофию зрительного нерва, но только так можно удержать всю конструкцию в воздухе.
На пути к выходу я снова вижу Мэтта Френча. Тот по-прежнему бродит по двору. Я вдруг понимаю, как редко видела его без ноутбука и наушников. Он выглядит потерянным.
Задерживаюсь у кухонного окна и думаю о том, что ему наплела Колетт. Во что он верит.
Мэтт Френч тянется к ветке, торчащей из зарослей боярышника – к той, о которую вечно спотыкается Кейтлин.
Он выглядит печальным, но не печальнее, чем обычно.
Вдруг он поднимает голову и вроде бы видит меня, но, наверное, я слишком далеко стою. Слишком маленькая фигурка за оконным стеклом.
Но кажется, он все-таки меня видит.
– Ты все выдумала, – заявляю я.
Мы в доме Бет, в ее ванной. Бет водрузила ногу на сиденье унитаза и тщательно ее осматривает.
– Ходила на шугаринг к новой девочке, азиатке. Ни волоска не пропустила, – она встряхивает флакончик духов своей матери – «Наше влечение». – Только вот пахну теперь, как печенье. С глазурью. И посыпкой.
– Ты все выдумала, – повторяю я и спихиваю ее ногу с унитаза. – Полицейские даже не заикнулись про браслет. Выдумала.
– А тебя, значит, в участок вызывали? – она выпрямляется, по-прежнему взбалтывая духи, трясет флаконом, как маракасами, даже пританцовывает слегка. – Мне они тоже звонили. Сегодня после тренировки пойду.
– Они же не находили никакого браслета, да?
– Ты лучше такими вопросами не задавайся, деточка, – она снова поднимает ногу и прыскает на нее мелкой изморосью с ароматом горького апельсина и иланг-иланга.
Это мне совершенно не нравится. Я не позволю собою помыкать, как шестеркой какой-то. Как Тейси.
– И что же заставило тебя наконец спросить ее об этом? – бросает она.
Я снова сталкиваю ее ногу с сиденья и сажусь на крышку, накрытую меховой попонкой.
– Ты все выдумала, – опять повторяю я. – Если бы следователи нашли браслет, они бы о нем спросили.
– Эдди, я не могу заставить тебя мне поверить, – отвечает она, глядя на меня сверху вниз. – Что до вас с тренером… – она кладет ладонь мне на голову, будто благословляет. Ее ясный голос звенит в ушах. – Никто не способен ввести нас в большее заблуждение, чем мы сами.
Мы лежим на темно-синем ковре в комнате Бет, как лежали уже сто тысяч раз – устав от трудов, от тягот битв, которым не было числа. Дрейфуя в этом гладком ультрамариновом море, Бет не раз вводила меня в курс своих военных планов. Я была ее атташе, ее уполномоченным. Иногда – ее глашатаем. Тем, кем требовалось.
И, с одной стороны, Бет почти никогда не ошибалась в своих суждениях.
Бумажная куколка Эмили, отощавшая от своих детоксов, действительно была слишком слаба, чтобы выполнить тот стант.
Тейси не хватало дерзости и мышечной силы, чтобы стать хорошим флаером.
Но Бет так завралась, что приходилось продираться сквозь эту пучину лжи, чтобы разглядеть правду, ради которой все это и затевалось. Потому что Бет врала всегда, и эта ложь была ее способом сообщить о чем-то еще, чем-то, что осталось невысказанным или невыясненным.
И для того, чтобы правда всплыла на поверхность, нужно было продолжать игру и надеяться, что, может быть, Бет устанет и, в конце концов, раскроет свои карты. Или ей просто надоест, и она сама бросит правду тебе в лицо, доведя тебя до слез.
Ты мне никогда на самом деле не нравилась.
Ты такая жирная, что меня от тебя тошнит.
Вчера в торговом центре твой папаша покупал нижнее белье с какой-то бабой.
Кейси Джей сказала, что ты не сможешь сделать переворот из стойки на руках даже под дулом пистолета, а еще призналась Рири, что есть в тебе что-то странное, но она никак не поймет, что именно.
Да я просто притворялась, что мне не все равно.
– Знаю, это нелегко, – произносит она, разглядывая свои намазанные лосьоном ноги, – понимать, что тебя сделали сообщницей преступления, пусть это и случилось уже по факту. Обычный американский подросток вряд ли может предвидеть, что окажется в такой ситуации – особенно учитывая, сколько всего ты ради нее сделала.
– А сколько всего я сделала ради тебя? – спрашиваю я. – Ты что же, думала, я вечно буду у тебя на побегушках?
Ее глаза превращаются в щелочки.
– А что ты ради меня сделала такого, чего сама не хотела?
Перевернувшись на живот, она подпирает подбородок загорелой рукой и протягивает мне другую.
– Ах, Эдди, Эдди. Ты дальше своего носа не видишь, совсем ослепла от своей преданности. Мне жаль тебя. И жаль, что приходится так с тобой поступать. Правда, жаль.
– Я не… не ослепла, – запинаясь, отвечаю я. Наверное, на это она и рассчитывала, но…
– Но пойми, ты лезешь с ножом в перестрелку, – продолжает она. – Не замечаешь фактов, даже когда их преподносят тебе на блюдечке. Даже когда тебе звонят из полицейского департамента, Эдди, и вызывают в участок на допрос в ходе расследования убийства ее любовника. Что нужно, чтобы ты наконец поняла?
Я чувствую, как к горлу подкатывают рыдания. Как же она хороша в своем деле! Мне нечем дышать.
– Вот ты все говоришь и говоришь, – отвечаю я, – но ни разу еще не привела ни одного реального довода, почему я должна поверить в то, что она смогла бы…
Бет склоняет голову.
– …смогла бы? – нараспев повторяет она мои слова. – А почему не смогла бы?
У меня голова раскалывается, я уже не знаю, чему верить, знаю только, что верю им обеим – и Бет, и Колетт, каждой по-своему, и их слова врезаются в мой мозг. Все становится реальным. Мрачным. Болезненным. Настоящим.
– Знаешь, меня просто убивает, как ты перед ней хвостом виляешь, – говорит Бет. – Перед ними обоими. А она же совсем не та, за кого себя выдает, да и он тоже был совсем не тем, кем казался. Послушать тебя, так они прямо Ромео и Джульетта. А он был обычным мужиком, таким же, как все. Они просто спали, и она ему надоела раньше, чем он ей. А она привыкла получать все, что захочет. И ей просто невыносимо было знать, что он больше ей не принадлежит.
Пульсирующая боль в голове превращается во что-то еще – что-то более настойчивое и неприятное.
Я сажусь на полу. Голова кружится. Я как будто отрываюсь от земли. В голосе Бет появляются истеричные нотки. Я знаю, что это плохо кончится.
– Мы все ответим за то, что сделали, – она встает на колени напротив меня.
– Ты ничего не знаешь, – говорю я. – Ни ты, ни я, мы ничего не знаем.
Она смотрит на меня, и на мгновение на ее лице отражается вся ее боль и ярость, копившиеся веками.