Она спрятала его в своем секретере, за стопкой отксеренных листов с упражнениями. И попыталась забыть о его существовании. Но все время, пока пистолет лежал там, она, пытаясь уснуть, думала только о нем.
А теперь он каким-то образом оказался у ее мужа, и он так странно его держит – словно незнакомый предмет.
Все происходит очень быстро. Уилл говорит:
– Думаешь, мне не плевать? Думаешь, я попытаюсь тебя остановить?
И хватается за пистолет, а Мэтт, наконец, замечает ее, видит, что она стоит там, и резко поворачивается к ней.
Внезапно Мэтт понимает, что происходит, но недостаточно быстро, чтобы это предотвратить.
Они сцепляются, и со стороны кажется, будто в объятиях.
И вдруг пистолет оказывается на уровне их лиц. Уилл отстраняется, дуло пистолета приближается к его губам, как бутылочка, из которой кормят младенца.
– Ну все, – говорит Уилл.
Она навсегда запомнит его слова.
И хлопок.
И вспышку у него во рту.
Она похожа на взорвавшийся фейерверк.
Его лицо освещается изнутри.
Вспыхивает.
Уилл оседает на пол.
Грациозно, как в танце.
Если бы это не было тем, чем было, она бы даже залюбовалась.
С этого момента она теряет счет времени.
Помнит лишь высокий резкий свистящий звук и наконец понимает, что это она его издает.
Мэтт плачет. Она никогда не видела, чтобы он плакал. Разве только когда родилась Кейтлин, и он сидел на стуле у ее койки в роддоме и твердил, что никогда не был так счастлив, и теперь все будет хорошо – он просто не позволит, чтобы было иначе.
Все, что происходит дальше, подернуто красным туманом: Мэтт вытирает пистолет о кожаные подушки, стирает отпечатки.
Она вспоминает, как подумала: «Откуда он знает, что делать?» А потом: «Впрочем, все это знают».
Потом он обнимает ее и что-то говорит, она помнит его искаженное окровавленное лицо и помнит, что ей было его жаль.
Потом она опустила глаза и увидела, что его рукава забрызганы красным.
Он пытался уговорить ее пойти с ним, но она отказалась. Может, он даже пытался увести ее. Она не помнит.
Потом она недолго посидела на кожаном диване, посмотрела в большое окно, за которым чернела ночь.
Ей кажется, она слышала, как Мэтт уезжал, хотя, конечно, это невозможно, ведь квартира на двадцать седьмом этаже.
Она не помнит, как позвонила мне.
Она ни разу не посмотрела на пол.
Мы сидим на тротуаре у входа в полицейский участок. Она заканчивает свой рассказ, нам очень холодно, но мы не хотим внутрь.
– Помню, что в какой-то момент я закричала: «Как ты мог так поступить со мной?» – вспоминает она с горьким смешком. – Но к кому из них я обращалась?
«Как ты мог так поступить со мной?» Продолжает ли она повторять это во сне?
– Когда я вернулась домой, все ящики были вывернуты, содержимое секретера валялось на полу. Он все перерыл, – рассказывает она. – Но что его заставило это сделать, я так и не узнала.
Я ничего не отвечаю.
– Мне кажется, он не собирался стрелять, – говорит она. – Он не такой.
– Но если Мэтт расскажет, как все было, если вы оба расскажете, – говорю я чуть громче, – может быть, они его отпустят?
Она устало смотрит на меня, будто спрашивает: «А что дальше, Эдди? А дальше что?»
– Я видела его лицо за секунду до смерти, – произносит она. – Лицо Уилла. Видела, как он смотрел на Мэтта.
Она поворачивается ко мне.
– Он даже не взглянул на меня.
Я представляю Уилла и, кажется, наконец, понимаю. Раньше у меня никак не получалось уловить, что же с ним не так. Его взгляд словно все время ускользал, он никогда по-настоящему не смотрел тебе в глаза. Рядом с ним всегда появлялось ощущение, что в комнате кроме него никого нет.
– Сегодня, перед тем, как они пришли за ним, Мэтт сказал: «Они ни за что не поверят, что он на самом деле хотел умереть. Я не должен был знать об этом, Колетт, ведь это так несправедливо. Но это правда», – она смотрит на меня с грустной улыбкой. – И знаешь что, Эдди? Он прав. Это несправедливо: он убил человека, который хотел умереть, – ее улыбка меркнет. – Потому что мне все равно ничего не поможет.
Некоторое время мы сидим в тишине.
– Тренер, – я с удивлением слышу свой голос. И задаю вопрос, потому что мне кажется, что это мой последний шанс его задать, другого не представится. – А ведь я даже не знаю, почему ты занялась чирлидингом. Как ты полюбила его.
Она проводит пальцем по верхней губе.
– А я его никогда не любила, – она качает головой. – Это было просто занятие. Даже не скажу, чтобы оно мне сильно нравилось.
Я ей не верю.
– А дальше что? – спрашиваю я.
Она смотрит на меня и смеется.
Проходит несколько дней. Я смотрю новости – моя новая привычка – и вижу свежий репортаж.
– В расследовании наметился прорыв, когда свидетель опознал Мэттью Френча как того самого человека, которого он видел выбегающим из здания «Башен» в ночь убийства. По словам очевидца, в свете фонарей на парковке было похоже, что одежда Френча в крови.
В наше время тайны долго не хранятся, и вскоре Рири сообщает мне имя очевидца.
Оказывается, это Джорди Бреннан. Тот самый, с горбинкой на носу и в шортах с черепами.
В одну из своих вечерних пробежек он добежал почти до самого Уик-Парка. Увидев горящие фонари на парковке у «Башен», свернул к ним, чтобы найти песню в плеере.
Интересно, что он почувствовал, увидев, как Мэтт Френч выбегает из здания? Как близко он находился, чтобы увидеть кровь? Или выражение лица Мэтта. Мне иногда кажется, что я могу представить его лицо в тот момент.
Джорди Бреннан. Я вижу, как он стоит и вдыхает морозный воздух, делает долгие, глубокие вдохи за несколько мгновений до того, как замечает Мэтта Френча. Всего в паре сотен метров от того места, где мы с ним страстно целовались в течение получаса, а может, дольше, где он крепко зажмуривал свои пустые глаза и верил, что что-то начинается.
В те несколько минут, что он стоял там, переводил дыхание и искал песню – думал ли он обо мне?
Я навещаю Бет в больнице только раз. Уже очень поздно, часы посещений закончились, но мне не хочется встречаться ни с ее матерью, ни с девчонками из команды, которые толпятся у нее в палате – сначала, как у смертного одра, а теперь денно и нощно молясь о ее выздоровлении. У меня нет ни малейшего желания смотреть, как они заламывают руки и рвут волосы на голове, будто салемские ведьмы.
Когда стало ясно, что старуха с косой не придет, и прекратились разговоры о внутричерепном кровотечении и нарушении когнитивных функций, они переключились на сочинение эпических поэм на страничке Бет в «Фейсбуке», где все оставляют сердечки в комментариях и пишут «поправляйся, сестричка!», на ежечасные передачки, букеты из конфет, подарочные корзинки с пышными бантами, до краев наполненные капкейками со смайликами, и плюшевых мишек в сестринских шапочках. Все то, что так любит Бет.
Поэтому я прихожу попозже, когда в больнице сумрачно и одиноко.
Встаю у ее кровати, берусь за поручни.
Вздрагиваю, когда замечаю, что она не спит, и ее глаза поблескивают в лунном свете, словно она дожидалась меня.
Она думала, что я не приду. Я одна до сих пор не приходила.
– Даже отец заявился, – выговаривает она со слабой улыбкой. – Хочет подать в суд на школу, прикинь?
Я рассказываю, что тренерша уехала из города, отвезла Кейтлин к своей матери и вернется только на слушание.
Но она ничего не отвечает и только потом начинает говорить.
Будто продолжает давний разговор, прерванный на полуслове.
– Никогда не забуду, как я его увидела. Как однажды она вошла в зал, и я увидела его, – ее голос глухой и печальный. – Сначала я глазам своим не поверила. Это было худшее, что могло произойти. Ничего хуже представить было нельзя.
Я не понимаю, о чем она, и гадаю, что же происходит в ее голове.
– Это было немыслимо, – продолжает она. – Ты отдала его ей – тот самый, что я дала тебе.
Она не сводит с меня глаз. В них тлеет едва сдерживаемое пламя.
– Как ты могла подарить ей браслет, Эдди?
Браслет. Не могу поверить, что после всего, что случилось, мы снова вернулись к браслету. Наверное, жидкость давит ей на мозг, как тогда, когда из ее уха закапала черная кровь.
Я качаю головой.
– Это просто браслет, Бет, я не помню даже, откуда он у меня…
– Вот это и есть самое ужасное, – говорит она.
И тут я вспоминаю.
«У меня для тебя подарок, – сказала она, вручая мне браслет. Это было с год назад, может, раньше. – Никогда его не снимай». С такими же надеждами я вручала его тренеру.
– Я забыла, – отвечаю я и, наверное, лгу, но предпочитаю об этом не задумываться. Бет всегда говорила, что моя особенность – видеть и помнить только то, что мне хочется. Я многого не запоминаю. Бет – моя память, все помнит за меня.
– Мало ли браслетов ты мне дарила, – говорю я. – Мы все друг другу браслеты дарим. Мы же девчонки.
Я говорю ужасные вещи, и мне стыдно.
– Не надо было оставлять его у себя, – произносит она. – Бросила бы лучше в ущелье. На самое дно, туда, где лежат кости дев из племени апачей.
– Не понимаю, как я могла забыть, – говорю я уже мягче.
Она смотрит на меня стеклянными глазами и отворачивается.
– Нас всегда было только двое, Эдди, – говорит она.
И что-то шевелится во мне – глубоко зарытое, почти забытое воспоминание.
– Эдди, долго еще мы будем притворяться? Я знаю, ты не забыла, – произносит она, повернувшись ко мне спиной.
И, конечно, я вспоминаю. И понимаю, почему она затаила обиду.
Год назад, ранней весной мы лежали пьяные там, на утесе, и смотрели на звезды. Было так холодно, что изо рта клубился пар, но Бет все равно разделась. Помню белые следы от купальника, то, как я бежала вслед за ней, скользя по мокрым листьям, и какой горячей была ее спина, когда я прикоснулась к ней.