То есть простые решения в этом случае не работают. Надо копать глубже и докапываться до тех обстоятельств (факторов), которые превращают законы в правовые, не ссылаясь на бесполезную для этой задачи Конституцию. Таких обстоятельств, строго говоря, два: законы становятся правовыми благодаря определенной процедуре их принятия и вследствие их соответствия определенным принципам.
При этом каждого в отдельности условия недостаточно — всегда важны и процедура, и содержание. Если совсем коротко, то закон является правовым, если он принят полноценным, по-настоящему независимым от других властей парламентом, избранным на основании демократического избирательного закона, — единственным легитимным законодательным органом.
Смысл этого требования прозрачен. Правовой закон должен быть выражением не единоличной воли властителя и не клановой (классовой) воли группировки, захватившей власть, а консолидированной воли всего гражданского общества. Именно эта консолидированная воля легитимизирует общеобязательность законов, является основанием для полномочной власти требовать его неукоснительного соблюдения всеми.
Парламент — это плавильный котел, в котором политическая воля гражданского общества превращается в текст законов.
Присмотревшись к работе парламента повнимательнее, мы увидим, что, помимо консолидации политической воли различных фракций гражданского общества, каждая из которых имеет свои особые интересы, у него есть и другая функция. В парламенте соединяется простое и квалифицированное (экспертное) мнение по любому вопросу, ставшему предметом общественной дискуссии.
Именно поэтому так важно, чтобы парламент был независим и по отношению к исполнительной власти, и по отношению к избравшему его обществу (на период срока полномочий и не абсолютно, конечно).
В парламенте политическая воля простого избирателя проходит сквозь сито экспертной оценки. И наоборот, мнение самих экспертов проходит сквозь сито высшей политической экспертизы.
Очень важно именно соблюдение баланса. Все последние годы мы наблюдали, как экспертное мнение, навязываемое правительством, доминировало нам мнением гражданского общества. Это приводило к тому, что законы просто переставали работать, ибо не принимались обществом.
Впрочем, и диктат общества привел бы к такому же результату, но уже по прямо противоположной причине — практической неисполнимости «политических хотелок».
Процедура принятия правовых законов очень сложна, потому и очень важна. В ней огромное число мелочей, вроде бы сущих формальностей, ни одной из которых нельзя пренебречь. Эта система складывалась веками, если не тысячелетиями, и вобрала в себя интернациональный политический опыт. При этом для каждой культуры, для каждой конкретной исторической ситуации она своя.
России предстоит тщательно осмыслить и освоить этот опыт парламентаризма — без слепого подражания и упрощений, а только для того, чтобы на его основе выработать ту единственно подходящую систему, нормальная работа которой позволит принимать правовые законы.
Необходимо добавить, что никакая самая лучшая форма не сможет подменить собою содержания. Наилучший парламент, где консолидирована политическая воля гражданского общества и где сложился идеальный баланс общественного и экспертного мнения, сам по себе не гарантия того, что законы — правовые (хотя без парламента они уж точно не будут правовыми). Эти законы должны еще и отвечать неким критериям, то есть строиться вокруг принципов, существующих вне времени и вне пространства.
Эти принципы в определенном смысле политические аксиомы, принимаемые обществом «либеральной демократии» априори, то есть на веру.
Парадоксальным образом, не так важно, записаны ли они в Конституции, отлиты в граните или существуют только в головах граждан. Есть страны, у которых не имеется письменной Конституции, но в которых принципы строжайше соблюдаются. Есть и другие страны, где существует многословная Конституция и расписаны принципы на все случаи жизни, но ни один из них не соблюдается. Важно не то, как и где записано, а то, как это отложилось в головах.
На мой взгляд, таким основополагающим принципом является свобода. В общем-то это неудивительно, ведь право в некотором роде и есть мера свободы. Такое понимание права сложилось вследствие соединения западной античной (греко-римской) традиции и христианских традиций. Можно предположить, что в нем и состоит суть европеизма и модерна.
Именно по нашей способности принять такую концепцию права и правовых законов мы сможем в итоге судить о том, готова ли Россия быть европейской страной. Все остальные признаки гораздо менее существенны и показательны.
Чтобы понять, является ли тот или иной закон правовым или нет, его нужно подвергнуть экспертизе под этим политическим микроскопом. И никакое формальное соответствие чему бы то ни было, никакое текстуальное совпадение само по себе не доказательство правильности закона. Это особенно важно подчеркнуть, имея в виду привычку Кремля ссылаться на международную практику и прикрывать свой произвол решениями оскопленного им Конституционного суда.
Действительно, принимаются ли законы о митингах, об экстремизме, о неуважении к власти или о массовых беспорядках, о досудебных соглашениях со следствием, об упрощенном судопроизводстве по уголовным делам и так далее — мы постоянно слышим, что в России все точно так же, как «там» и «у них», и даже намного лучше.
Да, если сравнивать формулировки законов, то найдется много общего. Но вот беда: одни и те же формулировки работают в разных политических средах по-разному и приводят к разным результатам. А это значит только одно: сравнение по формулировкам не годится. Надо смотреть глубже.
В каждом конкретном случае мы должны с учетом реальной экономической и социально-политической ситуации устанавливать, способствует данный закон защите прав и свобод человека или нет.
Причем сделать это будет не так просто, как многим кажется. Ведь принцип свободы зачастую вступает в конфликт с другими принципами и ценностями, охраняемыми Конституцией. Скажем, свобода шествий и собраний очевидно ограничивает права тех, кто никуда не шествует и нигде не собирается, а хочет, к примеру, просто вкусно и беспроблемно поесть в кафе на том же бульваре. Это реальное противоречие. Как быть?
Его можно решить либо в пользу шествующих — явное меньшинство, либо в пользу желающих нормально отдохнуть — явное большинство. Российская власть решает это противоречие, конечно, в свою пользу, но при этом прикрывается большинством, которое всегда за то, чтобы поесть. Потому законы о митингах в России вроде бы такие же, как в Европе, а действуют в реальной жизни, как в «Азиопе».
А все потому, что любая коллизия должна решаться не в пользу большинства или меньшинства, а в пользу свободы как самодовлеющей ценности. В конкретном случае вопрос надо решать таким образом, чтобы приоритетная защита предоставлялась свободе политического действия.
Только закон, имеющий в основе такой подход, может считаться правовым.
Интересно, что в этом вопросе Россия за годы правления Путина невероятно далеко удалилась от Европы в сторону «Азиопы». Некоторые адепты диктатуры закона договорились до того, что предложили пересмотреть общепринятую еще с советских времен иерархию отраслей законодательства, утверждая, что у нас на вершине пирамиды находится не конституционное, а уголовное право. Это, конечно, очередная верноподданническая глупость, но при этом очень симптоматичная.
Они говорят «закон» — подразумевают «самодержавие», а когда говорят «самодержавие» — подразумевают «закон».
Почему я так подробно останавливаюсь на этом вроде бы отвлеченном и сугубо философском вопросе? Потому что он, с моей точки зрения, основополагающий. Есть вещи, которые никому не надо доказывать. В оппозиционной режиму среде сложился консенсус в отношении нынешней правоохранительной и судебной системы как системы антиконституционной и нуждающейся в глубоком революционном преобразовании. Существует множество предложений, как это сделать, и большинство из них не лишены смысла и весьма полезны.
Написаны фундаментальные многостраничные доклады и короткие блистательные эссе, содержащие конкретные предложения и целые концепции реформ. Общие рамки понятны: расширение компетенции судов присяжных, укрепление независимости судов, превращение ФСБ из «второго правительства» в орган, сосредоточенный на борьбе с терроризмом и шпионажем, разукрупнение и диверсификация спецслужб в целом, кардинальное изменение роли прокуратуры и многое другое. Но все эти предложения будут бесполезны, если не произойдет главная революция — в головах, если у людей не возникнет понимания сути концепции правовых законов.
Любую структуру можно окоротить, любой механизм можно извратить, любую гарантию можно обойти, если нет консенсуса по вопросу о главном принципе — о том критерии, с помощью которого оценивается успех или неуспех реформ. И этот критерий один — свобода. Именно приоритет свободы отвергает неправовой закон и принимает правовой, отвергает опасную для общества диктатуру закона, являющуюся фиговым листком нового самодержавия, и делает государство правовым.
Глава 21. Нравственный выбор:справедливость или милосердие?
Макс Вебер как-то заметил, что если поскрести любую самую рациональную теорию, то на самом ее дне обнаружится какая-то совершенно иррациональная идея, которую мы принимаем на веру и которая скрепляет собою все то, что кажется нам абсолютно рациональным и логичным.
Точно так же в основе любой политической программы в конечном счете лежит тот или иной нравственный императив, за который мы голосуем не умом, а сердцем. Это голосование сердцем оказывается важнее голосования разумом, и логические ошибки в большинстве случаев поправимы, а ошибки нравственные обычно фатальны.
Общепризнано, что базовым нравственным императивом для политики является справедливость. Общество болезненно реагирует на любое нарушение баланса справедливости и, если стрелка маятника слишком отклоняется, восстанавливает этот баланс с помощью революции. Если спросить человека, в чем суть справедливости, очень мало кто сможет ответить на этот вопрос. Но если спросить человека, считает ли он, что Россия управляется сегодня «по справедливости», то подавляющее большинство людей, включая многих сторонников режима, ответят однозначно — нет.