– Я устала, – сказала она. – Иди к себе, пожалуйста.
Я не пошел. Вместо этого я дотянулся до завитка волос, который падал ей на глаза, и осторожно, стараясь не касаться кожи, убрал его назад, и мой палец прикоснулся к крохотной жемчужине сережки. По-моему, в тот момент что-то промелькнуло между нами, но я не уверен. К тому времени я уже окончательно запал на нее. Серьезно, если привести меня в комнату, где будет Элиза и еще сотня красоток, я подойду именно к ней. В ней есть что-то магнетическое. И печальное. А когда она разговаривает, она как-то по-особому опускает подбородок и поднимает на тебя глаза, и тебе начинает казаться, что ты – единственный человек в этой комнате или даже во всей вселенной. Такой у нее специальный талант. А когда она перестает смотреть на тебя, то сразу оказывается в другом мире, за сотни миль отсюда, и ее темные соколиные глаза устремлены кверху, будто у нее свои, особые отношения с небом.
Я уже говорил, что мне страшно хотелось ее поцеловать? Сначала губы, потом веки, потом то место, где бедро, изгибаясь, переходит в талию. И мое желание не ограничивалось одним членом, а заполняло все тело жаром и такой силой, что мне казалось, я смог бы парить в воздухе.
Я приблизился к ней, и она быстро сказала:
– Даже не думай.
Мне показалось, что она изо всех сил старается, чтобы я не начал ей нравиться, и поэтому рассказал ей историю о том, как, когда я был маленьким, мама приготовила однажды суп из моллюсков. Кажется, это был мой день рождения, и суп был частью праздника, но я наотрез отказался его есть. Я сказал, что терпеть не могу моллюсков, а она спросила: «Откуда ты знаешь, что не любишь? Ты ведь никогда их не пробовал». Она пообещала, что, если мне не понравится, она сделает мне бутерброд с ореховым маслом, но сначала я обязательно должен попробовать. Хотя бы одну ложку.
Я сделал паузу, чтобы убедиться, что Элиза меня слушает.
– Разумеется, орехового масла в тот день я не захотел.
– Очень трогательная история, – сказала Элиза, – но у меня аллергия на морепродукты.
Я сказал ей, что смысл рассказа совсем не в этом, а она начала бухтеть, что у меня есть девушка по имени Авриль, и я сплю еще с одной девушкой, по имени Бет, не говоря уже о том, что она сестра моего друга, не говоря уже о том, что сейчас ей меньше всего нужны проблемы с парнем вроде меня, и – бла-бла-бла и бла-бла-бла. Мне даже показалось, что она сейчас заплачет, а обычно этого достаточно, чтобы я моментально оказался в другом конце города, но – можешь себе представить? – у меня возникло странное желание прижать ее к себе и успокаивать, пока она не уснет.
Дорогой друг магнитофон, запомни этот момент. Лежа рядом с Элизой, я неожиданно почувствовал, будто нашел нечто, что даже не помню когда потерял.
Мы молча поразмыслили над ситуацией, а потом я сказал:
– Не надо отказываться от всех фруктов, если тебе попалось одно гнилое яблоко.
А она сказала:
– Пожалуйста, иди в свою комнату.
Я сказал:
– Если я уйду, я заберу с собой вентилятор.
Она сказала:
– Забирай этот дурацкий вентилятор.
Выходя из ее комнаты, я немного поколебался напротив вентилятора, даже, кажется, взялся рукой за шнур, но вышел без него.
Все.
До того как я переехала в Нью-Йорк, я любила мечтать о том, как буду жить там. Мечты были довольно глупые. Мы с Верой могли полдня просидеть в каком-нибудь кафе, обсуждая нашу будущую жизнь и то, как здорово мы все устроим. Предполагалось, что вечерами мы втроем будем ходить во всякие крутые места и слушать там живую музыку. Но на самом деле Вера с Майклом были все время заняты, да и я тоже. В течение первой недели в Нью-Йорке мы почти не виделись.
А я не могла избавиться от мыслей о Поле. Я все время вспоминала о том, что он сказал мне, когда ночью пришел в мою комнату, и о том, что он отказался от предложения, которое могло быть его единственным шансом, потому что не хотел бросать моего брата и всех остальных. Наверное, думала я, что-то большее скрывается за его легкомысленной улыбкой и веселой хамоватостью.
На Людлоу-стрит он совсем не появлялся, как будто и не жил здесь. Чаще всего я была полной хозяйкой квартиры, и мне это совсем не нравилось. Больше всего мне не нравилось просыпаться по утрам и видеть распахнутую дверь в его комнату и беспорядок на неубранной кровати, но это был вчерашний беспорядок, и я чувствовала, что чего-то в моей жизни не хватает.
Пошло несколько дней, прежде чем Пол восстановил прерванную связь посредством куска бумаги, прилепленного к моей двери жевательной резинкой. Он писал:
Может, придешь на концерт в четверг?
Я сегодня вернусь с работы в шесть. Дождись меня. Я о тебе думаю.
Я провела все утро, пытаясь найти скрытый смысл в каждом слове записки. Мне надо было знать, что означают слова «Я о тебе думаю» буквально. Думает обо мне как? Вроде «Интересно, где она сейчас?», или «Интересно, любит ли она "Пинк Флойд"» или «Интересно, хороша ли она в постели или как?». Слишком много возможных вариантов. А что значила подпись «потенциально твой»? Как расшифровать ее?
Мне не удалось послушать «Бананафиш» в прошлый четверг, потому что я наводила последний блеск на разгромную статью о «66» в надежде произвести наконец впечатление на Люси Энфилд. Надежда не оправдалась. Она оставила статью без комментариев и дала мне новое задание – сбор фактов для большого материала о бразильской топ-модели. А Корбин – парень из соседней кабинки – поехал брать интервью у Вайана Коэна!
Я пыталась уговорить себя, что нет ничего ужасного в том, что, работая в самом известном в Америке музыкальном журнале, я должна готовить статью о цыпке, которая заявила (цитирую): «Меня просто тошнит, когда музыканты начинают, типа, рассуждать о мировых проблемах. Мне хочется крикнуть им: "Заткнитесь! Идите лучше потанцуйте"».
– Ненавижу свою начальницу, – пожаловалась я Вере за ланчем на скамейке в Бриант-парке в тот самый день, когда Пол оставил мне записку. – Из-за нее все на работе считают меня фанаткой из группы поддержки.
Вера разломила свое печенье и дала мне половинку.
– Почему все на работе считают тебя фанаткой?
– Она сказала им, что я спала с Дутом, чтобы получить эту работу.
Вера не оценила трагизма ситуации. Она только восхитилась:
– Здорово, что ты можешь называть его просто по имени.
Я не стала развивать эту тему. Приближался срок подачи ноябрьского номера, и через полчаса мне надо было возвращаться на работу.
– Не заставляй Майкла бросать группу.
Вера вздохнула так, что взлетела ее челка.
– Это нечестно, Элиза. Мне двадцать семь. Если я не поступлю сейчас, мне будет сорок, когда я получу диплом.
– В браке нужны компромиссы, – глупо возразила я.
– Правильно. Только заметь, пока на компромиссы иду я, – еще раз вздохнула она. – Ты знаешь, что все, что Майкл зарабатывает в ресторане, уходит на группу? Мы живем от зарплаты до зарплаты. Моей зарплаты. Я так больше не могу.
Я не могла с ней спорить. Ситуация была несправедливой для всех. Но ведь можно найти какой-то вариант. Я решила, что это сделаю я.
– Я чувствую, что что-то должно измениться для «Бананафиш».
Я разломала остатки печенья и бросила их на землю. Немедленно налетела стая голубей.
– Элиза, – сказала Вера, – если к тебе подойдет крыса, ты ее тоже накормишь?
– Нет.
– Голуби – это крысы с крыльями.
Лучше бы она этого не говорила. Мне хватало проблем и без летучих крыс.
Вера оглянулась на нью-йоркскую Публичную библиотеку за своей спиной.
– Я подала документы в Колумбийский университет, – сказала она. – Если меня примут, занятия начнутся в январе. Если к тому времени группа не подпишет контракт, Майкл понимает, что ему придется уйти. – Она взглянула мне прямо в глаза. – Я так хочу.
Мне стало смешно. Удивительная фраза – «я так хочу». Вроде и имеешь право, и готова бороться, а на самом деле она просто о том, чего тебе не хватает.
Я задумалась, чего хочу я. Пальцы нащупали в кармане записку Пола, и в желудке образовалась такая пустота, будто я три года ничего не ела. Потом я вспомнила Адама. Я вспоминала все, что хотела получить от него и чего он никогда бы не смог мне дать. И как-то удивительно все свелось к одному детскому и тайному желанию.
– Песню, – сказала я вслух.
– Что?
– Адам не написал для меня песню.
Вера сосредоточенно смотрела на меня, пытаясь определить, насколько я серьезна.
– Он же был ударником, – сказала она наконец. – Ты ведь сама знаешь, что поющий ударник – это катастрофа.
Это правда. Конечно, если забыть «Romantics», Дона Хенли и Фила Коллинза. А еще такие песни, как «Yellow Submarine» и «Love Stinks». Ударникам хватает работы за установкой. Их обычно даже трудно разглядеть. А у поклонников должен быть визуальный контакт с певцом – так получается гораздо сексуальнее. Но я-то говорила не об этом.
– Все сделаю для парня, который напишет мне песню. Как Бет, или Розанне, или Саре. Или Шароне. Неужели я слишком многого хочу? Стать для кого-нибудь Шароной?
– Высоко берешь, – сказала Вера.
Всю неделю я уходила с работы не раньше восьми часов, но после разговора с Верой у меня испортилось настроение, и перспектива провести остаток вечера в пустой квартире наедине со своими мыслями меня пугал.
Я пораньше улизнула с работы, пошла домой и начала переодеваться, когда услышала, как по лестнице грохочет Пол. Через секунду он стоял в дверях моей комнаты. И ухмылялся.
– Ты дома. Наконец-то.
– Я дома? Забавно, учитывая, что ты не спал в своей кровати уже несколько дней.
– Ах, Элиза. Милая Элиза. А ведь я тебе нравлюсь, разве нет?
Наверное, я слаба, когда дело касается музыкантов. А может, я вообще слаба. Но бесполезно отрицать, что я была очарована этим самоуверенным придурком. А поскольку уже давно никем не очаровывалась, ситуация становилась угрожающей.