Виски приятно обжег пищевод, докатился до желудка и даже, по-видимому, прошел в ноги, они слегка отяжелели.
– Что вы тут делаете? – раздалось как гром среди ясного неба, хотя это был человеческий и даже несколько интеллигентный голос.
Я закашлялся, виски вперемешку со слюной вылетали изо рта, глаза слезились, но сквозь темноту я смог различить маленького священника с фонариком в руке, миролюбивого на вид, но вполне грозного в текущий момент.
– Кто вам дал право залезать сюда без разрешения?! – Он решительно взмахнул фонарем. – Я немедленно вызову полицию!
– Извините, отец мой, я пришел сюда по личным делам, у меня тут похоронен родственник… К сожалению, ворота были закрыты…
– Какой еще родственник?! Тут лежит семья Клаттербак! Почему вы говорите с иностранным акцентом? Кто вы такой? Шпион? – Вопросы сыпались на меня как камни с неба.
– Я поляк, отец мой, но живу в Лондоне всю жизнь. Мой отец эмигрировал из Польши перед вторжением Гитлера и служил в армии генерала Андерса. Боролся и с фашистами, и с коммунистами. Произошло экстраординарное событие… позвольте объяснить…
К счастью, фонарик падре осветил порванные джинсы и добрался до торчавших из зада трусов – весь этот натюрморт заставил его несколько смягчить тон.
– Давайте зайдем в приход, у нас не принято бегать голым по кладбищу… Вы католик?
– Формально – да. Но здесь я хожу в англиканскую церковь, она свободнее и не так ритуальна, как католическая. Разница не так велика, все мы ведь верим в Христа. Ведь правда? – И я униженно заглянул в глаза священнику.
Тем временем мы оказались в небольшой пристройке рядом с церковью.
– Вот вам иголка и нитка! – деловито сказал патер. – Зашейте джинсы! Что вы делали на могиле?
Я сбивчиво объяснил, что мой больной дядя попросил меня прибыть на могилу к своему брату – моему отцу и поставить свечку в день его рождения. Видимо, я что-то напутал, не туда попал – и вот результат. Священник слушал рассказ и покачивал головой, а я тем временем наскоро скрепил ниткой обрывки джинсов, натянул их и почувствовал себя истинным джентльменом. Тем более что в другом кармане нащупал еще одну фляжку виски.
– Когда-то Клаттербаксы жили на Миклефилд-хилл, в доме, где сейчас проживает Дик Эдмондс… – задумчиво заметил опиум для народа. – Может, ваш дядя с ним знаком?
Имя пронзило меня насквозь: вот она, удача! Вот она плата за разорванные джинсы и страдания на изгороди! И так всегда: поругаешься с негритосами в мастерской – неожиданно тебя обласкает Татьяна, брякнешься, спускаясь вниз по лестнице, – наутро Пушкин присылает благодарность за успехи в работе. Баланс несчастья и счастья, движущий стержень моей жизни, единство противоположностей, как учили классики.
– Дорогой отец, – сказал я, растягивая до боли улыбку и, видимо, напоминая ожившего Чеширского Кота из знаменитой книги. – Дорогой отец мой, не окажете ли вы мне честь? Не могли бы вы выпить со мной немного виски в память о моем усопшем папане?
Враг трудового народа опустил глаза, но явно заколебался. Симпатичный человек. Может, его завербовать? Священники всегда нужны нашей службе, ведь через них можно получить доступ к церковным книгам, где регистрируются рождения граждан, а потом получить свидетельство о рождении и паспорт, причем совершенно законно. Помнится, таким образом мне добыли документы на фамилию новозеландца, который давным-давно умер. Надежный поп – находка для шпиона.
Патер отошел к буфетику, достал стаканчики, поставил их на стол и начал копаться в холодильнике в поисках легкой закуски. Тем временем я налил виски, бросил в его стакан специальную психотропную пилюлю, которая могла вогнать в сон даже слона (раньше ею я кокнул Литвиненко). Мы подняли стаканы и тяпнули за папаню.
– А кто такой господин Эдмондс? – еще шире улыбнулся я.
– О, это замечательный человек, это гордость нашей деревушки!
– Он не работает, случайно, в английской разведке?
– Было бы странно, если бы он не трудился в этом почтенном учреждении, – заметил мой поп, начиная засыпать.
– У него есть слабости?
– Огромная шумная семья, он любитель охоты на лис, прекрасный рыболов. Единственная его слабость – это то, что он здоров, сукин сын! – И патер опустил голову на стол и засопел.
Половина задания выполнена, Пушкин будет счастлив.
Я выскочил на кладбище и начал копать. По описанию контейнер с материалами изготовлен в виде камня, моя лопатка работала так энергично, словно я снова превратился в юного курсанта и осваивал целину в Казахстане. Неожиданно нечто липкое коснулось руки, и холодный пот прошиб меня: неужели это та самая гробовая змея, которая ужалила вещего Олега? Лягушка! Тьфу! Между прочим, генерал Пушкин обожал лягушек и постоянно просил меня привезти несколько упаковок этих обработанных французских тварей. Я представил, как его секретарша и любовница Людка жарит их на сковородке, а он толчется рядом и пускает голодные слюни. Какая гадость! И тут звонкий удар лопатки по камню – ура, вот он, контейнер! Быстро бросил его в рюкзачок вместе с лопаткой и на радостях легко перемахнул через ограду – воистину удача окрыляет человека. Нажал на кнопку радиосигнального аппарата, и через пять минут появился «Форд» с любимой супругой за рулем – все это время она поджидала меня около мусорной свалки, вонь там стояла жуткая, но не привыкать, не случайно за боевые заслуги она имела саблю с дарственной надписью от руководства службы.
И мы помчались к Лондону словно два Шумахера на «Формуле-1», сердца наши бились в унисон, и я уже прикидывал, какую бравурную телеграмму направлю генералу Пушкину. Дома, не теряя время, я начал возиться с камнем, который, как ни странно, не имел кнопки, открывающей контейнер. Черт побери! Эти вечные накладки! Я схватил молоток и с силой ударил по камню, он раскололся, и моему взору представилась небольшая железная шкатулка явно старинного происхождения. Я открыл ее.
– Танечка, зая, иди сюда!
Мы завороженно смотрели на крупные бриллианты, мерцавшие загадочным и многообещающим огнем. Тане вдруг стало плохо, она мягко опустилась на пол, и пришлось влить ей в нос нашатырный спирт.
– Мой дорогой Карла! Это же бесценный клад! Нам этого хватит до конца жизни!
– Как тебе не стыдно! Мы должны сдать все это в фонд мира, разве ты не знаешь инструкций?
– И сидеть с голой задницей на чекистской пенсии в пятьдесят долларов?
Драгоценности мы не сдали, политического убежища не попросили. В первый же отпуск я представил генералу Пушкину рапорт об отставке, мы купили дачу в Барвихе, и с тех пор регулярно поднимаем бокалы в честь семейства Клаттербаксов. Но все же порой налетает грусть, и хочется хоть на миг вернуться в сапожную мастерскую и немного поработать молотком.
Дуня, Дундук и НКВД
Одни умны, как Софья Ковалевская, другие красивы до безумия, как Лиз Тейлор, а никакой любви в помине, торричеллиева пустота.
А дурам везет.
Ну что в ней, в простой уборщице чекистского клуба на Дзержинского? Вытянул брательник из деревни, сам пробился в ЧК еще в двадцатом, трудился хозяйственником, но все же вытянул и папашу – бедняка и пьянчугу, и ее, Дашу Смирнову, – мать не успел, умерла, – поселил в полуподвальной двухкомнатной квартире у Чистых прудов, устроил на работу в клуб. Чего еще желать?
Не писаной павой была, но и не уродиной: двадцать семь лет, образование – сельская школа. Мускулистая, широкоплечая, с оттопыренной аппетитной грудью, бедра – что надо, короткая стрижка а-ля комсомолка-физкультурница, такие на парадах ходили.
А везло.
Вот и в этот раз впервые в жизни пошла в театр, и не в какой-нибудь замухрышистый, а в Большой, получила билет в подарок от профсоюза к 8 марта, Международному женскому дню. Заняла у знакомой, дочки расстрелянного купца, панбархатное платье с оголенной спиной и белую камею, выглядела как барыня, даже неловко было. Очень нервничала, боялась опростоволоситься, пристроилась за полной дамой и делала все, что она: покрутилась у зеркала, сходила в туалет, купила программку, вышла в фойе рассматривать фото актеров.
Сидела в ложе, стеснялась.
И угораздило Криса Барни войти именно в ту ложу, войти и тут же обомлеть от широких плеч, от белой шейки, оголенной стрижкой, от прижатых нежных ушек…
Он неосторожно загремел стулом, она оглянулась – и тут еще большие серые глаза.
Улыбнулись приветливо друг другу, а тут поднялся занавес, давали «Евгения Онегина».
«Паду ли я, стрелой пронзенный?» – пел Козловский, высоко подняв брови и встряхивая длинной волнистой шевелюрой.
Опера давно сразила сердце англичанина: он коллекционировал пластинки и не пропускал случая, чтобы пойти в Большой или в Ковент-Гарден, боготворил Чайковского и Мусоргского. В свое время, когда учился в музыкальной школе, сам мечтал стать композитором или, на худой конец, дирижером, однако жизнь решила по-своему: служба в королевском воздушном флоте, а потом – суровый бизнес.
Больше смотрел на ее спину, а не на сцену, впитывал сумасшедшие флюиды, во всяком случае, так ему казалось.
В антракте пошел за прекрасной дамой в буфет, она купила шоколадную конфету и цикориевый кофе, скромно присела за столик. Он немного помучился: пристойно ли джентльмену бухаться на стул рядом? Впрочем, русские садятся где попало, было бы только место.
Купил стакан воды, сел рядом и представился:
– Кристофер Барни.
– Даша. Вы латыш? – спросила наобум, видимо, потому, что недавно в клубе разговорилась с бывшим латышским стрелком, он тоже говорил с акцентом.
– Нет, я англичанин.
Об Англии она знала, что там правят капиталисты, нещадно эксплуатирующие рабочий класс. В тонкостях она не разбиралась, газет не читала, по радио любила слушать частушки, они напоминали о хороводах в родной деревне, многие парни из-за нее теряли головы, Вася-гармонист, ныне московский пролетарий, до сих пор наведывался в клуб.
– Я здесь по делам, – сказал Крис, не зная, о чем говорить на своем ужасном русском. – Вы никогда не были в Лондоне?