Почему встречаются человеческие судьбы? Простое ли это столпотворение и коловращение в космосе, где крутятся и поигрывают пылинки, словно в огромной очереди на пути в чистилище, сталкиваются друг с другом, рассыпаются на кусочки, обретают новую плоть и вновь устремляются в высоту, оглашая криками вселенную? Угнетающая случайность, без всяких осмысленных надежд или железная целесообразность, предопределенная свыше?
Геннадий Булкин и Ясуо Токугава и не подозревали, что судьба сведет их в Хабаровске, они ощущали лишь ее толчки, слабые и неосознанные, сначала в ассоциациях о граде Хабаровске, медленно зревших в их столь разных черепах: первооткрыватель Хабаров, уссурийская тайга с неизбежными тиграми, нагромождение домов в основном советского периода, правда, попадались и строения китайского типа, рыбоперерабатывающая промышленность, знаменитый ученый Арсеньев и дикий охотник Дерсу-Узала. Отрывки из газет: «В Хабаровске на углу улиц К. Маркса и П. Комарова построен 14-этажный 80-квартирный дом с выставочным залом СХ РСФСР, на ул. Пушкина – общежитие хабаровского мединститута на 535 мест», все это витало в атмосфере, выйдя из космоса, и еще не оформилось в строгое тяготение душ.
Булкин прибыл в Хабаровск первым и оказался единственным в своем роде знатоком японского языка – управление страдало постоянным дефицитом японоведов, которых переманивала далекая и неприятная Москва, обучала и отправляла в Токио. Москвич-японовед, прибывший в хабаровские органы, – само по себе явление экстраординарное, поэтому корифеи управления оценили ситуацию просто: либо приезжий парень – полный кретин, которого никуда не пристроить, либо Центр решил постепенно поменять кадры, что не сулило ничего хорошего.
Хотя японцев в Хабаровске давно изничтожили и повыгоняли, к Стране восходящего солнца в местном КГБ относились с подозрением, долгожители помнили времена, когда Япония претендовала на Маньчжурию и нагло ее оккупировала. А тут перестройка! Кто же мог предполагать, что горбачевские идеи совместных предприятий привлекут не только китайский, но и японский капитал, естественно, со своими шпионами! Так что прибытие японоведа было вполне в духе времени, что слабо осознавалось местными чекистами, холодно принявшими нового сотрудника и долго обнюхивавшими его персону со всех сторон. Результаты не утешали: единственным, что указывало на принадлежность Булкина к племени кретинов, были его познания о Японии, иногда сотрудники даже просили его произнести несколько фраз по-японски, задумчиво вслушивались в странные звуки и еще пристальнее всматривались в Геннадия, словно в огромного говорящего попугая.
Между тем неожиданно для себя, осознав свою уникальность, Булкин проникся трепетной нежностью к Японии, чего никогда не бывало ранее, быт и традиции японцев приводили его в восхищение, особенно уважение к родителям и присущее японцам чувство иерархии, не позволяющее каждому балбесу претендовать на лавры великого или выдающегося. Особенно восхищали его фильмы Куросавы, и он не стеснялся выказывать свои чувства вслух – это было взято на заметку в УКГБ, где хорошо знали, что все начинается с мелочей, будь это галоши или культура, а потом перерастает в нечто серьезное и угрожающее государственной безопасности.
Чекистской работы в крае хватало и без Японии: обилие оборонных объектов, обширная граница с Китаем, корейские лесорубы, нарастающие внешние контакты и прочие несовершенства. Где ты, стопроцентная гарантия полной безопасности? Недаром один мудрый английский премьер говорил, что спокойная для полиции жизнь бывает только в концлагере.
Через полгода после приезда Булкина в УКГБ пришла цедуля – ориентировка, рисовавшая перспективы проникновения в край иностранного капитала и сопутствующих ему разведок, она поставила все на свое место, и в соответствии с указаниями начальство создало японское направление, поставив во главе молодого Булкина. Для его пущей зашифровки искусственно образовали пост заместителя декана хабаровского университета, дабы новое научное светило имело официальный повод для общения с заезжими японцами и прочими инопланетянами. Но Булкину по-прежнему не везло, ибо начальство видело в нем тайного ставленника Москвы, коллеги презирали за слишком культурный вид, что выражалось в постоянном ношении галстука и до блеска начищенных ботинок, раздражали и постоянные выступления Булкина на совещаниях, там он говорил о важности борьбы против проникновения японской агентуры и рассказывал о японском чуде, которое никого не интересовало. Природную застенчивость Геннадия квалифицировали как столичное высокомерие, его попытки найти друзей среди коллег рассматривались не иначе как зондаж настроений среди преданных партии сотрудников. К тому же и дела шли из рук вон плохо: первые контакты Булкина с работавшими в Хабаровске японцами не получались, на их языке он явно не тянул, иногда вообще ничего не понимал.
Зато личная жизнь молодого чекиста обогатилась самым настоящим романом, хотя и тут были подводные камни: Галина, его избранница, чуть полненькая, хорошо сложенная блондинка с бархатными глазами и безукоризненным характером, была замужем, причем за ревнивым супругом, к несчастью, коллегой Геннадия.
– По сути дела, работа по японской линии буксует, – строго вливал Булкину заместитель начальника управления Петр Журавлев, строгий на вид, всегда чисто выбритый и до приторности пахнувший тройным одеколоном, он даже хвастался, что ежедневно обливается им вместо купания, ссылаясь на английскую королеву, которая в прошлом веке удивлялась, узнав, что кто-то принимает ванну чаще, чем раз в неделю. – Через несколько дней к нам прибудет в качестве главы совместного предприятия Ясуо Токугава. По данным, полученным из Москвы, это установленный японский разведчик, прекрасно знает русский язык…
– А есть ли конкретные доказательства его причастности к разведке? – перебил шефа Булкин, обладавший ужасным для рядового сотрудника качеством – влезать в монологи начальства.
– Хотите на готовенькое? Может, и его агентов на блюдечке с голубой каемочкой? По-видимому, это данные нашей японской резидентуры, ребяткам ведь тоже кушать хочется, тоже желают показать себя! – Журавлев высокомерно относился к внешней разведке, которая три раза отвергла его попытки поступить туда на службу. – Этот Токугава несколько раз бывал в Москве, образован, любознателен, из хорошей самурайской семьи, почитает императора. Несомненно, шпион. А знаете, как называли в Древней Руси шпионов? «Просок», «лазука»…
Журавлев окончил филологический с диссертацией о «Слове о полку Игореве», долго возглавлял студенческий клуб «Золотого теленка» и вообще, если бы не тройной одеколон, вполне сходил за московского интеллигента из тех, кто вечно трется в доме литераторов, надувается водкой со знаменитостями и до посинения читает собственные стихи.
– Так что вам с японской лазукой нужно установить личный контакт, естественно, с вашей университетской крыши, – завершил он.
Так все и завертелось. Но легко сказать – установить контакт, тем более с совершенно неизвестным лицом и без агентуры, которая у Булкина отсутствовала, если не считать агентом Галину, просвещавшую своего любовника информацией о жизни коллег, почерпнутой у мужа.
Токугава уже месяц обживал Хабаровск, который ему чрезвычайно понравился своей невыразительностью – в нем японец чувствовал себя Робинзоном Крузо, попавшим на необитаемый остров, будоражили кровь и пугливость граждан (перестройка только начиналась), и консерватизм непрерывно страховавшихся местных властей. Когда человек объездил весь мир, он неизбежно понимает, что главная радость живет не где-то рядом, а внутри его души. Зачем менять места? Зачем метаться? Что может быть прекраснее, чем прогулки по собственному неизведанному и непостижимому «я»? Ясуо посматривал из окна своей трехкомнатной квартиры на деревянные пейзажи внизу и читал про себя Такубоку.
Погребена под белыми снегами
Река Сорати,
Даже птиц не видно.
Лишь на глухом лесистом берегу
Какой-то человек стоит один.
Его гордостью была небольшая коллекция самурайских клинков, вывезенная из Японии, они тускло и загадочно поблескивали на стене, иногда, когда садилось солнце и в комнате медленно темнело, он зажигал камин, брал любимый клинок, изготовленный мастером Майошином, и долго смотрел, как отражалось пламя на его блестящей поверхности. Упархивали неприятные мысли, душа дремала, и полусмеженные глаза наблюдали, как на клинке пляшут и меняют друг друга странные тени, словно выпрыгнувшие из его нутра.
А Булкину между тем предстояло познакомиться с Ясуо, как говорили на оперативном канцелярите, провести комбинацию по установлению контакта с объектом агентурной разработки.
Легко сказать!
В секретном фонде управленческой библиотеки Булкин раздобыл пособие «О заведении связей», внимательно его проштудировал и нашел, что умные советы базируются больше на европейском и американском опыте и мало подходят для японцев.
Восхитительные комбинации разыгрывались у него в голове. Японец ходил в драматический театр, рафинируя русский язык. Купить место рядом в партере? Заговорить? Или встать в очередь в буфет прямо за ним и тоже заговорить? А вдруг сработает проклятое чувство иерархии и самурай сочтет оскорбительным для себя разговор с незнакомцем? Японец каждый день обедал в ресторане. Почему бы не подсесть, в конце концов, это обычная советская норма. Или тоньше: попросить официанта, разумеется агента УКГБ, посадить японца за столик к Булкину. А если он откажется и вдобавок еще запомнит физиономию Геннадия? Конечно, для такого рода комбинации хорош какой-нибудь затхлый гриб-профессоришка, но на обыкновенного знакомца полагаться было недопустимо, а агентуру ради этого дела светить не желали.
Ясуо регулярно ходил на каток (вживался в русскую зиму!), туда хаживал и Булкин, правда в основном в поисках верной жены (роман с Галиной неимоверно углубился и уже пугал непредсказуемыми последствиями), возможные супруги, словно стремительные чайки, носились по льду в белых модных шарфиках, повиливая точеными ягодицами, но последнего для души было мало, а распознать и интеллект, и характер в этой толчее не удавалось. Все разрешила счастливая случайность: маневрируя вокруг Ясуо, Геннадий споткнулся и пал прямо к ногам активной разработки, что выглядело комично и совершенно не предусматривалось никакими планами. Более того, если бы кто-нибудь из сослуживцев явился бы свидетелем этого происшествия, то оно неизбежно интерпретировалось бы резко отрицательно, ибо не укладывалось ни в какие рамки приличия или оперативной целесообразности.