ли повсюду порхают перепела, и плещется барабулька, и ласкают ноздри запахи чачи (опять?!), и олеандры трепещут вокруг, а у берега шумит под ветром самшитовая роща?
Из Гагры направляемся прямиком в пицундский храм, орган словно плачет, Альбинони, Бах… Закрываем глаза, слушаем, блаженствуем. Вот так надо жить. Говорят, абхазы – бездельники. И чудесно, и молодцы! Как писал Набоков, «пролетарии всех стран, разъединяйтесь, мир создан в день отдыха!». Зачем вкалывать? Жизнь и так трагически коротка и полна болезней и прочих неприятностей. В нашем приюте тишина и покой, так и засыпаем в счастливом оцепенении. Вдруг кровать вздрагивает, падает со стены портрет какой-то абхазской царицы, взрыв за взрывом, все трясется… Что это? Мальчики балуются с оставшимися советскими боеприпасами? Американцы спутали Абхазию с Сирией, запустили ракеты? Апокалипсис? Появляется капитанская фуражка в семейных трусах и сообщает, что сегодня годовщина победы Абхазии над Грузией в Великой Отечественной войне 1992–1993 годов. Где же фрейлина нашего двора? Уехала в свой дворец на «мерсе», наш замок осиротел.
В Сочи нас везет на «Крайслере» лихой джигит, еще рань, но уже первые русские бегут окунуться в море. Святое это дело, зловонным западникам этого не понять. Почти без задержки преодолеваем границу, выезжаем на чистую, без всяких стройматериалов вокруг сочинскую дорогу. Все убрано, явно Отец и Командир уже на месте. Новый аэропорт утрет нос даже аэропорту Кеннеди. Все прекрасно! Допиваю из пластиковой бутылки неоднозначное абхазское вино.
Апсны!
Оптимисты
В дверь вежливо постучали, и в кабинет вошел… Молотов. Сам Вячеслав Михайлович Молотов, долгое время правая рука Иосифа Сталина, вершитель советской внешней политики. Мы, привыкшие к его портретам на площадях по праздникам, непроизвольно встали и замерли.
– Извините, товарищи, – молвил он, – а где помещается монгольская референтура?
Трепеща от смущения и страха, мы ему объяснили. Дело происходило в 1957 году, и сравнительно недавно Хрущев изгнал Молотова и всю «антипартийную группу» из политбюро и назначил его послом в Монголии. Я вспомнил об этом эпизоде, погрузившись в фильм ТВ-канала «Россия» «Оптимисты» о шестидесятниках МИДа, и, закрутившись в интригах, шпионских играх и адюльтерах прекрасно игравших актеров, вдруг понял, что фильм-то обо мне грешном, ибо именно в эту пору я начал трудиться в МИДе. Жизнь моя иль ты приснилась мне? Или я жил слепым и ничего не видел вокруг? Но придется откатить нашу тачку чуть назад, дабы представить обстановку тех бурных лет.
МГИМО тогда не был блатным
Окончив самарскую среднюю школу с золотой медалью, я прибыл в Москву завоевателем, как бальзаковский Растиньяк в Париж, и без экзаменов поступил в МГИМО, который и тогда был при МИДе. Пришлось только сдать английский и пройти собеседование с синклитом мудрецов (вопросы от числа колонн у Большого театра до фамилий генсеков компартий всего мира). Во время подсчета колонн ко мне неожиданно подвалился франтоватый мужчина и ласково воскликнул: «Какой красивый мальчик! Не хочешь в кафе?» Я дунул от него в сторону как от нечистой силы, ибо о существовании гомосексуалистов даже не подозревал, а решил, что это агент ЦРУ (как они пронюхали о моем поступлении в МГИМО?!), – тщательное чтение советской прессы давало о себе знать. Это был 1952 год, блатом тогда и не пахло, большинство ребят происходили из обычных семей (было 3–4 студента из семьи мидовцев, но они никак не выделялись), очень много из провинции, абсолютное большинство – комсомольцы, среди нас были и партийные фронтовики. Будущий сотрудник ЦК партии мой друг Женя Силин жил в развалюхе в Кускове, нынешний профессор и публицист Б. Ключников приехал из казачьей станицы, будущий начальник советской разведки Леонид Шебаршин (он влился в МГИМО с институтом востоковедения), из семьи обувщика, жил тоже в какой-то лачуге в хулиганской Марьиной Роще. Заполняли толстенные анкеты, где требовалось указать родственников за границей, пребывание в оккупации и даже участие в оппозиционных партиях. Ребята попадались самые разные, были среди нас и одиночки с набриолиненными кокками, и слишком дерзкие шутники, но наш курс изрядно пошерстили реформами, и этих товарищей отчислили. Никакого даже намека на диссидентство в нашей студенческой среде я не встречал, все споры проходили в рамках партийной линии. На ноябрьской демонстрации в колонне, замыкавшей шествие студентов, посчастливилось узреть великого Сталина – он неторопливо и величественно спускался с Мавзолея. Одевались студенты МГИМО во что придется, одно время я носил перелицованную отцовскую бекешу (это шуба для комсостава) и сапоги (однажды звезда международного права, подслеповатый профессор Дурденевский, носивший мидовскую форму, по ошибке даже отдал мне честь). После Сталина наша легкая промышленность производила все больше одежды, но она отличалась выдающимся уродством, однако с годами появился импорт, особенно из ГДР и Болгарии, в моду вошли чехословацкие шляпы «тонак» (в них и щеголяют герои «Оптимистов»). Стиляги в правоверном МГИМО не приветствовались, ботинки на каучуковой подошве никто не носил, джаз слушали с удовольствием, а после молодежного фестиваля 1957 года спокойно танцевали в непубличных местах рок-энд-ролл. Огромную проблему представляло жилье: большинство студентов жили в коммуналках и общежитиях, я относился к числу богатеев, ибо папа – полковник КГБ в отставке – чудом поменял роскошную квартиру в Самаре на двушку в Тестовском поселке. Было обидно, что мне как сыну обеспеченного родителя не платили стипендию, столь необходимую для светской жизни. Впрочем, какая тут к черту светская жизнь, если с занятиями дохнуть не передохнуть, какие тут на фиг девушки, если не решена вечная проблема хаты?! Мой друг приобщил меня к московским ресторанам (он был старый москвич и даже «по-настоящему» дружил с девушкой, что было редкостью в те невинные времена), мы отправились в тогдашний Гранд-отель, что помещался в Москве фасадом на пл. Революции, предупредил, чтобы я не заказывал хлеб, мол, это не принято (я, провинциал, сидел как оплеванный), мы скромно выпили, а потом он украдкой завел меня в дальний угол зала, где в закутке висела картина с полуобнаженной дамой на ложе а-ля Буше – вершина эротического кайфа того времени. Ресторан – это событие чрезвычайное, раз в год мы бывали в модной «Авроре» (ныне «Будапешт»), там у входа стояло чучело медведя (пьяные то совали ему в пасть бутылку, то надевали на голову шляпу), но главное, выступал блестящий ударник Лаце Олах.
Рай заграницы
В сталинские времена понятие «заграница» носило некий сказочный характер, посчастливилось побывать там немногим (воины-освободители не в счет), в Самаре мы с приятелем специально ходили посмотреть на дипломата, отца девочки из соседней школы, ходили, будто на диковинку, ожидали узреть Илья Муромца, но это оказался скромный человечек в заграничном костюме и с залысинами, что несколько нас расстроило. Можно сколько угодно морочить голову нынешней молодежи разговорами об индустриализации, морально-политическом единстве и прочими пропагандистскими мифами, но в те времена страна была буквально законопачена от «тлетворных влияний Запада» (прорехи ухитрялись пробивать), в МГИМО нам дозволяли читать только коммунистические иностранные газеты, и то после получения допуска в спецфонд, домашнее чтение – добропорядочный Голсуорси, прогрессивный южноафриканец Питер Абрахамс, непоколебимый коммунист Олдридж. Отметим, что на нашем курсе появились китайцы, монголы, чехи, поляки, болгары и румыны – страны народной демократии осваивали опыт друзей.
Величественный МИД
Пороги величественного здания МИДа я впервые переступил в 1957 году, когда был определен на практику в отдел печати, я буквально раздувался от гордости, от некой причастности к сонму дипломатов. Правда, на заграничную практику меня, увы, не взяли, ибо в любимую партию я еще не вступил и крупных комсомольских постов не занимал. Отдел печати тогда возглавлял Леонид Ильичев, бывший моряк, позже вымахавший в секретари ЦК по идеологическим вопросам. Однажды, вернувшись из Парижа, он собрал совещание и, натянув на свои пальцы с полустертыми татуированными якорьками некие ниточки, стал показывать замысловатые французские фокусы. Отдел плотно контролировал иностранных корреспондентов, помнится, я выступал толмачом у Ильичева, когда он грубо распекал американского корреспондента «Тайм» за антисоветскую клевету, тон его меня поразил. Позднее я тиснул пару статей в центральной печати о лживости отдельных американских журналистов, перо уже было натаскано на институтской курсовой «Фашизация государственного строя США». Практика отнюдь не означала гарантию поступления в МИД, и по окончании МГИМО в 1958 году мы все напряженно ожидали распределения.
Чем же дышали тогда молодые сотрудники МИДа? Появились ли истинно свежие ветры в советской дипломатии? Появились и весьма, весьма существенные. Продолжатель дела Ленина Иосиф Сталин, несмотря на роспуск Коминтерна, на деле не собирался отказываться от революционных принципов. Выйдя из тяжкой войны победителем, он успешно продолжил коммунистическую экспансию в Восточной Европе, поставив во главу стран народной демократии бывших московских коминтерновцев (Димитров, Берут и др.). Мощные компартии в Италии и Франции имели своих министров в правительстве, международное коммунистическое движение стало мощным подспорьем советской внешней политики. Сталин действовал гибко, но все же это была политика конфронтации. Вскоре после смерти вождя Хрущев объявил о политике мирного сосуществования, Молотов даже заявил о нашей готовности вступить в НАТО (хитрый ход), в 1955 году наконец был подписан мирный договор о нейтральной Австрии, Хрущев помирился с Тито, совершил вместе с Булганиным вояж в Англию, триумфально объехал Америку. Одновременно в 1955 году был образован Варшавский договор. Это была уже новая эпоха, мир открылся, и советская дипломатия обрела не просто второе, а абсолютно иное дыхание. Тогда мы тесно дружили с Китаем, появились новые друзья: легендарный Кастро, египетский президент Насер, индонезийский президент Сукарно (брат Карно), гвинейский Секу Туре, весьма расположенный нейтральный Неру – не было никакого сомнения, что скоро весь мир станет социалистическим.