ти одной партии, оказавшейся стержнем государственности. И, конечно, пути её трансформирования — это проблемы не только партии, в этом жизнь всей страны. Надо было ответить на кардинальный вопрос: каким путём менять суть КПСС, кто заменит её властные полномочия, что произойдёт в обществе, когда рухнут её влияние, идеология и структуры, цементирующие народы? Надо было быть наивным, оторванным от жизни и весьма амбициозным, чтобы верить в то, что в новых провозглашённых условиях, и прежде всего многопартийных, КПСС сможет устоять под напором проблем, ежедневно стоящих перед гражданами страны, — нехваткой продовольствия и жилья. Надо было помнить уроки капиталистических стран, в которых при подобной ситуации партии власти всегда проигрывают. И если сохранять социалистический строй, о котором на словах так заботился Горбачёв, надо было сначала ему и КПСС решить экономические проблемы, создать для подавляющего большинства общества достойные условия жизни, а затем решать проблемы трансформации партии, предложенные Яковлевым.
Вновь сошлюсь на интервью Яковлева в "Литературной газете" от 25 декабря 1991 года. Говоря о своих предложениях по поводу реформ, он указывает: "В конце 1985 года я направил специальную записку о необходимости разделения партии на две". Хочу подчеркнуть: не создание новой партии, а именно разрушение КПСС, потому что на вопрос корреспондента: "Что значит две партии — одна коммунистическая, а другая?" — он отвечает: "Нет, я полагал, обе должны были получить новые названия". К чему привела эта позиция, показала История. Разброд, раскол в КПСС, который начал формироваться на XIX партийной конференции, привели в конце концов к полной деградации коммунистической партии, потере её авторитета и как результат к утрате властных полномочий, стержня государственности. О какой партии можно было говорить, если депутаты-коммунисты шли на поводу популистских лозунгов Ельцина, голосуя, например, за российский суверенитет, в решении о котором была заложена мина, взорвавшая Советский Союз.
В страхе за себя, за своё положение они в полном спокойствии похоронили державу под флагом Беловежских соглашений. А я хорошо помню, какими "принципиальными" борцами за чистоту руководства страны в лице правительства они начинали свою деятельность в Верховном Совете. Где же была их принципиальность, когда пришлось решать судьбоносные для страны вопросы?
Часть 7. Падение Горбачёва
Факты политической жизни рокового для страны периода 1988–1991 годов хорошо известны, и я не хочу вдаваться в них. Скажу о другом. Для каждого из нас те или иные политические события, государственные решения, деяния руководителей преломляются в нашей личной жизни и работе, наших переживаниях и представлениях об обществе, идеологии, наконец, об окружающих нас людях. Они по-разному воспринимаются и оцениваются в меняющейся обстановке, от чего нередко меняется наше мнение об окружении и друзьях. Как и И. С. Тургенев, мы иногда говорим себе: "И я сжёг все, чему поклонялся. Поклонился тому, что сжигал".
Но, откровенно говоря, в те годы, когда закладывались основы будущей трагедии распада страны и партии, я ещё не сжигал своего уважения и веры в М. Горбачёва. Что бы ни говорили и ни писали о нём сегодня, это был, несомненно, неординарный, талантливый человек, искренне пытавшийся вывести страну из кризиса. Другое дело — способны ли были он и его окружение это сделать.
Конечно, закрадывались сомнения в искренности М. Горбачёва, но скорее не с политических, а с общечеловеческих, моральных, личных позиций. Я почувствовал, что Горбачёвы (уверен, в первую очередь Раиса Максимовна) не хотели бы по многим причинам видеть меня во главе 4-го управления.
При всех руководителях страны я вёл большую научную и общественную работу, в связи с чем мне приходилось выезжать за границу. Все генеральные секретари с пониманием относились к этим поездкам. Однажды, когда я выступал с лекцией в Риме, у М. Горбачёва возникли не очень серьёзные проблемы из-за небольшой травмы головы. Когда мы встретились с ним после моего возвращения, он, рассказав о случившемся, как бы вскользь, но с укоризной заметил: "А знаешь, Пономарёв (тогда — секретарь ЦК) сказал мне, узнав о травме: "Чазову надо сидеть в Москве, а не разъезжать. В любой момент у Генерального секретаря могут возникнуть проблемы со здоровьем, ведь никто не застрахован, а начальник 4-го управления в это время прохлаждается за границей"". Тогда я расценил этот инцидент как выпад Пономарёва против меня и возглавляемого мной движения врачей, боровшегося с ядерной угрозой, которое он считал вредным. Попробовал бы Пономарёв, подумал я, поднять в тридцати шести самых консервативных странах мира тысячи врачей на борьбу за ядерное разоружение, за мир, тогда бы он понял, как мы, небольшая группа моих коллег, советских учёных и врачей, "прохлаждались" за рубежом. И только позже, покинув 4-е управление, я понял, что это был как бы намёк мне на необходимость ограничить свою деятельность рамками заботы о благополучии руководства страны.
Конечно, не это было основным в решении убрать меня с поста руководителя медицинской службы Кремля. Главным явилось стремление сделать начальника Управления "карманным" исполнителем воли генсека и его жены, а Чазов в силу сложившихся дружеских отношений, авторитета, связей, да и жизненных принципов на такую роль не подходил.
Полной неожиданностью стал для меня в один из декабрьских дней 1986 года звонок М. В. Зимянина, секретаря ЦК, курировавшего социальный блок, включавший здравоохранение. Он попросил зайти к нему. В наших с ним отношениях были взаимоуважение и определённое доверие, поэтому я почувствовал его некоторое смущение, когда он предложил мне возглавить Министерство здравоохранения СССР. Второй раз в жизни обсуждалась моя кандидатура на эту должность.
Первый раз это было при Брежневе после освобождения от этой должности Б. Петровского. Тогда Косыгин предложил мою кандидатуру, его поддержали некоторые члены Политбюро и секретари ЦК. Обсуждение закончилось довольно быстро. Как только оно дошло до Леонида Ильича, тот без колебаний, как мне передавал Андропов, заявил: "Не Косыгин нашёл Чазова, он мне нужен в 4-м управлении, и пусть Косыгин ищет другого министра". Откровенно говоря, я был рад такому решению. Мне не хотелось покидать 4-е управление, где удалось создать прекрасный, высококвалифицированный коллектив руководителей, профессоров, врачей, а также подобрать хороший обслуживающий персонал. Хотелось закончить строительство уникальных медицинских комплексов, создать научно-педагогическую базу. Да и возможностей заниматься научной работой в создаваемом Кардиологическом центре было гораздо больше при работе в 4-м управлении, чем на должности министра здравоохранения.
И вот через 20 лет, когда создана не имеющая аналогов в мире медицинская Система 4-го управления, начал функционировать завоевавший мировое признание Кардиологический центр, когда впереди интереснейшая научная работа, я должен все оставить, чтобы, как говорили обсуждавшие этот вопрос со мной, "поднять уровень советского здравоохранения, приблизить его к показателям 4-го управления, снять с повестки дня важнейший социальный вопрос".
Конечно, я ответил Зимянину категорическим отказом. Но я хорошо знал существующую Систему и прекрасно понимал, что никогда он не решился бы предложить начальнику 4-го управления перейти на другую работу, если бы не было указаний Генерального секретаря. Мне стало ясно, что за громкими словами скрывается старый кадровый приём: если надо убрать руководителя, к которому трудно придраться, надо выдвинуть его на новую должность.
Мне везёт на новогодние "подарки": вопрос о назначении начальником Управления обсуждался в последние дни 1967 года, а ровно через двадцать лет, в 1987-м, тоже в самом конце года на меня стали активно "давить", чтобы я согласился перейти на руководство Министерством здравоохранения. После Нового года позвонил Г. А. Алиев, который в Совете Министров курировал Минздрав. При разговоре с ним мне показалось, что он скорее выполняет чьё-то поручение, чем искренне убеждает меня стать министром здравоохранения. И действительно, через десять лет он признался В. С. Черномырдину, что поднял просьбу Горбачёва.
Наконец, после всех моих отказов позвонил сам Горбачёв. Все шло по сценарию, обычному для таких случаев, — дифирамбы о прекрасном руководстве, слова о том, что лучших кандидатур нет, о значимости назначения, мнении товарищей и, наконец, о партийном долге. Я ответил, что у меня совершенно другое представление о будущем и оно связано с моей научной и врачебной деятельностью. М. Горбачёв, по-моему, даже не прислушивался к моим аргументам и продолжал упорно убеждать в необходимости занять пост министра. "Ты, конечно, можешь подумать над нашим предложением, но учти, что все мы не видим никого другого на этом месте", — заключил он наш разговор. После таких слов у меня появились даже сомнения, прав ли я, отказываясь от такой высокой должности, не слишком ли амбициозны мои заявления. Однако за двадцать лет общения с политической и властной элитой я уже перестал верить высокопарным и громким фразам, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что за ними скрываются чьи-то интересы. Хорошо, когда они совпадают с моими, но в данном случае этого не было. Я молчал.
Прошло более трёх недель, когда вновь позвонил М. Горбачёв. Это было в четверг утром, в день, когда проходили обычно заседания Политбюро. Разговор был очень коротким. "Я прошу тебя в три часа, — заявил он, — прийти на Политбюро. Мы хотим обсудить вопрос о твоём назначении на должность министра здравоохранения". Моё представление было недолгим и сугубо формальным. Все присутствовавшие в зале заседаний хорошо знали меня, а я — их. На предложение Горбачёва о моем назначении никто не откликнулся, считая вопрос решённым, и лишь Громыко заявил, что это давно надо было сделать. М. Горбачёв попросил меня высказаться. Понимая, что решение фактически принято и изменить ничего нельзя, я сказал, что сознаю всю тяжесть и ответственность назначения, но без конкретной поддержки вряд ли смогу что-нибудь сделать. Нужно в корне менять принципы организации здравоохранения и прежде всего увеличить финансирование этой важнейшей социальной отрасли. В ответ М. Горбачёв