Прошёл пленум ЦК, горкома партии, и, казалось, "дело" Ельцина заглохло. А может быть, просто в тяжёлой министерской жизни у меня хватало своих проблем и не до того было, что происходит вокруг Б. Ельцина. Первый всплеск интереса был связан с его выступлением на XIX партконференции. Оно было явно направлено против Политбюро, против Горбачёва. Его критическая сторона была интересной и полезной, но в целом это было выступление идейного коммуниста. Не знаю, перечитывал ли его когда-нибудь Борис Николаевич — когда через два года торжественно отрекался от КПСС и затем запрещал её или когда предлагал выбросить из Мавзолея тело В. И. Ленина, но это была позиция твёрдого коммуниста-ленинца. Особенно меня поразила концовка просьбой о политической реабилитации. "Я считаю, — говорил он, — что единственной ошибкой в выступлении (на октябрьском пленуме ЦК КПСС в 1987 г). было то, что я выступил не вовремя — перед 70-летием Октября. Видимо, всем нам надо овладеть правилами политической дискуссии, терпеть мнение оппонентов, как это делал В. И. Ленин, не навешивать сразу ярлыки и не считать еретиками… Я остро переживаю случившееся и прошу конференцию отменить решение Пленума по этому вопросу. Если сочтёте возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов".
В 1991–1992 годах, когда социалистическая Система стала по предложению Б. Ельцина заменяться капиталистической, но ещё свежи были в памяти его высказывания, в частности, на XIX партконференции, у меня не шёл из головы вопрос: чем были эти коммунистические заявления — лицемерием или Б. Ельцин всё-таки думал "возродиться из пепла" в рамках коммунистической партии и через неё, победив Горбачёва, получить желанную власть? Тогда ещё не было съезда народных депутатов, Межрегиональной депутатской группы, да и вообще в Российской Федерации никто не думал о необходимости иметь своего президента. М. Горбачёв недооценил политические амбиции и возможности Б. Ельцина и к тому же переоценил себя. Он думал, что народ будет всегда относиться к нему, как к мессии, который принёс свободу и демократию. Недооценил он и амбиций руководителей национальных республик, игравших в любые времена на беспроигрышных националистических струнах.
В этой связи мне вспоминается характерный эпизод. В начале августа 1991 года, освободившись от министерских и других государственных забот, впервые в жизни я после перенесённой травмы отдыхал в Крыму. 4 августа мы договорились встретиться с моим хорошим знакомым, первым секретарём Крымского обкома Н. Багровым. Он позвонил и сказал, что в связи с приездом Горбачёва запоздает, но обязательно будет. Появился он лишь к вечеру, притом очень озабоченный. Причина вскоре выяснилась. Как всегда, когда в Крым приезжали руководители Советского Союза, в Симферополе их встречало руководство не только Крыма, но и Украины. М. Горбачёв с обычным для него пафосом начал рассказывать о создаваемом новом союзном договоре, о его подписании. Л. Кравчук попытался не то чтобы возражать, а вставить какое-то замечание. В ответ Горбачёв в довольно резкой форме заявил: "О чём говорить, куда Украина денется, подписывать договор ей все равно придётся". "Ну как Михаил Сергеевич не поймёт, — продолжал Н. Багров, которого не обвинишь в украинском национализме, — что так с республиками нельзя разговаривать?"
Все эти большие и малые промахи Горбачёва очень удачно использовал в своей борьбе за власть Ельцин. Его возрождение как политического деятеля, несомненно, связано с избранием его на съезд народных депутатов и вхождением в Межрегиональную депутатскую группу. Это была удивительная по составу группа, в которой объединились люди с самым разным прошлым, с самыми различными взглядами. Объединяло их лишь одно — ненависть к существующей власти и борьба с ней. В своей борьбе с Горбачёвым, в борьбе за власть Ельцин блестяще воспользовался вхождением в эту группу.
Афанасьевым, поповым и иже с ними нужен был Б. Ельцин — известный человек, обиженный властью, смело ставящий острые вопросы, благодаря популистским лозунгам пользующийся авторитетом и любовью значительной части общества. Им нужен был деятель — разрушитель Системы. И они нашли такого. Но они явно недооценили или не знали характера Б. Ельцина. Не они, а он их использовал, как впоследствии использовал и других "попутчиков" в своём восхождении на Олимп власти. Ни Ельцин, ни его окружение не задумывались над тем, какова будет цена победы. Многие из них сейчас и не скрывают, что главным для них было уничтожить власть М. Горбачёва, а значит, разделаться с центром. И когда депутаты Верховного Совета РСФСР аплодисментами встречали принятую ими декларацию о суверенитете России, они не думали о том, что сделали первый шаг к разрушению Советского Союза. Только слепой, вроде Горбачёва, спокойно воспринявший акцию 12 июня 1990 года, мог не увидеть перчатку, брошенную Ельциным центральной власти.
Судьба, вернее, рок помогали Б. Ельцину в его борьбе. Что бы он делал, если бы в августе 1991 года не был организован так называемый путч? Я до сих пор, хотя о нём написаны десятки воспоминаний, не могу понять, что же это было.
Утром в день объявления ГКЧП я позвонил в не так давно оставленное мной 4-е управление и спросил у своих бывших секретарей, где руководство. Ответ, признаться, меня удивил — начальник Управления отдыхает на Валдае и не собирается в ближайшие дни возвращаться. Но если руководитель, обеспечивающий охрану здоровья президента страны, отдыхает, значит, все разговоры о болезни главы государства — блеф. Успокоившись, я продолжал работать, понимая, чем закончится вся эта эпопея.
На 3-й день путча, 21 августа, мне позвонил Н. Н. Ваганов, заместитель министра здравоохранения РСФСР, которого, кстати, я, будучи министром, вытащил в Москву, кажется, из Карелии, помог в продвижении по службе. Разговор был, как между старыми знакомыми. "Что случилось?" — спросил я. "Да знаете, Евгений Иванович, — ответил он, — И. Силаев вылетает в Крым для того, чтобы вывезти М. Горбачёва, но раз разговоры шли о болезни, то нас просят выделить кардиолога и невропатолога для освидетельствования". Я уже знал по своим разговорам с 4-м управлением, что М. Горбачёв совершенно здоров. "Зачем это нужно, ведь все знают, что он здоров, — возразил я. — Этим вы только поддерживаете фарс, который разыгрывался. Но если надо, то пошлите кого-нибудь из 4-го управления — они отвечают за президента. Например, В. Гасилина, он член-корреспондент, главный терапевт". Н. Ваганов поблагодарил, и на этом наш разговор закончился.
Я уже и забыл о нём, когда позвонил взволнованный; мой бывший первый замминистра, а в то время министр здравоохранения СССР И. Денисов: "Евгений Иванович, вам что-то надо предпринимать. В. Калинин написал гнусное обращение к медицинским работникам с обвинениями в ваш адрес. Он утверждает, что вы категорически отказались от поездки в Крым для консультации Горбачёва".
Я попросил "Медицинскую газету", в которой было опубликовано это обращение, и, прочитав, не почувствовал даже отвращения, меня охватило чувство стыда и жалости к министру здравоохранения РСФСР В. Калинину, тоже моему выдвиженцу, которого я защищал и в ЦК КПСС, и в Верховном Совете из-за писем о его поведении в Самаре, откуда мы его пригласили. Я даже представить себе не мог, что кто-то будет обливать грязью другого человека, так много сделавшего для него. Однако последняя фраза обращения меня рассмешила: "Предлагаю обсудить с медицинской общественностью данное заявление, выразить своё отношение к происшедшему и дать профессиональную оценку действиям так называемых академиков". Ну как может такое ничтожество, подумал я, судить об академиках? Наверное, члены пяти иностранных академий, которые избирали меня почётным членом, лучше, чем Калинин, разбираются, достоин я быть академиком или нет.
Потом, когда изменились и сама ситуация, и отношение к Истории 1991–1992 годов, когда медицинская общественность восприняла обращение Калинина как пасквиль, его создатели стали открещиваться от авторства, приписывая его мелким чиновникам из министерства вроде заведующей отделом Макаровой. Но, зная существовавшую в те времена Систему, можно лишь с улыбкой воспринимать такую версию. Подобные письма без подачи или согласования с вышестоящим начальством не пишутся.
Нельзя забывать, что это обращение было написано в послепутчевые августовские дни — дни "охоты на ведьм", дни, когда один за одним кончали жизнь самоубийством партийные и военные деятели. (Перед моими глазами стояла подобная нелепая смерть моего близкого знакомого, честнейшего человека, главного врача известной всем "Барвихи"). Кто-то попытался и меня то ли напугать, то ли предупредить. Дело в том, что в издательстве "Новости" готовилась к выходу моя книга "Здоровье и власть", и никто не знал, о чём в ней идёт речь. Я благодарен Калинину за одно — его обращение сыграло роль "лакмусовой бумажки" в оценке настоящих друзей, товарищей и попутчиков. Оно сыграло и роль бумеранга, ибо слишком хорошо я был известен широкой медицинской общественности, и она выступила в мою защиту. Письма, авторы которых выражали возмущение поведением Калинина, появились даже на страницах "Медицинской газеты". И в то же время, когда мои ученики обратились к нескольким ведущим учёным, хирургам с просьбой о поддержке, некоторые, в том числе и те, кого в прошлом я спасал от больших неприятностей, вплоть до освобождения с высоких должностей, под разными предлогами, выражая солидарность, ушли от открытого осуждения заявления Калинина. Я их не осуждаю независимо от того, что это было: проявление страха или осторожности. Жизнь есть жизнь.
Я помню, как однажды, когда А. Лукьянов находился в тюрьме, ко мне пришла его жена. Она попросила подписать письмо с просьбой об освобождении Анатолия Ивановича в обмен на подписку о невыезде. Откровенно говоря, у меня промелькнула мысль уйти в сторону, как это сделали, по её словам, некоторые боявшиеся обвинений в сочувствии к членам ГКЧП. Но я вспомнил августовскую ситуацию, вспомнил, что я врач, который прежде всего должен исходить из принципов гуманизма. Я понимал, что власть предержащим это может не понравиться, что меня могут обвинить чёрт знает в чём.