– Тем не менее, я послушаюсь его совета.
– А обо мне ты подумал? Как мне выйти из города? Или тоже прикажешь переодеться монахом?
– Зачем? Иди в своей одежде прямо через городские ворота. Тебя ведь никто не ищет и не собирается схватить.
– Ах, да! Я и забыл, что ничем не успел прославиться в нашем городе! Ну, все равно, Бенвенуто, прошу тебя, не надевай рясу; давай попробуем вылезти хотя бы через подземный ход, перепилив решетку, – умолял Франческо.
– В другой раз, Франческо, в другой раз! – Бенвенуто пожал ему руку. – А сейчас, пожалуйста, иди на тот постоялый двор, где собрались наши друзья, и жди меня там.
– А кольчуга, а шпага?
– Кольчугу я, на всякий случай, надену под рясу. А шпагу спрячу в мешке; согласись, что монах со шпагой может вызвать подозрение у стражников и шпионов, – улыбнулся Бенвенуто. – Да, чуть не забыл! Купи у хозяина постоялого двора хороших лошадей, чтобы нам было на чем доехать до столицы. Денег у тебя, конечно, нет?
– Как всегда.
– На, возьми, – Бенвенуто развязал кошель, данный ему Джованни, и достал оттуда несколько монет. – Этого должно хватить.
– Я верну тебе все, что ты на меня потратишь, как только заработаю деньги на папской службе, пообещал Франческо.
– Ладно, сочтемся, – махнул рукой Бенвенуто. – Иди, Франческо, иди! Скоро закроют городские ворота, а я еще хочу попрощаться с отцом.
Видение Св. Августина. Художник Витторио Карпаччио.
Южная дорога, посыпанная толченным белым камнем, в пол-миле от города начинала резко подниматься в гору. В наступившей темноте она казалась млечной тропой, уходящей в небо, прямо к звездам, и Бенвенуто счел это благоприятным признаком.
Ночь была жаркой, впитавшей в себя всю духоту прошедшего дня. Подниматься по не укатанной дороге было тяжело; ноги скользили по камням, сбивались; несколько раз Бенвенуто спотыкался и падал. Сердце у него бешено стучало; одежда насквозь промокла от пота, из-под кольчуги текли ручьи, а ряса набухла и обвисла, как после дождя. Несмотря на это, он был бодр и упорно поднимался туда, где горели огни у постоялого двора, уже отчетливо видные за очередным изгибом дороги. Неизвестность будущего не только не тревожила Бенвенуто, но вызывала жгучее желание побыстрее приблизиться к этому будущему.
На постоялом дворе он нашел Франческо, а также Антонио, Андреа и Понтормо, встретивших Бенвенуто с неподдельным восхищением. После бурных приветствий Понтормо сказал ему, смеясь:
– Ты похож на паломника, только что вернувшегося из Святой Земли. Скидывай к черту эту рясу, она тебе не к лицу! В монашеском обличии ты словно собака в штанах: она смешна в них, а они смешны на ней. Расстригись и иди за стол: жаркое стынет, а мы порядком проголодались, дожидаясь тебя.
– Я тоже умираю от голода, – ответил Бенвенуто. – Добрейший аббат Джеронимо приказал покормить меня, но его служка так и не принес мне еду. Наверно, этот тощий брат Джан Доменико Себастиано Пьетро Джисмонда Луиджи Аугустино сам все сожрал: уж больно скоромный вид был у этого постника! Подождите меня еще немного, – я ополоснусь у колодца, и мы от души поужинаем!..
– Предлагаю выпить за возвращение нашего друга к мирской жизни и за его подвиги! – провозгласил тост Пантормо, когда Бенвенуто вернулся к столу. – И чтобы каждому из нас так же неистово отстаивать свою честь и свое достоинство, как отстаивал он.
– Пусть будет так! – закричал Франческо.
– Пусть будет так, – поддержали его Антонио и Андреа.
– Ты купил лошадей? – спросил Бенвенуто у Франческо, выпив вина и положив на свою тарелку большущий кусок мяса.
– Угу, – с набитым ртом ответил Франческо. – Можем ехать хоть сейчас.
– И сломать себе шею на спуске с горы? Нет, поедем утром. Ночь нынче слаба и коротка: не успеет она прогнать зарю с запада, как та появляется на востоке. Вот, если бы девушки сопротивлялись нам столько же, сколько тьма сопротивляется свету в это время года! – засмеялся Бенвенуто.
– Тогда мы не смогли бы работать, – сказал Антонио.
– Нет, тогда просто не осталось бы невинных девушек, – возразил ему Понтормо.
– А это означало бы, что мы все-таки славно поработали! – продолжал смеяться Бенвенуто.
– Слава святой Акулине, покровительнице сегодняшнего дня! Бенвенуто заговорил по-человечески и даже вспомнил про девушек! – шутливо перекрестился Франческо. – А то, слушая его правильные речи, я подумал, что он схиму решил принять. Слава тебе, Акулина, вразумила ты нашего друга, вернула его к жизни!
– Кстати, о девушках, – ты знаешь, Бенвенуто, что твоя Помона-Диего имеет большой успех? – расхохотался Понтормо.
– Как так? Расскажи. Я что-то давно его не видел, – сказал Бенвенуто.
– И не удивительно. Твой Диего нарасхват. Его наперебой зазывают в гости знатные господа, чтобы он изображал перед ними девицу. Он имеет много поклонников, как среди мужчин, так и среди женщин, а синьор Грациано из-за него совсем потерял голову и чуть ли не каждый день шлет ему дорогие подарки.
– Жаль, что я уезжаю; Грациано всегда хорошо платил мне за свои заказы, – Бенвенуто вспомнил про свою новую мастерскую и нахмурился.
– Ничего, дружище, Святейший Папа заплатит тебе не меньше! – хлопнул его по плечу Франческо.
– Завидую вам: вы едете туда, где собрались самые могучие таланты Италии и ее лучшие умы. Хотел бы я пожить в Риме, послушать наших мудрецов, поработать в библиотеках, – мечтательно произнес Андреа. – В последнее время меня сильно заинтересовала анатомия, а в Риме, говорят, разрешено препарировать трупы в познавательных целях.
– Фу, о чем ты говоришь за столом! – скривился Понтормо. – У меня теперь кусок в горло не полезет.
– А я понимаю Андреа, – сказал Антонио. – Без знания анатомии нельзя правильно изобразить человека на картине. Великий Леонардо, например, сам вскрывал трупы.
– Сговорились вы, что ли, портить нам аппетит! – возмутился Понтормо. – Гадость какая, – вскрывать трупы! Да и зачем? Мужское тело я могу разглядеть и в зеркале, а если нужно изучить особенности женской фигуры, то, ей-богу, и лучше, и приятнее иметь дело с живым телом, а не с мертвым! Верно, Бенвенуто?
– Нет, Понтормо, ты не прав, и ты, Бенвенуто, тоже, если думаешь, как он, – разгорячился раскрасневшийся от выпитого вина Антонио. – Вы упускаете главное. Искусство должно стремиться к идеалу, – в этом его цель искусства и предназначение. Через искусство мы приближаемся к Богу; через веру, конечно, в первую очередь, но и через искусство; впрочем, вера – это тоже искусство. Чем идеальнее творение, тем больше в нем божественного, а Бог – высший гений, как мы все это знаем… Что я хотел сказать? Да, – надо стремиться к идеальному! Но чтобы создать идеальное, необходимо знать до тонкостей то, за что ты взялся, дабы не допустить ошибок и не отойти от идеала.
– Более того, нужно постичь основы мироздания и его законы, созданные Господом, – назидательно произнес Андреа. – Без знания этих законов искусство превращается в попытки сумасшедшего сварить вкусную кашу из пшена, перьев и малярной краски.
– Как умно вы рассуждаете! – язвительно заметил Понтормо, скрестив руки на груди. – А я вам на это отвечу, что искусство определяется вкусом заказчика: наш клиент – наш закон! Захочет мой заказчик мадонну внеземной чистейшей красоты – напишу ему мадонну, захочет он грудастую шлюху с бесстыдно раскинутыми ногами – напишу ему шлюху! А уж приемами письма я владею, будьте спокойны, изображу все, чего он, почтеннейший, изволит – от натюрморта до батальной сцены! Итак, клиент нами повелевает; публика – бог искусства!
– А ты что молчишь, Бенвенуто? Ты согласен с Понтормо? – Антонио, сверкая глазами, возмущенно стряхнул кудри со лба.
– Э, друзья! Вы только не подеритесь! Пожалейте меня, я сегодня уже дважды побывал в сражении! – замахал руками Бенвенуто. – А что до вашего спора, то можете немедленно проколоть меня шпагой, но я ни с кем из вас не согласен. Ты, Антонио, говоришь не об искусстве, а о религии; ты, Андреа, – о науке, а ты, Понтормо, – о ремесле. А искусство, настоящее искусство, не подчиняется уставу, не поддается препарированию, не продается толпе. Оно порождается творцом и останется вечной тайной творения.
– Ну, и этот туда же! – пробурчал Франческо, залпом опрокинув свой стакан. – Что за охота вести мудреные разговоры такой жаркой ночью, да еще при расставании. Оставьте ваши ученые беседы для умников из университета; они много лет там учатся, чтобы ответить на вопрос – можно или нельзя рисовать на картине грудь у богородицы, кормящий младенца Иисуса.
Бросьте, друзья, скоро рассветет, и мы с Бенвенуто отправимся в путь, – так давайте же пить и веселиться! Хотите, я спою вам прощальную песнь, посвященную нашему городу? Стихи мне написал один мой знакомый офицер. Он уверял, что сам сочинил их, но врал, конечно, – куда ему писать стихи, он и говорить – то не умеет; вот ругается он здорово, такие обороты заворачивает, что сердце радуется! Слушайте же и подхватывайте припев:
Монахам и озорникам,
Менялам, нищим и аббатам,
Гулякам, шлюхам, дуракам,
Девчонкам юным, старым фатам,
Красавицам щеголеватым,
Умеющим себе блюсти,
И сутенерам вороватым
Кричу последнее прости.
Девицам, заголившим срам,
И их случайным провожатым,
Буянам, пьяницам, ворам,
Разносчикам молодцеватым,
Шутам, веселым акробатам,
Которых трудно превзойти
В прыжках, в хожденье по канатам,
Кричу последнее прости.
Ищейкам, этим гнусным псам,
Зубастым, сытым и мордатым,
Я тоже должное воздам,
И прямо в морду этим катам
Таким рыгну я ароматом
Какого не перенести.
Всем прочим, бедным и богатым,
Кричу последнее прости.
Пропев в третий раз «последнее прости», Франческо с грохотом разбил об угол стола свою глиняную кружку, закричал: «Прощай, Флоренция!», и вдруг издал звук, который не принято издавать в обществе. Его друзья сморщились, а Франческо бешено захохотал и завалился на лавку.