– Куда вы положили его? – сдавленным голосом произнес Бенвенуто, вытирая хлынувшие из глаз слезы.
– Он там, внизу, во внутреннем дворе около южных ворот. Там мы сложили тела всех погибших.
– Слушай меня, – сказал Бенвенуто, взяв солдата под локоть. – Встань на караул возле этой двери и никого не впускай в мою комнату. Если кто-нибудь попробует прорваться силой, стреляй, не раздумывая. Я знаю, что ты устал после боя, но я заплачу тебе за дополнительную службу.
– О нет, синьор Бенвенуто! Мне за это платить не надо! – воскликнул солдат. – Вы – наш командир, и мы вас очень уважаем. Я выполню ваш приказ, не сомневайтесь: никто не войдет в эту комнату, пока я жив.
– Спасибо тебе, друг! Я попрощаюсь с Франческо и приду. Я должен запомнить его теперешние черты: я сделаю ему памятник, и, клянусь, это будет самый прекрасный и самый скорбный памятник в Риме!
…Закончив выплавку золотых слитков, Бенвенуто отнес их Папе, а после закрылся в своей комнате и начал делать модель памятника Франческо. Помогать Бенвенуто вызвался Пьетро – тот бомбардир, жену которого Бенвенуто спас от позора и смерти.
– Мой отец был пирожником, – сообщил Пьетро, – и в детстве я ловко лепил из теста кренделя и трубочки. По-моему, от пирожника до скульптора – расстояние небольшое: кто способен лепить из теста, тот уж, конечно, сможет лепить из воска и глины. Берите меня в помощники, синьор Бенвенуто, потому что, во-первых, другого помощника вы сейчас все равно не найдете, а во-вторых, вам не придется платить мне ни гроша: я буду работать на вас задаром из благодарности за спасение моей жены.
По правде говоря, помощи от Пьетро было мало, он больше портил, чем делал, зато у него оказался необыкновенно ценный талант: Пьетро умел внимательно слушать и искренне интересовался тем, что ему говорили. Для Бенвенуто это было сейчас важно: он подолгу рассказывал Пьетро о Франческо, и эти разговоры смягчали разрывавшую сердце боль от потери друга. Считая недостойным для себя показывать свое горе на людях, Бенвенуто не находил, однако, ничего зазорного в рассказах о том, каким замечательным товарищем, каким удивительным человеком был Франческо, и сколь много потерял мир, лишившись его.
Помимо прочего, Бенвенуто радовало неподдельное восхищение Пьетро искусством и, в частности, жадное любопытство этого человека к тайнам скульптурного ремесла.
– Ах, синьор Бенвенуто, и зачем я не пошел в подмастерья к какому-нибудь признанному маэстро, вроде вас! – сокрушался Пьетро. – Ну, подумаешь, получал бы лет десять оплеухи, подзатыльники, затрещины и пинки, зато выучился бы настоящему делу, – такому, на которое не жалко истратить всю жизнь. Как я завидую вам, синьор Бенвенуто, и прочим великим мастерам!
– Если у нас зашла речь о великих мастерах, скажи, видел ли ты работы непревзойденного Микеланджело? – спросил Бенвенуто.
– Стыдно признаться, синьор, но не видел, – смутился Пьетро.
– Ты не видел работ Микеланджело?
– До встречи с вами я был слепым и глухим. Я жил подобно животному, не замечая прекрасного, – ответил Пьетро.
– Когда закончится война, ты просто обязан посмотреть на гениальные работы Микеланджело! – с жаром сказал Бенвенуто. – Апполон только покровитель искусства, а настоящий бог – Микеланджело. «Он всемогущ, ему подвластно все, и музы все ему покорно служат», – в юности я пытался написать поэму, посвященную этому величайшему мастеру. А видел бы ты, какой пантеон он построил во Флоренции для наших герцогов. Взяв себе за образец ваш здешний древний Пантеон, Микеланджело соорудил нечто более возвышенное по замыслу и великолепное по исполнению. Сама смерть стала послушной служительницей гения: повинуясь его воле, она отразилась в белом мраморе скульптур в трагической и успокоительной чистоте вечного прощения.
Вот что я хотел бы повторить в памятнике Франческо, добавив сюда упоминания о воинской славе и доблести, к которым он так стремился. И я думаю, что сумею передать трагизм лучше, чем Микеланджело, потому что он гений, а я всего лишь великий мастер. Гений не может создать по-настоящему скорбное произведение, Пьетро, так как все что он делает, вызывает своим совершенством восхищение, несовместимое с глубокой скорбью. А я сделаю, говорю тебе, действительно трагический памятник моему дорогому, безвременно погибшему другу. Знаешь ли, Пьетро, искусство – универсальная вещь, все на свете воплощается в нем, а уж воплощение смерти – одна из самых важных и любимых тем искусства.
– И самых прибыльных, синьор Бенвенуто, – заметил Пьетро. – Мой двоюродный дядя тоже делал надгробные памятники и закалачивал такие деньжищи, что моему отцу и не снилось.
– Ты прав, приятель, а все оттого, что людям хочется продлить воспоминание о себе и своих близких. Но поскольку от покойника уже не приходится ожидать каких-либо свершений, то память о нем остается только в том, что он когда-то сделал сам, или в том, что ему посвятили другие. Таким образом, у ничтожного человека есть лишь одна возможность надолго пережить свое время – это красивый надгробный памятник. К сожалению, последнее относится и к моему другу: Франческо не был ничтожным человеком, но он не успел проявить себя. Пусть же хотя бы его надгробие напоминает о той славе, к которой он всю жизнь стремился!
Вскоре война закончилась; неприятельская армия покинула город, и Бенвенуто вернулся в свою мастерскую. Поскольку никаких заказов от разоренных жителей Рима не поступало, он занимался исключительно памятником Франческо и закончил его в самый короткий срок.
На надгробной плите, сделанной из серого с темными прожилками мрамора, Бенвенуто поместил белоснежную фигуру своего друга, – в доспехах, но без шлема, с безжизненно откинутой в сторону рукой, из которой выпала шпага. Именно таким Бенвенуто видел его сразу после гибели, только шпаги при Франческо не было, Бенвенуто домыслил эту деталь. Зато лицо Франческо имело то самое выражение, которое было тогда на лице убитого: возбуждение от яростного боя и удивление от того, что приходится умирать, но, главным образом, печать вечного покоя.
По краям надгробной плиты Бенвенуто поместил золоченные воинские символы и флаги, а вверху была выгравирована эпитафия:
Здесь погребен Франческо. По славе был бы он
Подобен Цезарю, Помпею и Траяну.
За Марсом и Судьбой он шел, воружен мечом,
Но Смерть свою победу одержала.
Жестокой участи он избежать не мог…
Земля покоит прах, а душу принял Бог.
Буквы на этой эпитафии были недокончены и словно надломлены, за исключением первой и последней. Надломленные буквы означали разрушенное тело Франческо, а две цельные буквы являлись свидетельством бессмертия его души, которая дана была ему Господом, и к Господу же отошла, не сломленная.
Памятник был установлен в часовне над могилой Франческо у южных ворот замка и привлек сюда много ценителей искусства, которые находили это надгробие превосходным. Особенно популярной часовня стала среди военных, часто заходивших в нее помолиться, а в народе ее прозвали «Часовней Павшего Воина».
Часть 4. О том, как глупо составляются обвинения, и как умно их приходится опровергать. О великой способности человека привыкать к любым условиям жизни. О великой способности человека изменять любые условия жизни. О бессилии власти, не любимой народом. О том, как на пути к искусству можно потерять все
Не успели улечься волнения, вызванные войной, как поднялись новые: скоропостижно скончался Папа, и новым понтификом был избран кардинал Алессандро, а его правление не сулило ничего хорошего ни Церкви, ни землям, подчинявшимся папскому престолу. О смерти прежнего Папы ходили разные слухи; кое-кто называл Алессандро ее виновником, однако среди жителей Рима утвердилось мнение, что Его Святейшество умер от обжорства, обильного пития, любовных излишеств и от докторов. Некий поэт даже сочинил по этому поводу стихи, перепечатанные на отдельных листках, которые были распроданы в первые же дни после кончины Папы:
Поесть – у Папы нет иного дела.
Поспать – у Папы нет иной заботы:
Возможно дать такие лишь отчеты
Любому, кто о Папе спросит смело.
Хороший взгляд, хороший вид и тело,
Язык хорош и качество мокроты.
Нет, с жизнью не хотел порвать он счеты,
Но рать врачей сжить Папу захотела.
И в самом деле, честь врачей страдает,
Когда больной уйдет от их атаки,
Раз сказано: конец, он умирает.
От них подохнут и собаки,
Не то что Папа…
В общем же похоже,
Что как-никак его убили все же.
Новый Папа немедленно изгнал Карлотту из ее дворца и стал строить козни против сына, дочери и зятя покойного Папы. Попутно Его Святейшество избавлялся и от других людей, ненавистных ему; не удивительно, что имя Бенвенуто одним из первых было занесено в проскрипционные списки.
– Этого злодея мы хорошо знаем, – говорил о нем новый Папа. – Он повинен во множестве преступлений: во-первых, в буйствах, драках, в нападениях на мирных обывателей и в издевательствах над ними; во-вторых, в богохульстве, в невообразимом разврате и растлении юных непорочных девиц; в-третьих, в колдовстве, чернокнижии и еретичестве. Наш покойный пастырь, царство ему небесное, на что уж мирволил этому проклятому Бенвенуто, но и то хотел отправить его на каторгу или на галеры! Но покойник, к счастью, так и не узнал, что Бенвенуто еще и вор, который украл драгоценные камни, вынутые из папских тиар. Камни были зашиты покойным Папой в подкладку его ризы, но несколько штук, наиболее ценных, мы после смерти Папы так и не нашли. В казне их нет, их вообще нигде нет! Вывод очевиден: они украдены Бенвенуто, который подло воспользовался доверчивостью нашего предшественника и неразберихой военного времени. Таким образом, к своим вопиющим преступлениям он прибавил еще и воровство.