– А между тем, ты часто нападал на достойных и честных людей и умертвил несколько человек! – вскричал мессер Кативанцо.
– Я признаю, и всегда признавал, что имею вспыльчивый характер, и моя горячность, бывало, доводила меня до опасных столкновений с недругами, однако не было случая, чтобы я сражался с людьми достойными и честными: если кто и пострадал от меня, то одни только подлецы и негодяи, – сказал ему Бенвенуто. – Да и с чего вы взяли, что я нападал на них, а не они на меня? Если бы кто-нибудь посягнул на вашу жизнь, то и вы стали бы обороняться всеми доступными средствами, а, убив злоумышленника, не совершили бы ничего предосудительного.
– Это нам решать, предосудительно или не предосудительно ты поступал, – прервал его Кативанцо. – Мы тщательно разберемся во всех твоих преступлениях.
– Сделайте это, и тогда вы уже не сможете называть меня преступником, – сказал Бенвенуто.
– Ну а что ты скажешь о твоем отступлении от истинной веры? – спросил мессер Бенедетто. – Ты впал в еретичество, занимался колдовством, а еще и богохульствовал и развратничал.
– Признаю свою вину в богохульстве. Грешен! – отвечал ему Бенвенуто. – Но я каялся на исповеди и нес епитимью, да и кто сумел прожить жизнь без этого греха? Иной раз без богохульства просто нельзя обойтись: не со зла я ругался и вспоминал всуе имя Господа и его матери, так уж получалось…Что касается разврата, то и тут готов признать свою вину: часто моя плоть подавляла и подчиняла мой разум и мою совесть. Но коли Бог создал нас такими, какие мы есть, да еще разделил нас на мужчин и женщин, да еще женщин сделал столь прекрасными и привлекательными, то можно ли противиться его воле? Вы лучше меня знаете, что немногие могут совершенно подавить в себе зов плоти, лишь святые способны на это, но за то мы их и чтим, а нам остается грешить и каяться. «Искренне раскаяние лучше мнимой непогрешимости», – говорил мне благородный аббат Джеронимо, настоятель монастыря Святой Марии.
– А еретичество, а колдовство? – не унимался мессер Бенедетто. – Нам стало известно, что ты занимался сатанинскими опытами вместе с отцом Бартоломео, известным чернокнижником и колдуном.
– Я не понимаю, что вы подразумеваете, говоря о «сатанинских опытах», – удивился Бенвенуто. – Отец Бартоломео именем Божьем смирял нечистую силу, как делали многие праведники и святые. Он заставлял демонов склониться перед величайшей силой Господа, и они, укрощенные, не могли уже творить напасти и вынуждены были открывать свои тайны добрым христианам. Я не силен в теологии, но мне кажется, что сатанисты и черные колдуны – это те, кто служат злу, получая помощь темных сил и самого дьявола, а отец Бартоломео, напротив, бесстрашно боролся со злом – и боролся успешно!
Теперь о моем «еретичестве». Как у вас язык повернулся сказать такое? Обвинить в еретичестве меня, – вернейшего сына святой апостолической церкви! Слышал бы вас мой крестный отец, аббат Джеронимо, он бы нашел, что вам ответить! Я же могу только напомнить вам, что вы обвиняете в еретичестве того человека, который, не жалея себя, содействовал обороне Святого Престола от врагов. Знайте, что в то утро, когда враги предприняли первую атаку на город, именно я сдержал их в городских воротах; без меня никто не дал бы отпор супостатам, и они беспрепятственно овладели бы замком, где после скрывался Папа, а возможно, захватили бы и самого понтифика.
Далее, именно я, не ожидая никакой награды, – ну или почти никакой, – командовал нашими бомбардирами при обороне этого замка и стрелял столь метко, что нанес неприятелю огромный урон и уничтожил целый ряд первейших вражеских командиров. И вот награда, которую воздают человеку, служившему Святой Церкви с такой доблестью и верностью! О, пойдите и повторите все мои слова Папе! Скажите ему, что я ничем не поживился от церкви, кроме увечий и ран, полученных во время осады Рима. Теперь я знаю, чего мне ожидать от Его Святейшества, и чего я могу ожидать от вас, его истовых служителей!
Мессер Пьеро, мессер Кативанцо и мессер Бенедетто как будто несколько смешались, а потом, после недолгой паузы, мессер Пьеро прокашлялся и официальным тоном произнес:
– Следствие по твоему делу будет продолжено, Бенвенуто. Пока оно идет, ты, по приказу Его Святейшества, будешь находиться в заключении в этом замке. Если ты, как утверждаешь, ни в чем не виновен, то бояться тебе нечего: милость нашего Папы безгранична, и он не оставит тебя.
Комендант замка, в обязанности которого входило наблюдать за узниками, получил свое назначение из-за родства с двоюродной сестрой тетки жены племянника Святейшего Папы. Синьор Джорджио, так звали коменданта, был ни жестоким, ни мягким, ни злым, ни добрым, – он был ненормальным. В период обострения болезни он воображал себя каким-нибудь предметом, цветком, деревом, пресмыкающимся, птицей или животным. Накануне заключения Бенвенуто в замок комендант, например, вообразил себя горшком с маслом, а дни стояли теплые, солнце пригревало, поэтому синьор Джорджио, боясь растаять, вынужден был отсиживаться в холодном погребе. От холода и сырости мозги коменданта вроде бы встали на место, и он взялся лично проводить Бенвенуто в камеру.
– Дорогой мой! – говорил синьор Джорджио по дороге. – Какое счастье, что вас посадили в тюрьму! Вы представить себе не можете, как мне надоели те заключенные, которых я должен опекать. Все они – знатные богатые люди и отъявленные мерзавцы. Но это еще ничего, это я привык, – что делать, если в наш замок заключают только богатых, а среди них не найти ни одного честного человека. Гораздо хуже другое, все наши узники – чокнутые. Боже мой, если бы вы знали, что мне приходиться от них выслушивать! Каждый из моих подопечных считает себя лучшим из смертных и ненавидит своих товарищей по несчастью за то, что они думают точно так же.
Раньше всем заключенным было разрешено гулять днем в дворике около центральной башни, – так они дрались едва ли не на каждой прогулке, грызлись, кусались, вырывали друг другу волосы и кидались грязью! Пришлось им прогулки запретить, но на вас, дорогой мой, этот запрет, конечно, не распространяется: можете расхаживать по всему замку от зари до зари. Я почту за честь, если вы заглянете в мое жилище; приходите ко мне запросто, когда вам вздумается, а лучше всего, приходите ко мне каждый день обедать. Как славно мы будем с вами беседовать, какие важные темы затронем!
Ах, что за вечер сегодня выдался! А воздух, воздух-то какой легкий! – прибавил комендант с непонятным волнением, остановившись около зубца стены и глядя вниз на городские улицы. – А не полетать ли нам немного над городом, дорогой мой? – внезапно предложил он. – К чему вам торопиться в свою камеру, успеете еще в ней насидеться, давайте полетаем, умоляю вас!
Бенвенуто с изумлением посмотрел на него и увидел, что глаза коменданта перекосились, и один из них смотрит вправо, а другой – влево. Тогда Бенвенуто с опаской отодвинулся от синьора Джорджио и мягко сказал ему:
– Боюсь, что у меня не хватит сил для полета: денек у меня сегодня был тяжелый.
– Ах, бросьте, дорогой мой, какие пустяки! Для нас, птиц, полет – это жизнь. Ну прошу, ну умоляю вас, сделаем хотя бы пару кругов над городом – и вернемся! – продолжал настаивать комендант.
– С большим удовольствием полетал бы с вами, но взгляните на север: видите, какая черная туча надвигается на Рим? – проникновенно произнес Бенвенуто, стараясь не рассердить синьора Джорджио. – Сейчас пойдет дождь, и мы промочим перышки, если полетим. Тогда нам придется весь оставшийся вечер просидеть с распущенными крыльями где-нибудь под навесом, – что в этом хорошего, посудите сами?
– Проклятье! – обиженно всхлипнул комендант. – Все в здешнем мире направлено против меня! Узники, начальство, подчиненные, погода, камни под ногами, ступеньки на лестнице, чертова дверь в моей комнате – все только и думают о том, как бы мне навредить! Но я им отомщу! Начну с лестницы, – завтра же прикажу разобрать ее, чтобы мне на ней больше не падать!.. Дорогой мой, я вижу, вы понимаете меня; да и как может быть иначе, если мы с вами оба – птицы, а вокруг одни мерзкие гады. Давайте держаться заедино; ведь мы с вами еще полетаем, да?
– Обязательно полетаем, дорогой мой, – ответил ему Бенвенуто, поспешно зашел в свою камеру и с облегчением услышал, как задвинулся снаружи засов.
Невзирая на тяжкие обвинения, выдвинутые против Бенвенуто, его заточение в замке поначалу не было чересчур суровым. По утрам, после завтрака, он принимался за работу; его подмастерья принесли ему сюда инструмент и регулярно доставляли заказы.
Обедать он ходил к синьору Джорджио; нельзя сказать, что это доставляло Бенвенуто удовольствие, но от коменданта невозможно было отвязаться, поэтому приходилось его терпеть во избежание худших бед. С другой стороны, еда у синьора Джорджио была отличная, его кухарка готовила великолепно, особенно хорошо у нее получались мясные рулеты со сливками и протертым чесноком, а также паштеты из перепелов и грибов. К обеду подавались неплохие вина, а поскольку синьору Джорджио врач разрешал пить не больше наперстка, то главную убыль винному погребу коменданта наносил Бенвенуто. Синьор Джорджио не препятствовал ему в этом: он всячески обхаживал Бенвенуто, считая его родственной душой.
После обеда Бенвенуто неспешно разгуливал по стенам крепости, поднимался на башни и спускался в подвалы. Во время осады ему было некогда осматривать архитектуру этого прекрасного сооружения, но теперь он облазил все углы и даже нашел в одном закоулке остатки древних барельефов.
Но если на первых порах к Бенвенуто приходило много посетителей, – его приятели и знакомые, заказчики и подмастерья, Катерина, – то затем их поток иссяк, что, возможно, объяснялось распоряжением Его Святейшества. Оставшись без работы, да еще наедине с синьором Джорджио, Бенвенуто заскучал. Он был бы рад сейчас даже вызову на допрос, но, как ни странно, никаких допросов не было: о Бенвенуто словно забыли.