– Да это просто вертеп какой-то! А я-то, дурак, пришел сюда, полагаясь исключительно на свою правоту! Ну, если суд не ищет справедливости, то мы сами ее отыщем! – распаляясь, закричал Бенвенуто.
– Что ты собираешься делать? Остановись, безумный! Ты что, хочешь заменить собой правосудие? – сказал Джулиано, с ужасом глядя на него.
– Правосудие? Ха, ха! Если закон стал беззаконием, если правду подменила кривда, то выходит, что и суд сделался незаконным и превратился из правосудия в кривосудие! Пусть же тогда станет законом то, что кривосудие называет незаконным!
Бенвенуто страшно рассмеялся и направился к выходу.
– Остановись! – повторил Джулиано и попытался схватить его за рукав, но Бенвенуто увернулся и выбежал из здания суда. – Безумец! Он положительно сошел с ума. Ну, наломает он дров! Боже мой, а как же мой заказ? – Джулиано с отчаянием всплеснул руками.
Бенвенуто мчался по улицам, сшибая с ног тех, кто попадался ему на пути. Проклятья и ругательства сопровождали его, но, несмотря на то, что Бенвенуто столкнул в сточную канаву члена магистрата, грубо пихнул рыночного надзирателя и перевернул портшез с женой начальника таможни, никто не захотел связываться с оголтелым юнцом, известным своим отчаянным характером.
В считанные минуты Бенвенуто достиг дома Сальвадоро и Микеле. Дверь в их лавку была открыта, поскольку еще не наступило время заканчивать работу. Отбросив в сторону приказчика, который пытался загородить лестницу, ведущую в жилые покои, Бенвенуто ворвался в большую комнату дома.
Вся семья сидела за столом. При виде Бенвенуто на лицах Сальвадоро, Микеле и всех их домочадцев появилось выражение беспредельного ужаса. Лишь Герардо, который, по словам главного судьи, был еле жив, не поддался страху и проявил завидную расторопность: он мгновенно бросился на Бенвенуто, за что и пострадал во второй раз за сегодняшний день, получив удар ножом в грудь. Но так как нож был очень мал, то никакого вреда он не нанес: камзол, колет и рубашка Герардо были порезаны, однако кожа даже не оцарапана. Тем не менее, Герардо, почувствовав удар и услышав треск разрываемой одежды, решил, что настала его смерть.
– Великий Боже! – жалобно воскликнул он и замертво свалился на пол.
– Ага! Один готов! – закричал Бенвенуто и расхохотался еще страшнее, чем в здании суда. – Подлецы! Я всех вас уничтожу! Наступил ваш последний день!
Сальвадоро и Микеле упали на колени перед Бенвенуто, и примеру их немедленно последовали все находившиеся в комнате.
– Прости меня! – завывал Сальвадоро.
– Пощади! – молил Микеле.
– Ради моих детей! – плакал Сальвадоро.
– И ради моих! – рыдал Микеле.
– Пощады, пощады, пощады! – жутко выли их жены и дети.
Бенвенуто вдруг стало стыдно и смешно.
– Да будьте вы прокляты! – сказал он и снова захохотал, но уже не так ужасно, как в прошлый раз.
С трудом продираясь сквозь коленопреклоненных, хватающих его за ноги, плачущих и воющих домочадцев Сальвадоро и Микеле, Бенвенуто добрался до лестницы, спустился вниз и вышел на улицу. Ярость, утихшая было наверху, тут вновь овладела им.
– Будьте вы прокляты! – повторил он со злостью и погрозил кулаком окнам второго этажа.
– Вот он! Держи его! – раздался чей-то возглас.
Бенвенуто оглянулся и увидел приказчика из лавки, которого оттолкнул пять минут назад, прорываясь в жилые покои дома. Приказчик времени даром не терял и успел за эти пять минут собрать дюжину своих соседей, вооруженных заступами, молотками, обрезками железных труб и палками.
– А, вот оно! Это-то мне и нужно! Держитесь, мерзавцы! – радостно прокричал Бенвенуто.
Взревев, словно бык, он ринулся в самую гущу нападавших и одним махом опрокинул четверых или пятерых из них. Остальные немедленно накинулись на него, охаживая теми предметами, что принесли с собой, но Бенвенуто, не ощущая ни малейшей боли от ударов, с таким неистовством колол направо и налево своим ножиком, орудуя одновременно кулаком левой руки, что надолго отваги у нападавших не хватило. Сначала один из них пустился наутек, потом другой, а после разбежались и все остальные.
Бенвенуто перевел дух и осмотрел себя. Как ни удивительно, у него не было ни одной серьезной раны, только порезы да синяки, но вот куртка его пришла в полную негодность. Она была вся искромсана, капюшон оторван напрочь, рукава держались на честном слове, а шнурков, составляющих главную гордость наряда, не осталось ни единого. Бенвенуто со вздохом снял ее и отбросил в сторону, решив, что лучше пойдет по городу в одной рубашке, чем в такой куртке.
Через четверть часа после окончания сражения на поле битвы стали возвращаться солдаты разбежавшейся армии. Приказчик из лавки, как самый храбрый воин, явился первым. Не обнаружив нигде поблизости противника, он внимательно исследовал оставленный плацдарм и нашел брошенную куртку Бенвенуто. Подняв ее палкой, он показал трофей своим соратникам, стоявшим поодаль.
– Смотрите, этот одержимый так быстро удирал, что забыл свою одежду!
– А может, он еще вернется за ней? – робко спросил кто-то.
Это предположение вызвало некоторое смятение в рядах армии, и воины попятились назад.
– Перестаньте! – храбро сказал приказчик, оглядываясь. – Мы задали ему жару! Сейчас он удирает так, что пятки сверкают, – до куртки ли ему?
И приказчик демонстративно швырнул ее наземь, к ногам бойцов.
– Чертово отродье! – завопил один из них и пнул куртку ногой.
– Бей ее! – вдруг истошно закричал его товарищ и нанес ей страшный удар.
– Бей ее! Бей! – поддержали остальные воины и принялись зверски избивать ни в чем не повинную, и без того пострадавшую от них куртку Бенвенуто.
Били они ее с таким остервенением, что она скоро превратилась в груду лохмотьев; после этого бойцы уничижительно поплевали на нее, а после подняли ее палкой и понесли по улицам города, рассказывая всем о своей блестящей победе.
– …Оставайся здесь, сколько хочешь, Бенвенуто. Даже если бы ты был повинен во всех существующих на свете преступлениях, то и тогда я не выдал бы тебя властям, – говорил аббат Джеронимо, настоятель монастыря Святой Марии. – И не потому, что ты мой духовный сын, а просто должно быть на земле место, где самый закоренелый злодей услышит доброе слово утешения. Христиане ли мы, если отвечаем злом на зло и ненавидим ненавидящих нас? Как можем мы судить грешников, если мы сами великие грешники? Господи Иисусе, что свершают именем твоим! Вот отчего теснят нас иноверцы, сотрясают еретики, прельщают бесовствующие! Так нам и надо, забывшим заповеди Твои, Господи Иисусе! Скоро, скоро закончится долготерпение Отца Твоего и воздастся каждому по заслугам!
Тут Бенвенуто распростерся перед большим распятием, висевшим на стене, и пылко произнес:
– Господи, люблю Тебя и всей душой своей предаюсь Тебе! Я всегда буду верным сыном церкви Твоей, и сгнить мне заживо от проказы, а на том свете гореть в адском пламени, если отступлю я от веры и впаду в какую-нибудь поганую ересь! Грешен я, Господи, – моя вина, моя вина! – знаю, что грешу, а не могу удержаться! Прости меня, Господи за слабость мою! Моя вина, моя вина, моя вина!
– Господь услышит тебя, Бенвенуто, – ласково сказал аббат. – Искреннее раскаяние дороже Ему, чем мнимая непогрешимость. Я знаю, что ты верный сын церкви; знаю, что зло не живет в твоем сердце, и никогда ты не станешь служить ему, – за это тебя и люблю. Встань, я благословлю тебя.
– Падре, чем я отблагодарю вас за участие?! – со слезами на глазах воскликнул Бенвенуто.
– Ты уже меня отблагодарил, – ответил аббат, тоже вытирая слезы.
Бенвенуто поцеловал ему руку, а после, еще раз взглянув на распятие, сказал:
– Откуда у вас такое страшилище? На редкость безобразная работа! Вы посмотрите: ноги у Христа короткие и кривые, зато руки такие длинные, что не будь они прибиты к кресту, свисали бы ниже колен. Тело тщедушное, слабое, грудь больного чахоткой в последней стадии, но бедра широкие, как у женщины, родившей десятерых детей. А лицо? Разве это лицо бога? В нем нет не только божественного совершенства и красоты, но и обычной людской приятности оно начисто лишено. Нос скосился набок, одна щека выше другой, глаза выпучены, будто от сильной потуги, а губы почему-то сжаты в трубочку, от чего кажется, что Христос вот-вот засвистит. Падре, откуда у вас этот урод?
– Право, не знаю, сын мой, – смутился аббат Джеронимо. – Это распятие всегда тут висело, и мне как-то не бросались в глаза те недостатки, которые ты заметил, хотя я молюсь перед ним несколько раз в день.
– Ну, что вы, отец мой! Нельзя молиться такому уродливому Христу. Клянусь, я изготовлю для вас самое прекрасное распятие на свете, и пусть оно станет моим скромным даром вашему монастырю! – Бенвенуто сделал широкий дарственный жест рукой, как бы вручая аббату Джеронимо свою еще не существующую работу.
– Спаси тебя Бог, Бенвенуто, за твою щедрость! – аббат снова всхлипнул и перекрестил его.
– В ворота постучался какой-то мирянин. Он спрашивает вас, отец, – сказал монашек, вошедший в келью к Джеронимо.
– Приведи его ко мне, брат Джан Доменико Себастиано Пьетро Джисмонда Луиджи Аугустино, – кротко и просто ответил аббат, а потом прибавил, обращаясь к Бенвенуто: – Иди во внутренний дворик и укройся там в беседке. Кто бы ни был этот человек, если он пришел за тобой, он тебя не получит.
Внутренний двор монастыря был тенистым и прохладным. Вдоль узких, ровных, чисто выметенных дорожек росли невысокие широколиственные деревья, названий которых Бенвенуто не знал. Между ними были посажены кустарники с необыкновенными пятнистыми листьями, а на крохотных лужайках были разбиты живописные клумбы с цветами. По гранитным валунам, лежащим здесь же, струилась вода; ручьи пронизывали сад, и вода стекала в небольшой бассейн в середине его. Около этого бассейна стояла мраморная беседка, в которой укрылся Бенвенуто.