– Они готовятся к операции каждую неделю, но обязательно какой-нибудь показатель дает сбой. Приходится снова откладывать.
– С Акимом было так же?
– Нет, у нас не было времени ждать. Донор мог умереть в любой момент.
– Так донор был еще жив на момент опера- ции?
– Мальчик пребывал в коме. Мозг был мертв. Дыхание поддерживалось искусственно.
– Это Фишеры тебе так сказали?
– На что ты намекаешь, Вера? Думаешь, они меня обманули?
– Формально – нет. Они ведь и меня введут в кому перед операцией. Вопрос не в том, в каком состоянии пациент находится в момент операции, а в том, как он в нем оказался.
– Я задавала себе этот вопрос каждый раз, глядя на эти руки. Но сын рос, жил полноценной жизнью, добивался успехов, и страшные догадки отошли на второй план. Я не хотела бы их бередить.
– Про меня ты так же быстро забудешь?
– Не думай ни о чем. Отдыхай, – вместо ответа Римма погладила Веру по голове и поправила одеяло. – Тебе включить телевизор? – Она указала на небольшой плоский экран на стене.
– Нет, обойдусь. – Девушка отвернулась и уставилась в стенку.
Хотелось повернуться на бок и сунуть руки под подушку, но она не могла. Вере предстояло смотреть свое кино. И, дождавшись, пока за Риммой закроется дверь, она мысленно нажала кнопку «Play». Воспоминания из самого раннего детства так и рвались наружу. Что-то светлое и прекрасное, такое большое и излучающее тепло. Она закрыла глаза.
Это был Бог. А точнее, ее мама. А точнее, это было два в одном и целый мир в придачу. Как занятно! Вера даже вмиг забыла про свою участь, увлекшись этим воспоминанием, самым главным. Оказывается, до года она не видела маминого лица, а воспринимала ее как большой светлый шар, вмещающий целую вселенную – именно так каждый младенец видит маму. Он видит в ней Бога. А может быть, так выглядит душа. По достижении годовалого возраста это видение постепенно начало рассеиваться. Но какое-то время она еще хваталась за куски. Они выглядели, как невидимые другому глазу ошметки чего-то, что раньше было божественным шаром, похожие на волокно сахарной ваты. А внутри вырисовывался человеческий силуэт. Так мама превращалась в человека. Безвозвратно. Но при этом продолжала оставаться целым миром для маленькой Веры.
Когда последние остатки шара, подобно паутинкам, исчезли окончательно, Вера обнаружила, что маму приходится с кем-то делить. Это оказалась старшая сестра Дана. Раньше она ее вообще не замечала. Но чем дальше, тем больше приходилось с ней считаться. Одновременно с Даной появился папа. Но видела она его редко. Еще реже – бабушку. Это был не шар, но сгусток праздничного позитива. Позже маленькая Вера сообразила, что бабушка с ними не живет, а только приезжает в гости, и в этом заключалась ее праздничность. Но это было не так важно, ведь мир заключался в маме. Спокойная, мягкая, тихая, добрая. Очень надежная, но постоянно ускользающая. Особенно с выходом на работу. Как же зябко бывало за пределами этого мира. Особенно в садике. Как другие дети могли играть, заниматься своими делами и не думать о маме?
Но работа – это, как оказалось, еще ничего. В два с половиной года Вера уже примерно понимала значение этого слова. Мама работала в крупном питерском издательстве чертежником. Это означало, что она исчезала после завтрака и появлялась к ужину. И хотя для Веры были мучительны эти часы без мамы, настоящая беда их с сестрой ждала впереди. Она называлась «халтура». Маме почему-то всегда не хватало денег, и она брала заказы на дом в другом издательстве. Работа и халтура навсегда забрали у них маму. Теперь, даже когда она была дома, мама занималась халтурой, а не дочерьми.
Вера возненавидела халтуру. У нее появилась способность вспомнить все, что было связано с рано ушедшей матерью, а вместо этого у нее перед глазами всплывают ненавистные ватманы, кальки, циркули, трафареты и, конечно же, рейсшина. Вот уж ее она сейчас могла разглядеть досконально! Желтоватая огромная линейка, легко скользящая по столу, с множеством мелких делений.
Пришлось переключиться на сестру. Они так мало общались в последние годы! В детстве все было по-другому. Вера с таким отчаянием пыталась догнать Дану по возрасту, но вскоре, когда Вере было восемнадцать, их пути разошлись.
Вера принялась перебирать моменты их детства. Некоторые вспыхивали, как алмазы. Занятно, что иногда она себя видела как будто со стороны. Многие могут похвастаться ранними воспоминаниями о матери, близких или о каких-то отдельных событиях, но мало кто так отчетливо может увидеть себя маленького. Это было поистине волшебное чувство.
Миниатюрная, очень красивая девочка. Озорная и подвижная. Но в то же время серьезная и преданная. Она не пополнила список вредных младших сестер.
Первый класс. Ребенка как подменили. Она сидит статуей на уроке. То ли от страха перед первой учительницей, то ли от ответственности перед родителями и перед старшей сестрой, которую ей всегда ставили в пример.
Самые счастливые моменты детства – деревня. Домик папиной мамы. Она была намного старше бабушки по маминой линии. Только там хотя бы иногда вся семья собиралась вместе. А главное – без всякой халтуры.
От речки до дома, в одной телогрейке на двоих. Папа отправил дочерей домой, потому что стало холодать, а сам остался порыбачить. В результате домой пришли все одновременно, за что папе здорово влетело. Ну и сестрам тоже.
Гроза. На втором этаже, под самым чердаком, под шум звонких капель дождя девочки делают духи из роз. Вера едва дышит, чтобы не спугнуть сестру – они так редко вместе что-то делали.
Поход в лес. Вере никак не попадаются грибы. Она сердится. Расталкивает всех, протискивается вперед, чтобы пойти по тропе первой. Но все равно отстает. А Дана наполняет и наполняет свою корзинку.
Озеро. Дана с папой присели в воде и сказали Вере, что там глубоко – яма. «Но ты все равно иди сюда. Мы тебя поймаем». Вера идет и поскуливает от страха. А когда доходит, так радуется! И они втроем смеются от души. И почему папа так редко смеялся?
27
Человек – это приговоренный к смерти, казнь которого откладывается.
До начала смены в морге оставалось два часа, а Пахом только вышел после дежурства из института Склифосовского. Там он проходил практику в рамках курса аспирантуры. Домой ехать не было смысла, и он зашел в любимую сетевую закусочную, которая славилась на всю Москву домашней едой и выпечкой. В зале было не протолкнуться, такой популярностью это место пользовалось с утра и до самого вечера. Но Пахому удалось протиснуться со своим подносом к небольшому столику у окна.
Иногда Пахом любил затеряться в многолюдной толпе. Большую часть жизни он провел в одиночестве, сидя в четырех стенах. Хоть у него и были родители, которые старались уделять сыну-инвалиду как можно больше внимания, основную часть времени они проводили на работе. А друзей у мальчика не было. Поэтому толпа вокруг никогда не доставляла Пахому дискомфорта. Чем больше было народу – в кафе, в баре, в метро – тем острее он ощущал свою причастность к настоящей жизни. Тем более что основную часть своего времени он по-прежнему проводил в одиночестве: Пахом жил один, но и в морге тоже был не очень большой коллектив. Вот в больнице много персонала и постоянно что-нибудь происходит, все суетятся, куда-то бегут. Но это другое. Там все на грани жизни и смерти, страдания, борьба за выживание. Пахом уставал, несмотря на то что мечтал стать врачом.
За сегодняшнее дежурство он ни разу не присел и, соответственно, ничем не перекусил. Поэтому с большим удовольствием он наслаждался горячим бульоном и ароматной мягкой чиабаттой, подрумяненной в тостере. Занимался он в клинике, правда, преимущественно своими личными делами: он все еще лелеял надежду помочь Вере, не навредив Элле, а для этого требовалось найти подходящего симпатичного донора. Мало ли молодых красивых дам поступает в клинику с серьезными черепно-мозговыми травмами? Просто на тот момент, когда они с Фишером занимались поиском донора, не подвернулось удачного случая. Пахом рассуждал так: удачный случай – это молодая красивая девушка в коме, с патологией, неизлечимой болезнью или травмой головного мозга.
Пользуясь служебным положением, он просмотрел все медкарты, прошелся по палатам, но пока ничего подходящего не нашел. Он также сверялся с данными других больниц и «Скорой помощи», продолжая верить в удачу.
Поглощенный обедом, обдумывая свой план, он не сразу заметил, что рядом с его столом стоит высокая ухоженная молодая женщина и крепко прижимает к себе свой поднос с кофе и круассаном, опасаясь, что ее кто-нибудь толкнет.
– У вас свободно? – Она виновато указала взглядом на стул.
Пахом огляделся: в этом семейном кафе он единственный, кто обедает в одиночестве.
– Да, – буркнул он.
Прием пищи – это такой интимный процесс, что он теряет всю свою прелесть, если напротив за столом оказывается малознакомый или вообще незнакомый человек. Малознакомый даже хуже, ведь с ним, хочешь не хочешь, нужно еще и беседу поддерживать.
К его досаде, незнакомая женщина все-таки завела разговор, разматывая шарф крупной вязки, который, судя по раскрасневшемуся румянцу, ее здорово душил.
– Большое спасибо. А то я на поезд опаздываю, а приткнуться тут больше негде.
Что-то в женщине показалось Пахому смутно знакомым, а поведение – странным. Она пыталась быть доброжелательной и любезной, но глаза оставались печальными. Было заметно, что она сильно чем-то озабочена.
Чтобы исключить возможное знакомство, Пахом уточнил:
– Вы не местная?
– Я из Питера. Приезжала уладить кое-какие семейные дела, – она пристроила свой необъятный шарф на спинку стула и принялась дуть на кофе.
Тут Пахома как стрелой пронзило – Питер! Ну и что, казалось бы? Мало ли барышень из Питера? Подумаешь, вторая случайная знакомая за месяц из этого города…
– Удачно? – сдавленным голосом поинтересовался он.